Граф(мрачно). Нет, Луиза. Ветер скоро преобразится в губительный ураган. Знайте! Как только я отчаялся вызвать в вашей душе ответную любовь, я случайно встретил старых друзей. Они нашли меня мрачным, скучным и попытались развлечь. Но это им не удалось. Тогда они предложили мне вступить в тайное общество, направленное против императора.
Луиза(в ужасе). Боже мой! Надеюсь, вы отказались?
Граф. Я вам писал, что мое решение будет зависеть от вашего ответа. Если бы вы любили меня, жизнь моя принадлежала бы не мне, а вам, и я не имел бы права распоряжаться ею. Когда же вы мне не ответили, доказав этим, что не любите меня, жизнь потеряла для меня всякий смысл. Заговор? Пусть. Это хотя бы послужит мне развлечением.
Луиза. А если он будет раскрыт?
Граф. Ну что ж... мы погибнем на эшафоте. Я часто думал о самоубийстве, в этом же случае все разрешится само собой: мне не придется накладывать на себя руки.
Луиза. Неужели вы говорите правду? Граф, вы сумасшедший! Или вы... герой?
Граф. Ни то ни другое, Луиза. Я просто скучающий человек. И я люблю вас!..
Архип Архипович и Гена уже оставили этот дом и шагают по городским улицам, а Гена все не может успокоиться.
Гена. Ну и ну! Ничего себе революционер! Заговорщик! В тайное общество только из-за любви да со скуки вступил! Я бы лично такого ни за что не принял. И вот им-то, Архип Архипыч, вы мне д'Артаньяна заменить хотели?
Профессор. Нет, ничего подобного я не хотел и не обещал. А впрочем... Ну, вот скажи, положа руку на сердце: разве между ними нет ничего общего? Разве и д'Артаньян решительно вмешивается в политическую борьбу своей страны и своего времени не из любви к мадам Бонасье?
Гена. Ну и пусть! Зато д'Артаньян, он... он... прямо как пружина! Как сталь! Он...
Профессор. Очень красноречиво!
Гена. Ладно вам смеяться! А про этого даже и не поймешь, кто он. Не то и правда что-то вроде д'Артаньяна, не то какой-то Евгений Онегин скучающий... Интересно, а где все это происходит? В какой книге? И в какой стране? Я что-то не понял.
Профессор. В какой стране? А ты оглянись вокруг. Посмотри на площадь, по которой мы идем.
Гена(потрясен неожиданностью). Это что ж такое, Архип Архипыч? Где это мы? В Ленинграде, что ли?
Профессор. Почему ты так решил?
Гена. Как – почему? Опять смеетесь? А это что, по-вашему, не Медный всадник? Точно, Ленинград!.. Только в нем что-то такое... странное. Не хватает чего-то.
Профессор. Может быть, троллейбусов или автобусов?
Гена. Ну да! Верно! Значит, это не Ленинград, а пока еще Петербург, да?
Профессор. Выражаясь торжественнее, Санкт-Петербург.
Гена. Ясно. Значит, давно было дело... И все равно я не понимаю! Это... что ж, и есть то длинное путешествие, про которое вы говорили? Это у вас и называется: углубиться? А главное, при чем тут Королевство Плаща и Шпаги? При чем тут Дюма?.. Эх, Архип Архипыч! Разыграли меня, да? Пообещали и обманули? И теперь радуетесь?
Профессор(смеется). Я не радуюсь, Геночка. Меня просто рассмешил твой обличительный тон. Видишь ли, когда я произнес слово "углубиться", я меньше всего имел в виду географическое расстояние. А что касается Плаща и Шпаги, то уверяю тебя, мы действительно в романе Александра Дюма "Учитель фехтования". Только действие его на сей раз происходит в Санкт-Петербурге. В 1825 году.
Гена. Когда, значит, декабристы восстали?
Профессор. Именно! И речь в романе как раз об этом восстании.
Гена. Не может быть!
Профессор. Но почему же?
Гена. Потому, что когда Дюма историю описывает, ему всегда веришь. Я, например, эту самую Францию, которая в "Трех мушкетерах", прямо так и вижу. Людовик, кардинал Ришелье – они же как живые! А тут? Вы ж сами слышали, как тут вступление в тайное общество изображено. Просто смех! Кто в это поверит?
Профессор. Ну, положим, тот, кто знаком с настоящей историей Франции, тот и автору "Трех мушкетеров" не поверит так уж безоговорочно. А уж русскую-то историю Дюма и вовсе знал, скажем мягко, не досконально, что тебе и бросилось в глаза. Хотя, между прочим, в тех персонажах, которых ты только что видел и слышал, он изобразил или пытался изобразить самых что ни на есть реальных людей.
