- Как, ты говоришь, фамилия его дядьки - Лунев? - Помолчал, пошевелил пучками бровей и отрицательно покачал головой. - Нет, джура, про Лунева не слышал…
Если один таджик не может ничего решить, на помощь приходит второй. Если и он бессилен, тогда является весь кишлак. Чайханщик поручил мне самовар, надел на стоптанные ичиги галоши, которые у нас носят зимой и летом, и скрылся в темной притихшей в ночи улочке.
Чайханщика долго не было. Когда у меня уже начали слипаться глаза, вдалеке послышались чьи-то голоса. Это оказался чайханщик и еще какой-то таджик с деревянной култышкой вместо ноги. На таджике была старая, заштопанная на локтях гимнастерка. Выше кармана с латунной пуговицей на клапане была пришита желтая тесемка - знак ранения, который сейчас уже не все помнят и знают. Солдат сел рядом со мной, положил на суфу, будто ствол, потрескавшуюся от времени култышку.
- Расскажи, джура, все сначала, - сказал он. - Кажется, я знаю этого русского парня…
Через полчаса я мчался в сельсовет к телефону. Расул Расулович, наверно, еще в редакции. Я расскажу ему первую приятную новость. Он будет рад. Солдат с деревянной ногой видел Сергея Лунева и разговаривал с ним. Это было в сорок пятом году, возле той самой чайханы, где мы подобрали нашу разноцветную Гранку.
Сергей Лунев и его друг таджик ждали машину. Ждал ее и безногий солдат. В ту пору машин было мало, и в чайхане толкалось уйма всякого приезжего люда. Машина, которую выглядывали целый день, появилась только вечером. Со всех ног помчались к ней пассажиры. Русский парень, который пробирался в кишлак со своим фронтовым другом, выволок из кабины какого-то нахала и посадил туда безногого солдата. Уже на ходу он бросил ему в окошко пачку махорки и крикнул:
- Держись за землю, джура!
Русский парень и его товарищ сесть в машину не успели. С тех пор безногий солдат не встречал мимолетного знакомого и ничего о нем не слышал. Но имя его он помнит хорошо, потому что у него самого сын Сергей. Солдат зовет его по-русски ласково и тихо - Серега, а дед, которому будет сто лет, зовет по-своему:
- Сафар.
В сельсовете никого не оказалось. Даже сторожа. Я стал куда-то звонить, кому-то объяснять, кого-то упрашивать. В моем голосе была и радость, и тревога, и просьба. Не известные мне люди, которые сидели где-то на другом конце провода, пожалели меня и включили Душанбе.
- Редакция слушает. Разговаривайте.
Я обрадовался и закричал в черную решетчатую трубку, как на стадионе:
- Алло! Алло!
На стене от неожиданности остановились, а потом снова, еще размашистее, зацокали блестящим маятником часы.
- Алло! Дайте Расула Расуловича. Алло!
И вдруг где-то совсем рядом, выплывший издалека, зашелестел тихий озабоченный голос нашей машинистки Саодат:
- Тише, Саша, в редакции никого нет. Расула Расуловича забрали в больницу. Там сейчас все наши. К нему никого не пускают…
Вот так встреча
Я проснулся от каких-то страшных выстрелов.
- Что такое, где стреляют?
Рядом стояла Гранка и мотала из стороны в сторону длинными тяжелыми ушами: трах, тах, тарарах!
- Подъем, ребята!
Гвардия молчала. Вокруг стоял свист и храп.
Я снова крикнул "подъем", но никто даже не пошевелился.
На помощь пришла Гранка. Она вспрыгнула на суфу и стала по очереди толкать ребят длинным твердым носом. Подскочила Гранка и к своему любимцу Алибекниязходжа-заде и лизнула его в щеку теплым шершавым языком. Алибекниязходжа-заде улыбнулся, обнял Гранку за шею и снова захрапел. Подсолнуху снились сны…
В закутке чайханщика горела желтым огоньком электрическая лампочка и шумел, набирая силы, самовар. Я оставил ребят и пошел туда. На красном диванчике с резной спинкой сидел вчерашний солдат с деревянной култышкой и что-то рассказывал чайханщику.
- Садись, джура, - пригласил он. - Сейчас я тебе про дорогу расскажу. - Он вынул из кармана листок бумаги, расчерченный карандашом, и добавил: - Машины тут ходят редко. Придется пешком. Вот до этого леса. Смотри!
