Наших было всего пять человек. Красноармейцы разгромили бандитов. Только двенадцать басмачей перебрались на другой берег Сурхоба и улизнули за границу. В Гарме и теперь помнят красных солдат - сурового комбрига Шапкина с маузером в деревянной кобуре, военкома Федина в черном скрипучем кожане и двух отчаянных пулеметчиков.
Был среди солдат и еще один - белокурый и вихрастый, как девчонка, командир взвода. Когда басмачей выбили из Гарма, комбриг Шапкин дал ему какое-то задание. Поэтому его не было в Гарме, когда всем кричали "ура" и дарили подарки.
В суматохе никто даже не узнал его имени. А когда спохватились, было уже поздно. Самолеты снова были в воздухе. Дехкане погоревали и решили послать в Душанбе специального гонца. Мужчины написали командиру взвода письмо, а женщины связали ему белый и легкий, как летнее облако, шарф.
- Ты его обязательно найди и сам надень на шею. Ты понял, джура?
В Душанбе гонец никого не нашел. Солдаты уже уехали. Такая у них служба. В какие края умчали солдат пыльные товарные поезда, гонцу не сказали. Это военная тайна, и знать ее посторонним не положено.
Гонец разыскал другую часть. Во дворе, где парни без рубах, в тяжелых сапогах прыгали через деревянного козла и крутились на турнике, он увидел молодого белокурого солдата. Гонец с шерстяным хурджином на плече подошел к солдату, приложил руку к сердцу и сказал:
- Салом алейкум, аскар! Скажи мне, как зовут тебя?
Боец смутился.
- Иваном зовут. А что?
Гонец повязал на шею оторопевшего Ивана белый шарф, прижал его к груди, приподнял чуточку над землей и снова поставил на ноги.
- Хайр, аскар. До свиданья! - сказал он. - Пускай будет у тебя в жизни много счастья. Столько, сколько речек на земле. Столько, сколько есть на земле гор. Хайр!
В Гарме гонец рассказал все, что было. Дехкане подумали и решили: все правильно. Шарф достался русскому солдату. Имя у него Иван. Возможно, такое имя было и у командира взвода. В этом нет ничего удивительного. Иванов у русских больше, чем у таджиков Хакимов или Раджабов.
…Вдалеке послышался звон медных колокольцев. Мы пригляделись и увидели караван верблюдов. Впереди бежал мелкой рысцой ишачок, а за ним, привязанные друг к другу, шагали верблюды. Караван вели два человека. Один сидел на ишачке, а другой на последнем верблюде, как проводник на тормозном вагоне.
Алибекниязходжа-заде вынул из футляра бинокль и стал вертеть колесико, которым наводят на фокус. У него ничего не получалось. Бинокль у Подсолнуха был с причудами. Ребята вырывали у Алибекниязходжа-заде оптический инструмент, но он отбивался то левой, то правой ногой. В зависимости от того, где был противник.
Наконец бинокль взял среднюю точку. Алибекниязходжа-заде поднял плечи и, вытянув шею, как черепаха, прильнул к окулярам.
Он долго вглядывался в даль, а потом вдруг отвел бинокль от глаз, посмотрел на меня каким-то странным взглядом и тихо сказал:
- Александр Иванович! Это, кажется, Олим…
Я взял бинокль и, будто в кино, увидел в строгом черном кружочке бегущую навстречу мне дорогу, серого ишачка с белой волосатой мордой и на нем нашего Олима Турдывалиева. Олим размахивал стременами, смотрел издалека на меня и приятно улыбался.
Хашар
Караван торжественно подошел к тутовнику и остановился. Вблизи Олим выглядел иначе, чем в бинокль. Полные щеки, которые всегда сияли глянцем, потускнели, а короткий - лепешкой - нос, по-моему, даже чуточку подрос и принял вполне нормальный вид.
Олим сошел с деревянного седла, отвесил всем поклон и сказал:
- Салом алейкум, Александр Иванович. Машины, между прочим, не ждите. Там поломался мост.
- Это все?
- Все, Александр Иванович!
- Добавить нечего?
Олим смотрел на меня с грустью и тоской. Все было ясно. Оставались только подробности побега из дома. Но они на приговор повлиять не могли.