Гена. Вы серьезно? Каких?
Профессор. Во-первых, подлинный прототип был у этого скучающего графа, который в романе носит фамилию Ваненков...
Гена. Ну и фамилия!
Профессор. Да, для русского, уха она звучит диковато – не зря советские переводчики вернули герою фамилию Анненков.
Гена. Что значит – вернули?
Профессор. Да я же тебе сказал: в основу истории этого самого графа положена судьба декабриста Ивана Александровича Анненкова. Правда, он-то никаким графом не был, да и вообще многое выглядело совсем иначе. Скажем, любвеобильная мамаша, которая, по словам героя Дюма, его прямо-таки обожала, на деле была знаменитой московской самодуркой, к тому же вполне равнодушной и к делу и к трагической участи своего сына. Главное же, ты прав: настоящий Анненков вступил в общество декабристов, уж конечно, не из любви или скуки. Он отличался умом, образованностью, истинной глубиной своих воззрений, и, как писал о нем один современник, "то был достойнейший в нравственном и умственном отношении представитель блестящего общества гвардейских офицеров".
Гена. А эта... Луиза? Она что, тоже была?
Профессор. Ты хочешь спросить: тоже имела реальный прототип? О да! Дюма изобразил в ней свою соотечественницу, модистку-француженку Полину Гебль, возлюбленную Анненкова, которая, подобно Волконской, Трубецкой, Фонвизиной и другим декабристкам, поехала за ним в Сибирь и там стала его женой. Верной, мужественной, можно сказать – героической!
Гена. Выходит, Дюма все выдумал?
Профессор. Ну, зачем же так? Ведь роман "Учитель фехтования" рассказывает как раз о том, как Полина Гебль... виноват, Луиза Дюпюи поехала за своим любимым, сосланным на каторгу, и разделила его судьбу. Да и что значит: выдумал? Ты это произнес так, словно вынес обвинительный приговор. Выдумка – это законное право писателя, и речь должна идти не о том, что он, дескать, что-то там выдумал или додумал, а как выдумал. Что именно домыслил. И вот с этой точки зрения я могу сказать о романе "Учитель фехтования": да, по-моему, в жизни, в истории все было не только сложнее, серьезнее, значительнее – это понятно! – но увлекательнее. Чудеснее... Помнишь, у Пушкина, во вступлении к "Руслану и Людмиле": "Там чудеса..."
Гена(подхватывает). "Там леший бродит, русалка на ветвях сидит...".
Профессор. Так вот, на сей раз можно сказать: "Здесь чудеса". Не там, а здесь!
Гена(недоверчиво). Ну уж... Как-то не верится... Чтоб увлекательнее, чем у Дюма?
Профессор. Да! Увлекательнее, чем у некоронованного короля увлекательных сюжетов. И собственно, чему удивляться? Не ты ли первый заметил, что вступление в тайное общество – поступок, перевернувший всю жизнь Анненкова, – в романе выглядит, если даже опять-таки выразиться с предельной мягкостью... ну, несколько упрощенно? А разве упрощенность, наивность, схематизм могут быть интереснее полноты и многообразия, которые присуши самой жизни? Только представь себе, что вместо простенькой любовной интриги Дюма взялся бы рассказать о самом обществе декабристов, действительно тайном, полном таких загадок и превратностей судьбы, каких никакому романисту не сочинить. Да и с Полиной Гебль то же самое. Не знаю, как у кого, а у меня особое уважение... да что я говорю! особый интерес вызывает не та интрига между неприступной красавицей и скучающим гвардейцем, но подлинная история этой удивительной женщины. Вообрази! Французская дворянка из старинного рода, обеднев, становится модисткой, можно сказать, простой работницей. Едет в Россию в надежде избавиться от бедности. Встречает Анненкова. Влюбляется, но отказывается стать его женой...
Гена. Отказывается? Значит, все-таки как у Дюма?
Профессор. Пожалуй, но по причине самой суровой и прозаической: Полина знает, что без благословения старухи самодурки счастью их не бывать. Но дальше! Без колебания устремляется за Анненковым, едва он попадает в беду, едет, вырвав разрешение у царя Николая. Становится женой, подругой, нянькой мужа, человека, ох, какого непростого и нелегкого. Поддерживает и спасает его. Рожает ему восемнадцать раз...
Гена(даже охнул). Восемнадцать?
Профессор. Да, хотя, конечно, в то время, да еще в тех условиях далеко не все дети могли выжить. Стойко, даже, представь себе, весело переносит все тяготы, отчего многие декабристы воспринимали Полину Гебль, вернее, теперь уже Прасковью Егоровну Анненкову, как она стала зваться в замужестве, драгоценным лучиком света и надежды...