На фронте солдат был разведчиком. Он прочертил мне точный и простой маршрут. Вот узенький, прилепленный к скале овринг, вот старый дуплистый тутовник, а вот она, наша главная дорога на Куляб.
Тут мы найдем машину и покатим до самой Кызыл-су - то есть красной воды, или красной реки, как писал фронтовой друг Ашура Давлятова Сергей Лунев.
По горной тропе идти хотя и не легко, но зато мы срежем большой угол и уже сегодня будем возле Кызыл-су.
- Тут не заблудитесь, - сказал солдат. - Я все точно нарисовал.
С трудом я растолкал ребят. Больше всего хлопот было с Алибекниязходжа-заде. Я наклонился и строго сказал:
- Вставай, Алибекниязходжа-заде. Пора!
Веки Подсолнуха чуть-чуть вздрогнули. Но он не проснулся. Только промычал что-то непонятное и закрыл ладонью ухо.
Я поднял Алибекниязходжа-заде, посадил его на суфу и, разделяя слова, как учитель первоклашек, сказал:
- Все уже встали. Сейчас мы уходим. Понял?
- Я уже встал. Я иду. Я понял…
Я опустил руку. И Подсолнух снова рухнул на палас.
Будили Алибекниязходжа-заде всей артелью. Он отбивался от нас руками и ногами. Свернувшись вчетверо, натягивал на себя куцее одеяло. С великим трудом вытащили мы Алибекниязходжа-заде из одеяла, вытерли ему лицо мокрым полотенцем, придали вертикальное положение и сказали:
- Пей чай. Живо!
Закрыв глаза, Подсолнух сидел с пиалой на паласе и раскачивался из стороны в сторону, как дервиш.
Утро было тихое и темное. Звезды тускло озаряли дорогу. Она лежала среди скал, как ступеньки - одна выше другой. Трудно карабкаться по такой лестнице. Но что поделаешь, как-нибудь дойдем.
Мы собрали поклажу, вскинули на плечи и тронулись в путь. Хорошо на рассвете в горах. Еще спит птица, дремлет под листом рогатый жук, молчит до поры серый кузнечик с красными прозрачными подкрылками. Ты один на горной тропе. Дышится легко и свободно. Голубеют над горами дали. Меж темных скал, встречая зарю, сверкает зеркальной белизной узкое озеро.
Ребята размялись в пути и повеселели. Алибекниязходжа-заде пришел наконец в себя и уже ссорился с кем-то в темноте.
- Ты так, да? - кричал он. - Ка-ак дам тебе по затылку!
Тревожные мысли, которые ночью не давали мне спать, улеглись. Расула Расуловича не первый раз кладут в больницу. Он выходит оттуда веселым и здоровым. Ничего не случится и сейчас. Саодат - женщина, а женщины преувеличивают и счастье и беду.
Отряд шел гуськом. Впереди всех плечистый Игнат, за Игнатом Алибекниязходжа-заде, за ним Муслима, а потом все остальные. Первым выдохся и захромал сразу на обе ноги Алибекниязходжа-заде. Он попал впросак из-за своего вещевого мешка. Мешок был доверху набит тяжелыми и коварными, как мины замедленного действия, банками с консервами. Перед походом, еще в Душанбе, я выбросил их, но они снова оказались на месте. Я хотел повторить эксперимент, но меня опередил Игнат. Он тоже заметил страдания Подсолнуха. Я был недалеко от мальчишек и все слышал. Игнат уговаривал Алибекниязходжа-заде выбросить консервы, а Подсолнух лез в пузырь и обещал дать ему по затылку. Алибекниязходжа-заде немного увлекся. Если б Игнат захотел, от Подсолнуха осталось бы мокрое место.
Игнат говорил спокойно, не повышая голоса.
- Зачем тебе эта кооперация? Выкинь!
Алибекниязходжа-заде движением плеч подкидывал мешок. В середине кратко и глухо гремели консервные банки.
- Не твое дело. Катись!
- Ты чо - жадный, да?
- Пошел вон!
- Охотники в тайгу, знаешь, сколько харчу берут?
- Ну?
- Вот тебе и "ну"! В походе легкость первое дело.
- Сказал - катись, да?
- Я ж тебе добра желаю, чудила!
- Добра! А мать что сказала? Не слушать, да?
- Мать слушай и своей головой ворочай. Если кишка от перегруза лопнет, что будешь делать?
Слова о перегрузке произвели на Подсолнуха впечатление. Он прошел еще немного, покосил глазом на Игната и спросил:
- Игнат, ты это в самом деле, да?