Подошел таджик, который сидел на последнем верблюде. Это был высокий худой старик в сером чапане и войлочной шляпе, похожей на гриб и отчасти на треуголку Наполеона.
- Ахволи шумо чи тавр аст? - спросил он.
Я поклонился старику и с достоинством ответил:
- Ахволи ман хуб ост.
А потом мы разговаривали так. Подняв руки кверху, как мулла во время намаза, старик в треуголке задавал вопросы и сам отвечал на них. Я стоял, как солдат перед строем, и хлопал глазами. Караванщик задавал вопросы одним голосом, а отвечал другим. Со стороны можно было подумать, что разговаривают два человека.
- Скажи, Александр Иванович, разве человек, которого зовут Олим, хуже других?
- Нет, он не хуже других.
- Разве он плохой товарищ, разве он скорпион, разве душман?
- Нет, нет, нет!
- Так почему же Олиму нельзя идти вместе со всеми искать русского друга? Отвечай мне, рафик Нечаев!
Караванщик разгладил горстью лицо, затем бороду, затем самый тонкий, невидимый кончик ее и сказал:
- Юноша по имени Олим пойдет вместе со всеми. Так решил я. Мне семьдесят пять лет. Слово мое закон. Все!
Воля старшего у таджиков в самом деле закон, к тому же выхода у нас иного не было. Не гнать же этого Олима назад по этапу.
Олим сиял. Он сразу начал распоряжаться и покрикивать на ребят. Казалось, в отряде появилось сто Олимов. Они грузили тюки на верблюдов, перекладывали рюкзаки, поили кого-то водой из бурдюка, размахивали руками.
Но вот такелажные работы закончены. Рыжие великаны навьючены. Все лежит на своих местах. Все готово в путь. Олим сдвинул набекрень тюбетейку и подошел к головному верблюду. Уздечка вожака была разукрашена круглыми медными бляшками, красными и синими пуговицами и фарфоровыми роликами для электрических проводов.
- Садись, Муслима! - сказал Олим и отвесил шикарный поклон, точно такой, как в цветном фильме "Три мушкетера".
Алибекниязходжа-заде потерял реальную почву под ногами, полез на любимца публики с кулаками, крича:
- А ты кто такой? Ка-ак дам тебе по затылку!
Олим боя не принял. Он наклонился к Алибекниязходжа-заде и сказал ему что-то очень краткое, простое и доступное. Видимо, разъяснил, что к женщинам надо относиться уважительно. Это раньше женщина тряслась в седле сзади мужчины или шла пешком и держалась за хвост лошади, чтобы не упасть от усталости. Даже могилу таджичке копали на аршин глубже мужской. Чтобы и под землей она была в стороне от всех. Алибекниязходжа-заде стоял в стороне и молча наблюдал за восхождением Муслимы на головного верблюда. В глазах Подсолнуха было смиренье, покорность событиям и грубой физической силе.
На второго верблюда Олим решил посадить Игната. Но Игнат отказался от помощи Олима. За время, сколько Олим был с нами, Игнат ни разу не взглянул на него. Это настораживало и пугало меня, потому что дружба в пути важнее хлеба и важнее воды. Чего они все-таки не поделили между собой, эти мальчишки!
Верблюд не слушал Игната. Он был педантом и признавал только те команды, которым его обучили с детства. Игнат тянул повод на себя, нагибал кривую верблюжью шею, шептал что-то украдкой в короткое верблюжье ухо. Но верблюд не желал опускаться на колени и брать седока к себе на горбы.
Я подошел к Игнату.
- Так ты не сядешь, Игнат…
Игнат упрямо нагнул голову. На щеках заходили круглые упругие желваки.
- Я сам!
- Ну что ж, давай…
Ребята с удивлением и любопытством следили за упрямцем. Игнат брал двугорбого приступом. Он прыгал на него с разгону, забрасывал вверх правую ногу. Так прыгают на лошадей мальчишки в сибирских деревнях. Дважды падал Игнат на землю, не достигнув цели. Только на третий раз барьер был взят. Игнат разогнался, подбежал к верблюду, оттолкнулся левой ногой и взмыл вверх, к рыжим, заросшим кустиками шерсти горбам.
