И вот он побежал, учащая шаги, не отводя глаз от надвигающейся рейки. Оттолкнулся и полетел - полетел, зажмурившись, согнув ноги, последним усилием преодолев ему самому непонятный, не душевный, а телесный страх.
Он пролетел далеко за рейку, не дав себе права отпустить поджатые ноги. Так прыгает парашютист, глядя сверху на приближающуюся землю, но запретив себе раньше времени дергать кольцо парашюта.
Он упал на мат с поджатыми ногами и остался лежать, с трудом переводя дух. Ему показалось, что все вокруг него дрогнуло, екнуло, отзываясь на его падение. Качнулась дверь, что-то звякнуло в окне и словно мелкой дробью рассыпалось по полу.
В голове гудело. Он открыл рот, глотая воздух, да так и застыл с широко раскрытым ртом. Из окошка вывалилось от сотрясения продолговатое стеклышко. Вывалилось и разлетелось на полу в хрустальную пыль. Морозный воздух, клубясь, рвался в пробоину.
"Как же так?.. Ведь я до него и не дотронулся. Я даже не подходил к нему, - думал Даня. - Иван Иванович сам вставлял эти стекла с ребятами и всякий раз, как входит сюда, непременно потрогает и проверит замазку. Вот уж нагорит! Вот нагорит! Что же теперь делать? Что я скажу?.. Ну да ладно! Это потом… А теперь надо встать и начать сначала. Надо, чтобы во всем теле была легкость, чтобы ты весь был как запущенная бумажная стрела - без тяжести, без страха…"
Он попробовал тихонько запеть, притворившись, будто бы ничего не случилось. Но голос сейчас же оборвался, осекшись от учащенного дыхания.
Тогда он встал, отошел в конец зала, не оглядываясь на выбитое окошко, и пошел на рейку, в злобном азарте заставляя руки, ноги и все свое тело почувствовать несвойственную им легкость.
Он оттолкнулся от трамплина, перемахнул через препятствие и упал ничком на мат. Потом поднялся и, не дав себе времени опомниться, ненавидя себя за неловкость, отбежал снова, снова бросился вперед и опять упал, ударившись оземь жесткими, непослушными ногами.
"Нет, этого не будет! - говорил он себе. - Я не хочу, чтобы это было так".
Он разбежался, совсем расслабив мускулы, до того усталый, что уже не в силах был думать ни о чем, кроме краткого отдыха на матраце после конца прыжка. Разбежался и полетел, полетел, зачем-то широко расставив руки, распластав их, точно крылья планера.
И в первый раз он ощутил легкость полета, короткую, жгучую, щемящую сердце радость.
Пролетел над рейкой и легко опустился на землю.
"Я не боялся! - говорил он себе, прижавшись щекою к тюфяку. - Мне совсем не было страшно. Я и раньше не боялся, я только не знал, не верил, что могу. Надо еще раз попробовать так".
Он взглянул снизу на рейку, проложенную между стоек, на разбитое стекло и сразу утратил веру в себя. Счастливый прыжок был просто случайной удачей. Он понял, что надо встать и все начать сначала.
Между тем за окнами посветлело. Разгоралось утро. В нежном тумане лежали внизу дома, так мягко очерченные, такие легкие, что казалось: дунь - и они улетят.
"Как я устал! Как я сильно устал!.." - подумал Даня и опять разбежался.
И вдруг он услыхал за стеной окрик, почти вопль:
- Гляди-ка, что вздумал! Видно, варежки ищет разувшись… В шесть часов… все стекла повыбивал… Варежки, говорит, обронил. Сама ключик в руку ему подала. Вот он - этак, а я - тут и ключик в руку ему подала… После, слышу, будто бьется что-то под крышей. Думаю, лед скоблят… А он - глянь! Нет, глянь!
Они стояли в дверях: сторожиха и две уборщицы со щетками. Даня отвернулся, чтобы спрятать от них свое красное, измученное лицо.
- Нет, глянь! - кричала старуха, тыча в его сторону связкой ключей. - Глянь! Он так стоял, а я - тут… И сама ему ключик: на, мол, сынок! За сережками, говорит, пришел…
- Да и не было у него никаких варежек! - сурово сказала уборщица Денисова. - Озорство одно!