Гена (на него, судя по всему, патетический монолог Архипа Архиповича произвел-таки впечатление). Да-а... Если про такую женщину всю правду написать, наверное, действительно здорово бы вышло!
Профессор. Я думаю! Впрочем, она сама оставила замечательные воспоминания. Очень советую прочитать.
Гена. Теперь-то уж прочту!.. А знаете, Архип Архипыч, что мне сейчас в голову пришло? Вот если представить, будто Анненков с Полиной могли прочесть, как про них Дюма написал, – интересно, что бы они сказали?
Профессор. Да, интересно. Только и представлять незачем. Потому что роман "Учитель фехтования", вышедший в свет в 1840 году, попал и в Россию. Правда, император Николай запретил его читать, но с запретом считались далеко не все. Он, как это обычно и бывает, даже подогревал интерес к книге. В конце концов ее прочли и супруги Анненковы.
Гена. И обиделись? Или им все-таки приятно было, что такой знаменитый писатель их на весь свет прославил?
Профессор. Ну, на этот счет есть свидетельство самого Дюма. В 1858 году – обрати внимание, только после смерти императора Николая, который не простил ему как раз романа о декабристах, – Дюма совершал путешествие по России. И в Нижнем Новгороде встретил Ивана Александровича и Прасковью Егоровну, к тому времени вернувшихся из ссылки.
Гена(жадно). И что?
Профессор. Дюма уверял, что они просто кинулись ему в объятия.
Гена. Ага! Значит, все-таки им приятно было!
Профессор. Как тебе сказать... Сама-то Прасковья Егоровна говорит другое. В своих воспоминаниях она не раз иронически и даже сердито поминает роман Дюма. А кроме того, сохранилось письмо Ивана Ивановича Пущина, и он там сообщает, что Анненкова непременно хочет писать письмо в Париж своей матери, дабы в тамошнем журнале был напечатан ответ, точнее сказать, отпор вымыслам Дюма.
Гена. Понятно. Значит, Дюма и про встречу в Нижнем Новгороде все придумал?
Профессор. Почему же? Необязательно. Я думаю, просто преувеличил. К тому же Анненковы были воспитанные люди, а Дюма – гость России. И наконец, разве в романе "Учитель фехтования" не было искреннего сочувствия декабристам?
Гена. Погодите, Архип Архипыч! Запутали вы меня! В конце-то концов: хорошо Дюма сделал, что этот роман написал, или нет?
Профессор. Боюсь, дружок, это ты сам запутался, а я тут ни при чем. Я твержу все время одно и то же или по крайней мере не изменяю себе. Да, изучать историю – тем более русскую историю – по романам Дюма наивно. Просто глупо. Но как же забыть о благородстве автора? О его живом интересе к трагическому и прекраснейшему событию русской истории? Да и о том, что не зря же его роман вызвал гнев главного врага декабристов, который не простил Дюма как раз того, что он отдал свое сочувствие поверженным и попавшим в беду?..
Гена(вдруг и, может быть, даже неожиданно для самого себя). "И милость к падшим призывал"...
Профессор(удивился и обрадовался). Вот! В самую точку! Молодец, Геночка! Ибо, что бы мы с тобой ни говорили о литературе и литераторах, в какие бы дебри их и нашей Страны ни забирались, именно это – больше многого иного и, возможно, вообще прежде всего – составляет драгоценное и необходимое свойство настоящего искусства...
НЕ НАДОЕЛ ЛИ ВАМ ЭТОТ ПРОФЕССОР?
Послесловие для детей
Ах, надоел?
И даже очень?
Зануда, говорите?
Тогда смиренно прошу прощения.
Хотя, если подумать, раз уж вы дочитали книгу до конца (отпереться вам трудновато: вы вот уже и послесловие читаете), может быть, все не так страшно?
Так или иначе попробуем извинить существование профессора тем, что кто иначе согласился бы брать с собой в путешествия Гену? Тут ведь терпение нужно: Гена у нас, согласитесь, не сахар. Кого угодно своими вопросами замучит. А уж по части воспитанности... В общем, что и говорить!
Поэтому если я прощаюсь и с чувством вины, то не очень большой.
Ваш Станислав Рассадин
ЗАЧЕМ НУЖЕН ЭТОТ ГЕНА?
Послесловие для взрослых
Готовя книгу к печати, я заметил: речь героев что-то уж больно пестрит восклицательными знаками. И еще многоточиями.
Переизбыток – он и в мелочах переизбыток. Излишество. Я попробовал пройтись по рукописи, заменяя эмоциональность этих знаков скромным достоинством точек. Почему-то не получилось. Ни взбудораженный восклицательный, ни многоточие, знак незаконченности и недоговоренности, не хотели повиноваться моей властительной руке.
Почему?