- Ур-р-а! - закричал Алибекниязходжа-заде. - Зинда бод!
Но вот все на верблюдах. Поглядывают сверху вниз и с нетерпением ждут отъезда. Олим взгромоздился на своего ишачка, взмахнул камчой и сказал традиционное "кх-кх", без которого ни один порядочный ишак не пошевелит ухом и не тронется с места. Звякнул колокольчик на шее вожака, и процессия двинулась в путь.
Степенно шагали верблюды. Я сидел на жестком, слепленном из досок и серого тряпья седле, поглядывал на ребят, которые покачивались и кланялись в лад каждому верблюжьему шагу. Нелегко воспитывать таких сорванцов. Старики говорят, будто в их годы дети были лучше, чем теперь. Так утверждал Каримов-ота, который жил в нашем дворе. Так говорил мой дед. Так писали книги. Самый древний образец письма - папирус Присса, который насчитывает почти шесть тысяч лет, начинается словами: "К несчастью, мир сейчас не таков, каким был раньше. Всякий хочет писать книги, а дети не слушаются родителей".
Но мне лично кажется, что все это не так, и дети у нас не хуже, чем шесть тысяч лет назад.
Полдня раскачивались мы на верблюдах. Я не плавал по морю в шторм, но, по-моему, это одно и то же. У верблюжьих путешественников тоже бывает морская болезнь. Морская - по форме и по результатам. Короче говоря, если кто-нибудь скажет, что на верблюдах приятно ездить и можно сочинять стихи и песни, - не верьте. На верблюдах можно сочинять только проклятья.
Мы проехали несколько километров и увидели за грядой холмов крыши какого-то небольшого кишлака. На одной из них стоял парень и, надувая щеки, трубил в огромный медный карнай. В вышине тревожно летала сизая, как дым, стая голубей.
- Га-га-га-га-га! - неслось в воздухе. - Га-га-га-га-га!
В карнай трубят, когда созывают людей на праздник. Сегодня был обычный будний день. Значит, что-то случилось…
Караванче, который сидел на последнем верблюде, замахал рукой. Олим понял сигнал, начал дергать повод уздечки и толкать ишачка камчой в облысевшую холку. Ишак долго упрямился, но потом все-таки подчинился и свернул с дороги. Вслед за ним побрели верблюды.
Вскоре мы поняли, почему тревожно кричал медный карнай. Кишлак со всех сторон окружали горы. Солнце, которое старалось в это лето изо всех сил, растопило на вершинах снега. С гор, не разбирая дороги, понеслись вниз мутные потоки. Грохотали камни. Кувыркаясь, мчались по течению вырванные с корнем деревья. Такие ринувшиеся с гор потоки в Таджикистане называют селями. В одну ночь сель завалил улицы кишлака глыбами камней, залил сады и виноградники густой, сохнущей на глазах кашей.
- Га-га-га-га-га! - кричал карнай. - Га-га-га-га-га!
Сель повалил телефонные столбы, изломал мосты, залил до самых краев овраги.
- Га-га-га-га-га! - кричал карнай. - Га-га-га-га-га!
Со всех сторон скакали на его зов всадники, трусили мелкой рысцой на ишачках. С топорами, пилами и кетменями на плече шли из соседних кишлаков дехкане. Они торопились на помощь. На большой бескорыстный хашар. Мы привязали верблюдов к деревьям на краю кишлака, а сами тоже помчались на хашар.
На улицах воды уже не было. Кто-то устроил в горах завал из камней. Вода ударила с ходу в каменную стену, встала на дыбы, тряхнула белой гривой и ринулась вправо, в старое, усыпанное белыми валунами русло ледника.
Солнце сушило улочки кишлака. Рыжая глина, которую принесла с собой вода, курилась летучим дымком, светлела и трескалась на глазах. Только в кибитках все еще плескалась вода, тускло мерцали выплывшие из углов галоши. Древние старики, закатав штаны, выносили воду и выливали на огороды. Все остальные спасали от воды колхозное добро: сгибаясь под ношей, вытаскивали из амбаров шерстяные джуволы с зерном, сушили на солнцепеке хлопковые семена, расчищали от камней и глины виноградники.