Дане вдруг стало обидно до слез.
- Нет, были! Нет, были! - закричал он сдавленным голосом. - Только я их, наверно, в другом месте забыл… И не съел я вашу физкультурку! И стекло я не выбивал…
Голос у него оборвался.
Денисова вдруг посмотрела на него внимательным, настороженным взглядом - у нее было пятеро ребят.
- Да полно ты! - сказала она потише. - Ишь, расходился!.. Ну, не выбивал, так и не выбивал. А только не само же оно разбилось?
- Само! - крикнул Даня, кое-как сунул ноги в башмаки и, не завязав шнурков, опустив голову, выбежал из физкультурного зала.
Глава IX
Раздался звонок.
Захлопали парты.
В класс вошел с журналом в руке классный руководитель и преподаватель английского языка Александр Львович Онучин.
Поздоровавшись и положив журнал, он пошел между парт, поглядывая на затянутое ослепительной первой изморозью окошко, на круглые и вытянутые макушки, возвышавшиеся над партами, на еще не раскрытые и уже раскрытые и разложенные по партам тетради.
У него был легкий шаг, а руки и щеки красны и губы чуть стянуты морозом. От него отлично пахло морозцем - наверно, только что вернулся с урока в соседней женской школе.
- Александр Львович, - сказал у него за спиной высокий ломкий голос Левченкова, - он еще утром забрал у меня карандаш и не отдает.
- Пусть раньше ручку мою отдаст, - ответил густой голос Семенчука, перекрывший разом все шумы класса.
Александр Львович даже не обернулся. Он шел узким проходом между партами, склонив набок большую круглую голову, и улыбался чему-то своему.
- Александр Львович, - снова сказал Левченков, и голос у него сделался, как у маленького, плаксивым, - скажите ему! Скажите ему, отчего он не отдает карандаш?
- Что? - сказал Александр Львович, внезапно останавливаясь. - Ах да, обмен…
Своей легкой походкой он подошел к крайней парте (к парте Семенчука); не сказав ни слова, унес карандаш и переложил его на парту Левченкова. Затем, взяв с парты Левченкова самопишущее перо, он, также ни слова не говоря и не меняя невозмутимого выражения лица, переложил ее на крайнюю парту, где сидел нахмуренный Семенчук.
По классу пробежал легкий смешок. Александр Львович приподнял брови и посмотрел вокруг вопросительно. Все стихло.
- Итак, начнем, - сказал Александр Львович. - Попрошу вас достать тетрадки. Сегодня будет контрольная. Переведем последний параграф… Все готовы? Отлично.
Еще слышались вздохи Левченкова, еще рокотал на последней парте звучный шопот Семенчука, обращенный к Левченкову: "Погоди у меня!" - а уже зашелестели страницы тетрадей.
Петровский в ужасе повернулся к Яковлеву и посмотрел на него напряженно и испуганно. В глазах у товарища были отчаяние, покорность судьбе и даже какое-то равнодушие: "Пропадать так пропадать!" Дело было в том, что Даня не только не знал урока, но у него далее не было сегодня с собой учебников. Близкий друг, одолживший ему мешки, не пожелал возвратить портфель. Это случилось потому, что мешок, в котором Яковлев тащил щедрый дар полковника Чаго, в двух местах порвался.
- Нет, этак дело, ребята, не выйдет, - сказал, обнаружив дырки, знакомый дворник. - Как же этак? Ведь уголь высыплется… Я сделал вам уваженье, а вы - разрывать мешки… Мешковина была, посудите сами, довольно прочная. Хорошая мешковина. Зачем же озоровать? Я таскал - ничего не прорвалось. Вы таскали - у вас прорвалось. Как же так без мешка? Без мешка я как без рук. Предоставьте новую мешковину - верну портфелики. Не нужно мне даром ваших портфеликов. Возвратите только целую мешковину.