- Я ж тебе сказал…
Мальчишки стали говорить совсем тихо. Я не слышал больше ни слова. Они прошли немного, потом свернули с тропы, вытряхнули втихомолку мешок Подсолнуха возле камня и пошли вперед. Через минуту я был у камня. Там лежала гора консервов. Сверху, накрытая голышом, белела записка: "Эти консервы съедобны. Алибекниязходжа-заде".
Тропка, которая виляла между скал, неожиданно оборвалась. Мы вскарабкались по каменистому, растрескавшемуся откосу и увидели перед собой пыльные обрушенные стены кишлака. На высоком, будто памятник, обломке стены сидел коршун, а внизу, близ глинистого, размытого дождями дувала, темнел пересохший арык.
Вода ушла из кишлака, а вместе с ней ушла в иные края и жизнь, которая впервые затеплилась здесь тысячи лет назад… Только два тутовника остались на прежнем месте сторожить тишину. Узловатые корни их пробрались в глубь земли сквозь россыпь камней и лежалую глину, нащупали там воду и капля по капле понесли ее легким, вспорхнувшим на ветки листьям.
В стороне от кишлака тускло поблескивал асфальт. По обочине наперегонки бежали один за другим телеграфные столбы. На каждом были черные столбики цифр, а посредине - черточка, как в тетрадке по арифметике.
Мы скинули рюкзаки и спрятались в пеструю тень деревьев. Половина ребят под одно дерево, половина - под другое. Сидели возле своих рюкзаков и ждали. Как назло, машин не было. Только раз прогромыхал, не обратив на нас никакого внимания, самосвал, и снова на дорогу, покружив столбиками пыли, легла тишина.
Ребята собрались осматривать развалины кишлака. Есть какая-то притягательная сила в тех местах, где раньше жил человек.
Я с завистью посмотрел вслед ребятам и сел за тетрадку, писать свою вторую корреспонденцию. Игната я оставил наблюдать за дорогой.
- Садись, - сказал я и указал на место рядом с собой.
- Спасибо. Я пойду туда…
Он ушел на обочину дороги. Стоял там на самом солнцепеке, вглядываясь в даль из-под ладони, как Илья Муромец на картине Васнецова.
Меня он не замечал, ничего мне не говорил, не просил подмены. Ну и характер!
Я увидел неподалеку Подсолнуха и крикнул ему:
- Алибек, иди подмени Игната!
Алибекниязходжа-заде хотел было улизнуть, но не успел. Он огорченно посмотрел в сторону и поплелся на пост.
Подсолнух стоял на вахте недолго. Погонял по асфальту камешки, нашел где-то старую, хрупкую, как прошлогодние листья, кожу змеи и принес мне.
- Александр Иванович, как, по-вашему, это гюрза? Говорят, гюрзу называют богиней смерти. Вы не знаете, кто ее первый так назвал?
Я погнал Алибекниязходжа-заде на пост, но через пять минут он явился снова.
- Александр Иванович! Посмотрите, пожалуйста, туда…
- Куда это - туда?
Подсолнух свернул ладонь трубочкой и зашипел, как гюрза:
- Вон. Смотрите. Видите?..
В стороне от нас, под старым, разбитым грозой тутовником, сидели Муслима и Игнат. Они смотрели друг на друга и молчали.
Между прочим, я и раньше замечал, что Игнат относился к Муслиме как-то особенно.
- Видите? - шептал Алибекниязходжа-заде. - Я давно заметил…
- Я ничего не вижу, - сказал я. - Там сидят мальчик и девочка. Разве им нельзя сидеть вместе?
Алибекниязходжа-заде замолчал, будто у него парализовало речевые центры.
- Чего же ты молчишь? Говори!
Глаза Подсолнуха беспокойно забегали.
- Я ничего не сказал, Александр Иванович. Я просто так. Я думал…
Алибекниязходжа-заде попятился от меня, споткнулся о камень и, не оглядываясь, умчался прочь.
Я писал свою корреспонденцию и мимоходом думал - а что если Игнат и Муслима в самом деле влюбятся друг в друга? Тут нет школы, где всегда начеку родительский комитет, педсовет и гроза всех влюбленных - директор. Да, Саша, влип ты в историю… Что ты скажешь Игнату и Муслиме, если и сам влюбился еще в пятом классе? Влюбился? Не знаю. Может, это не любовь, но все равно что-то такое тихое, чистое, ласковое, чему люди не сумели до сих пор придумать названья.