Я пригляделся и понял: потому что герои, в первую голову, конечно, профессор и Гена... ну, если и не кричат друг на друга (со стороны Архипа Архиповича это было бы, простите за каламбур, архинепедагогично, а со стороны Гены – просто нахальством), то разговаривают в повышенном тоне. Горячатся. И часто перебивают один другого, опять-таки не из высокомерия одного или невежливости другого, а оттого, что торопятся высказать каждый свое мнение и на ходу угадать мнение собеседника, вернее, соспорщика. К обстоятельным монологам у обоих нет ни охоты, ни почтения – разве только Архип Архипович согрешит иной раз, но с него что возьмешь? Профессорская привычка...
Как известно, диалоги – древнейший род философических и критических размышлений; они были приняты как удобнейший способ высказывания разных мнений, хотя на самом-то деле обычно одного, господствующего, авторского, которое, в лоб встречая другие, подсобные, сторонние, победно разбивало их и утверждалось за счет разбитых.
Этому ли классическому примеру пробовал следовать здесь и я?
Нет.
Конечно, та истина или истины, которые разделяю я сам, вложены в основном в уста профессора, но я бы ни за что не решился признать его единолично ведущим персонажем радиопьес. Во всяком случае, надеюсь, что это не так.
Ничего не поделаешь, по правилам игры Гене суждено исполнять роль Незнайки; его форма участия в ней – незнание и высказывание опрометчивых предположений. Но Гена не знает как раз того, что, мне кажется, совершенно необходимо знать. Иногда даже в первую очередь.
Самуил Яковлевич Маршак когда-то сердито и печально заметил следующее. Ребенок приходит в школу, заранее снаряженный самыми разнообразными вопросами, ответа на которые жаждет всей жадной незаполненностью своего опыта. И школа отвечает. Отвечает на то и на это – только не на его незаданные и незакрытые вопросы.
Мне хотелось, чтобы Архип Архипович оказался в положении более естественном и более трудном, чем те, кто начинает отвечать, не выслушав вопроса и даже не заинтересовавшись, есть ли он вообще.
Получилось ли это – другой, вечный вопрос (тоже вопрос!), связанный с неспособностью и нежеланием любого нормального автора ставить себе оценки, но, как бы то ни было, Гена, такой, каков он есть, нужен своему победоносному собеседнику для того, чтобы тому не скучно было побеждать.
Он не может, не должен "умнеть" от путешествия к путешествию – точно так же, как удивительным образом ухитрился не повзрослеть за те два десятилетия, на протяжении которых выходит в эфир. Сколько ни внушай ему интересных и полезных сведений, сам он не станет "профессором", как называют в ребячьих компаниях невыносимо умных мальчиков (называют далеко не всегда с уважением и уж тем более с симпатией). Да и стали бы вы читать диалог двух профессоров – профессоров не только по уровню осведомленности, но и по характеру? "Позвольте, уважаемый коллега, высказать то неоспоримое суждение...". – "Совершенно согласен с вами, коллега, и более того...".
Не стали бы. Не смогли. В данном случае хотя бы и потому, что я этого писать не захотел бы.
(Замечая в сторону, а возможно, и не совсем в сторону, ведь и Незнайка пришелся к слову не зря, хоть и ненароком. Именно он, а не многомудрый и сверхправильный Знайка – истинный герой трилогии Николая Носова, и не именно ли потому, что не знает! Он – ребенок в своем наиболее последовательном воплощении, как и – еще одна аналогия – житковский Алеша Почемучка.)
Гена терпит поражение в финале каждого путешествия, но в начале следующего опять является непобежденным. Пусть даже эта непобежденность – отвага незнания, не боящегося признаться, что оно незнание. Или упрямая готовность ошибаться.
Он не побежден и в самом конце книги, когда, казалось бы, напичканный множеством сведений, которыми его, как младенца, с ложки норовит кормить профессор, приходит и требует встречи не с кем-нибудь, а с героями легкомысленного и великолепного Александра Дюма. И Архип Архипович, сперва приходящий в благородное негодование и в священный ужас, пусть по-своему, хитроумно, полуобманно, но соглашается с ним, уступает ему, и если они добиваются какого-то результата в этом путешествии, то сообща.
Как и во всех их путешествиях, которые вошли сюда в считанном количестве, которые вообще когда-нибудь оборвутся, перестав идти и на радио, – именно оборвутся, потому что подытоживающего финала, абсолютной точки тут быть не может.
Между прочим, я предполагаю, что и вышеупомянутые многоточия в разговорах героев так обильны именно поэтому. Сколько ни говори, договорить все равно не удастся. Путешествия в Страну Литературных Героев поистине не имеют конца. Разговор, в который только вступи, окончить не сумеешь за всю свою жизнь.