И сколько ни клялся Даня, что доставит дворнику завтра же после школы новый мешок, дворник и слышать ни о чем не хотел. Он только тряс головой и повторял: "Я таскал - у меня не прорвалось. Вы таскали - прорвалось…"
Но тут в разговор вмешался Саша.
- Простите, - сказал он, присаживаясь на табуретку подле близкого друга Дани. - Вы нам выдали два мешка. Мы внесли вам в залог два портфеля с книгами. Порвался один мешок. Стало быть, вы обязаны возвратить нам один портфель.
- Ну что ж, - согласился знакомый дворник, - задержим, значит, до завтра один портфелик, сделаем уважение…
И он провел рукой по коже портфеля Саши Петровского. На великолепном портфеле, который даже жалко было трепать каждый день, вспыхнули буквы "А. П." - Александр Петровский. Никогда и ни у кого из мальчиков в школе, даже у старшеклассников, не было портфеля с такими красивыми посеребренными буквами. Ради них одних Саша, сказать по правде, носил ежедневно в школу свой новый портфель.
И Даня оказался не в силах снести укоризненного сияния этих букв:
- Это нечестно, нечестно! - закричал он, стуча кулаком по табуретке знакомого дворника. - Вы как хотите, это нечестно. Если бы мешки были новые, так тогда вы могли бы оставить в залог наш красивый, новый портфель. Но мешки были черные, из-под угля… Нет, вы, пожалуйста, не отворачивайтесь, смотрите мне прямо в глаза, товарищ. Если хотите задерживать, так задержите за старый мешок наш старый, плохой портфель!
Дворник сдался. Петровский получил обратно портфель, а Яковлев удалился из ласкового приюта своих друзей без книг и портфеля.
- Надо срочно достать мешок, - сказал Саша, как только за ними захлопнулись двери дворницкой.
- Пустое! - ответил Даня. - Я завтра скажу отцу, а он скажет ей.
- Смотри, Данька, может быть это как-то там сложно… Так я сейчас же сбегаю за мешком домой.
- Отстань! - И Даня заговорил о другом.
Петровский, которому мешки, циркули, деньги на кино и прочее давали легко, имел неосторожность поверить Яковлеву. Говоря по правде, достать мешок и для Дани не представляло особенного труда. Но он был до того увлечен подсчетами металлолома, прыжками, книгой Обручева "Плутония", что со дня на день откладывал неприятный разговор о мешке и еще более неприятный поход к знакомому дворнику.
Только сегодня утром - и больше того, за десять минут до урока Александра Львовича - Петровский наконец узнал, что Яковлев не приготовил уроков. Мало того: оказалось, что у него вообще не было никакой возможности их приготовить. Сегодня были английский и алгебра, как в тот памятный день. А как раз эти самые учебники и остались у дворника в стареньком, потрепанном портфеле Яковлева. Положение было отчаянное. По всем признакам, Яковлева должны были вызвать именно сегодня. Александр Львович имел привычку вызывать за один урок двоих: одну фамилию он выбирал в начале списка, другую - в конце. В прошлый раз незадолго до звонка он вызвал Арбузова, первого по алфавиту, и не успел вызвать последнего. Последняя фамилия в списке начиналась на букву "я" - значит, сегодня была очередь Яковлева.
Саша был против подсказки, но на этот раз он решил подсказывать, если Даню вызовут. Как-никак, человек пострадал не за себя. Он пострадал за общее дело…
Но контрольная!.. Контрольная была много хуже, чем если бы Яковлева вызвали к доске. Даня непременно засыплется, может быть даже получит двойку в четверти… Допустить этого Петровский не мог.
- Ты будешь слушать? - спросил он, наклонившись к самому уху Яковлева.
- Могу! - с величайшей готовностью рявкнул Яковлев (и получил за это под партой пинок).
- Вот чистая тетрадка. Возьми и пиши!
- Что писать? - в отчаянии не то прошептал, не то выдохнул Яковлев.
- Что хочешь! - со злостью сказал Петровский и с опаской посмотрел на стоящего у окна учителя.
- Отложим разговоры до переменки, Петровский, если не возражаете, - сказал Александр Львович, продолжая с большим увлечением смотреть в окно.