Случилось это так.
Однажды во Дворце пионеров был смотр художественной самодеятельности. На сцену вышла девочка с толстой золотой косой на левом плече. Звали ее Света Одинцова. Света пела украинскую песню о Днепре. Голос у нее был чистый, ровный, и, мне показалось, тоже золотой. Я слушал Свету и понимал, что влюбился в нее навсегда. Я подождал Свету возле Дворца и проводил ее до самого дома. Света шла по одной стороне улицы, а я - по другой.
Света жила на проспекте Лахути, в доме под большой круглой аркой. Я часто приходил на эту широкую зеленую улицу, стоял возле арки и ждал. Иногда мне везло. Света появлялась на проспекте. Я смотрел на Свету, а Света на меня. Она догадывалась, что я ее люблю.
Через год отца Светы перевели на Украину. Больше я ее не видел.
Мягким вежливым шагом подошла ко мне Гранка. Ткнула носом под руку и заскулила. Гранке было непонятно, почему одни бродят по развалинам, другие что-то пишут, а третьи сидят без дела и смотрят друг на друга. Мир в представлении Гранки был устроен проще, чем это было на самом деле. Она полагала, что сидеть под деревом и смотреть в тетрадку с какими-то каракулями скучно и глупо.
- Ну, что ж, может, ты права, Гранка. Нечего нам тут сидеть. Пошли к ребятам.
Я вышел на дорогу и замахал над головой тюбетейкой.
- Сюда-а! Ребята-а!
Наша артель собралась под деревом. Алибекниязходжа-заде сидел в сторонке, смущенно поглядывая на меня и на Игната.
Я протер очки и, прищурив глаза, осмотрел каждое стеклышко.
- Садитесь, ребята, поудобнее. Сейчас я с вами проведу беседу…
Ребята сразу заскучали. Они смотрели на меня тусклыми равнодушными глазами и зевали в кулаки. Ничего хорошего от беседы они не ждали. Наверно, у них был опыт.
- Александр Иванович, о чем вы будете рассказывать? Вы можете рассказать о богине смерти? Я вам показывал шкуру…
Подсолнух хитрил, боялся, что я расскажу о нашем разговоре ребятам.
Я не успел ответить Алибекниязходжа-заде. В небе вдруг загудел самолет. Все задрали головы и стали смотреть на длинный легкий фюзеляж, на черные точечки окон и зыбкие серебряные круги вместо пропеллеров. Смотрели и тихо вздыхали.
- Ну что, товарищи, куда полетел самолет? - спросил я.
- В Москву! - сказал один.
- В Курган-Тюбе! - сказал второй.
- В Ташкент! - сказал третий.
- Ну, а если подумать, ребята?
С места поднялась Муслима.
- Александр Иванович, я уже подумала.
- Ну?
- Там юго-восток. Значит, он полетел в Гарм. Дуруст?
- Дуруст, Муслима. Мне тоже кажется - в Гарм. Кто был в Гарме?
Ребята молчали.
- Я, признаюсь, тоже не был. Но мне рассказывал Каримов-ота. Он живет в нашем дворе.
- Я его знаю, - сказала Муслима. - Он Олиму железнодорожный значок подарил…
На миг все умолкли. Вспомнили Олима. Всем его было немножко жаль. Мне тоже.
Я выждал минутку и сказал:
- История эта случилась давно. Еще в тридцатых годах. Тогда стоял такой же, как сейчас, теплый день и облака бросали на землю белый чистый свет. И небо было такое. И в небе были самолеты. Они летели на выручку дехканам в Гарм.
Еще накануне с визгом и криком ворвалась туда шайка басмачей Фузайль Максума. Конники топтали пешеходов, которые не успели спрятаться за дувалами, взметнув над головой кривые клинки, дико кричали:
- Бас! Дави!
Басмачи убивали женщин, за то что они сбросили с себя паранджу, вешали учителей, докторов, агрономов, сбрасывали в пропасти мальчишек и девчонок, за то что они повязали красные галстуки и огласили горный край грохотом пионерских барабанов.
- Бас! - кричали они, размахивая зеленым знаменем. - Дави!
Телеграфист передал в Душанбе тревожную весть: "На Гарм напали басмачи. Просим помощи. Просим помощи. Просим помощи". В Душанбе услышали призыв. В Гарм один за другим вылетели два самолета. Вскоре из-за каменистой сопки, за которой был небольшой аэродром, ударили пулеметы.