Петровский покраснел и уткнулся к свою тетрадку. Учитель стоял, опершись локтем о подоконник, и сосредоточенно, внимательно, с живым любопытством смотрел во двор: во дворе шел первый снежок.
Петровский неторопливо раскрыл учебник и положил его перед собой и Яковлевым. Он подпер кулаком висок, обмакнул неторопливо перо. Перышко скрипнуло нежным звуком и продолжало тихонько скрипеть. Губы Петровского были сжаты. Он не оборачивался на призывы соседних парт. Парты сзади и слева слегка заколыхались. Парта Яковлева и Петровского вздрогнула. На страницу лег непрошенный росчерк.
- Ребята, кто это толкается! - сказал Петровский шопотом, но достаточно громко, чтобы учитель мог услышать. - Я посадил такую кляксу, что должен буду переписать целую страницу.
Александр Львович, должно быть, не слышал. Он стоял, наклонившись над подоконником.
Петровский закончил страницу, аккуратно вырвал ее из тетради и подложил легчайшим движением под локоть Яковлева.
Яковлев принялся переписывать.
Отработав барщину, Петровский получил возможность потрудиться и на себя. В аккуратной тетради с надписью: "Английский письменный, шестой "Б", Александр Петровский", слова и буквы нанизывались, точно на нитку, складывались в строки и абзацы.
Перо скрипело. Времени оставалось в обрез.
Петровский был бледен. Он всегда бледнел, когда волновался и торопился. Дописав страницу, он быстро проверил ее и успел поставить недостающую запятую.
А Яковлев между тем все еще переписывал.
Петровский отнес тетрадь на учительский стол, возвратился и сел на свое место, положив обе руки на парту. Его пальцы слегка барабанили по самому краю парты одними подушечками, не производя при этом ни малейшего звука. Задумавшись, он смотрел на покрытый белым покровом двор.
Александр Львович тоже смотрел во двор. Ходил, заложив за спину руки, от окошка к двери, от двери к окошку и, дойдя до двери, поворачивался, чтобы еще раз заглянуть в окно и еще раз увидеть белый, покрывшийся снегом двор.
Петровский задумался. Лицо его стало по-детски доверчивым, кротким. Рот приоткрылся. Руки перестали постукивать по крышке парты и упали кверху ладонями, будто прося о чем-то.
А учитель ходил по классу, смотрел на покрывшийся снегом двор и тоже думал про что-то свое. Про что? Наверно, про северные широты, о которых однажды на сборе отряда рассказывал мальчикам.
…Фронт. Зима. Перевалив за сопки, их части движутся по направлению к Петсамо. Длинное, долгое, нескончаемое шоссе, размеченное столбами с немецкими надписями.
Слева - горная цепь, покрытая ельником и какими-то робкими, маленькими клочками снега.
Светает.
В серой мгле огонь первого запылавшего костра похож издали на затеплившееся в дальнем доме окошко. Слышно звяканье ударяющихся друг о друга отвязанных котелков и щебет птиц, до того непривычный для уха солдата, пришедшего с той стороны хребта, где лежит голая тундра, что от странного этого, милого звука перехватывает дыхание…
Он идет по длинной дороге с большими столбами, с которых еще не сняты немецкие надписи. Подняв лицо, он пытается различить в посветлевшем небе подвижные точки. Птицы. В самом деле - птицы! Их не видно, нет, - только воздух наполнен их жизнью, их щебетом, их птичьим дыханием. А между корнями деревьев мелькают клочкообразные, не сплошные, не вечные (как на той стороне хребта), местами пронизанные желтыми травинками и готовые растаять с приближением весны снега.
Вот об этих-то давних, поза-позапрошлогодних снегах вспоминал молодой учитель, внимательно глядя на школьный двор.
А Яковлев между тем тоже закончил переписывать. Задев на ходу крышку парты, он подошел со своим листком к учителю, занятому воспоминаниями о щебете птиц.
Учитель вздрогнул, глянул рассеянно на переписанный Яковлевым листок, взял его в руки и вдруг сказал:
- Даже переписать вы не потрудились как следует, Яковлев… вся страница в помарках! А зря. Петровский сегодня очень для вас старался. Вот видите, торопился, сделал… гм… две… три ошибки. Никогда не следует торопиться, Петровский… Да, так по существу, товарищи, я бы должен был поставить вам общий балл. Работа… гм… дружного коллектива. Но качество переписки отстало все же от подлинника. Печально! Придется вас в данном случае разделить. Яковлев - двойка, Петровский - тройка. - Он что-то отметил в школьном журнале. - Петровский, возьмите, пожалуйста, ваш первый… нет, вернее сказать - второй листок и запомните: никогда не следует повторяться.
В классе стало так тихо, что слышался шорох страниц.
Яковлев боком присел на парту. Он не смел поднять глаза на товарища. Он знал, что это первая тройка в жизни Петровского.
* * *
Когда молчаливый, хмурый Петровский и растерянный, истерзанный Яковлев молча шагали по коридору к раздевалке, их остановил Александр Львович:
- Вот что, друзья, попрошу вас зайти в учительскую. Я задержу вас ненадолго, минут на пятнадцать.
Яковлев и Петровский переглянулись, сделали крутой поворот и зашагали по коридору в обратную от раздевалки сторону, туда, где был живой уголок, географически кабинет и учительская.
- Заходите, ребята, - сказал, нагоняя мальчиков Александр Львович (сказал так приветливо, как будто бы приглашал их в гости).
Они вошли.
- Садитесь.
Сели.
Александр Львович прошелся раза два по комнате, потом остановился против Яковлева и посмотрел на него внимательно и заинтересованно.
Яковлев засопел: "Сейчас спросит, зачем я списывал, как будто бы сам не понимает!"
Но Александр Львович спросил совсем о другом.
- Яковлев… - сказал он, опуская глаза (наверно, ему было стыдно за него, за Яковлева), - Яковлев, не будете ли вы любезны объяснить мне, что у вас сегодня, собственно, произошло в физкультурном зале? Зачем вам понадобилось выманить ключ у школьной сторожихи, проникнуть тайком в физкультурный зал и выбить стекло?
- Но я же не выбивал!
- Хорошо. Допустим. А отчего вы пришли без книг, не потрудившись хоть сколько-нибудь ознакомиться с заданными уроками?
Яковлев молчал.
- Так, так… - сказал Александр Львович. - Ну что ж, передайте матери, что я жду ее. Мы все обсудим втроем и попытаемся вместе найти ответ. До завтра, Яковлев! А вы, Петровский, не уходите. Да и вы, Яковлев, подождите еще несколько минут. Я хотел бы, чтобы вы послушали наш разговор.
Видите ли, Петровский, я высоко ценю настоящую дружбу, ее верность и самоотверженность. Однажды, кажется в сорок третьем году, на фронте мы с трудом добрались до чужой землянки и попытались там кое-как обогреться. Нас было трое: я, сержант и девушка-санинструктор.
В огонь упала портянка этой девушки. Упала и, разумеется, сгорела наполовину. Пустяк - портянка! Но в тех местах, понимаете сами, не было АХЧ. Вы знаете, что такое АХЧ? Административно-хозяйственная часть.
Мы собрались идти. Девушка стала робко натягивать мокрый сапог на босую ногу.
А на дворе было очень холодно. Тундра, понимаете, ноябрь месяц. Хозяин землянки, подумавши, снял сухие портянки со своих ног и отдал их девушке-санинструктору. А там, как я уже говорил, не было АХЧ.
Вы скажете: так ведь он оставался! Да, на час-другой. Тот, кто живет в землянке на переднем крае, не слишком много времени проводит в тепле.
Мне часто случалось видеть в бою, что такое дружба двоих людей, связанных единым делом, двоих… ну, в общем, двоих уважающих друг друга товарищей. Я видел, понимаете ли, как, обливаясь кровью, один выносил из боя другого.
Из боя! Понимаете ли, Петровский? Речь идет о бое. О том времени, о минуте, когда решается вопрос победы и поражения, жизни и смерти.
В данном случае боя не было. Яковлев даже не попытался его вести. Он заранее сдался и без всякой борьбы преспокойно улегся на обе лопатки.