Навстречу нам вылетел на черном тонконогом коне худой, затянутый поясным платком человек. Лоб его и левый глаз были перевязаны бинтом. Через всю щеку тянулся свежий кровяной след. Придерживаясь рукой за луку, он крикнул:
- Там овцы! Быстрей, быстрей!
Вжикнула в воздухе камча, и человек с забинтованной головой, прижимаясь к гриве, поскакал по улице. Во все стороны полетели из-под копыт комья сырой глины. Мы побежали в ту сторону, куда ускакал всадник. Скоро мы все увидели и поняли.
За кишлаком, грохоча камнями, мчалась по дну ледника река. Она разветвлялась на два больших рукава. Посреди лежал длинный каменный остров. Он возник недавно, - когда началось наводнение. Там стояли две овчарни. В открытые двери затекала с реки неторопливая мелкая волна. Из овчарен доносилось разноголосое жалобное блеянье ягнят.
Раньше тут был деревянный мост. Сель разметал его в щепы и умчал куда-то вниз. Из воды торчали только темные сваи, прикрепленное к ним железными скобами бревно и чудом уцелевшие широкие перила.
На берегу суетились люди. Сбросив ичиги, они перебирались по бревну на остров и возвращались назад с ягнятами в руках. Я присмотрелся и решил, что дело это не сложное. Надо только поближе прижиматься к перилам, ставить ногу на средину бревна и вообще не торопиться и не ловить ворон.
- Стойте тут, - сказал я ребятам. - Пока я не приду - ни с места. Поняли?
Ребята зароптали. Каждому не терпелось ступить поскорее босой ногой на мокрое шершавое бревно: замирая от страха и радости, пройти над взгорьями волн с ноздреватой, рвущейся на клочки пеной. Я знал, что запретить этого уже не в силах. Может, это будет их первый подвиг, первое испытание сил и первая радость бескорыстного служения людям. Пусть идут!
Я снял ботинки, подвернул до колен штаны и предупредил еще раз:
- Ждите тут. Без меня - ни шагу. Тебе, Олим, тоже ясно?
Олим недовольно пожал широкими плечами.
- Между прочим, Александр Иванович, вы всегда так!..
- Как это - "так"?
- В общем, за ручку водите…
- Я за вас отвечаю, Олим.
- Между прочим, Александр Иванович…
Я махнул рукой.
- Ну тебя с твоим "между прочим". Тебе ясно или не ясно?
- Мне, Александр Иванович, всегда все ясно…
Продолжать спор с Олимом было бесполезно. Я затянул потуже ремень и, приседая, пошел по острым, нагретым солнцем камням. Вот и мостик. Я взялся рукой за перила и, переставляя одну ногу за другой, заскользил по бревну. Внизу ревел поток, гремели по дну валуны. Волны глухо били в черные сваи. Мелкие холодные брызги осыпали лицо. Было радостно и немного жутко. Голова слегка кружилась от высоты и бесконечного движенья воды. Но так было лишь вначале. Потом я пошел увереннее.
Вода разливалась по острову. Но было еще неглубоко - чуть повыше щиколотки. В тех местах, где под водой лежали камни, горбатились зыбкие гребешки, кружились воронки. Вода перекатывалась через порог овчарни и с плеском падала вниз.
Из дверей с черным притихшим на руках ягненком вышел дехканин в разлохматившейся чалме.
- Там они, в углу! - крикнул он. - Бери, которые поменьше.
Я вбежал в овчарню. После яркого дневного света тут было совсем темно. Я постоял минуту и увидел в правом углу гроздья желтых мерцающих точек. - "Мэ-э! - донеслось оттуда, - мэ-э!" Шлепая по воде, я добрался до этого черного живого клубка, протянул руку и вытащил наугад мокрого, дрожащего от холода и страха ягненка.
Ягненок сучил тонкими ножками, хотел вырваться, улизнуть к своим. Я плотно прижал мокрый теплый комок и побежал по воде к переправе.
- Ну, сиди же ты, глупый! Ну!
Навстречу, не дождавшись меня, шел по бревну Олим Турдывалиев, а вслед за ним Игнат. На берегу подвертывал штаны и нерешительно поглядывал на воду Алибекниязходжа-заде.
Олим шел легко и красиво. Он не оглядывался по сторонам, не смотрел под ноги и почти не касался рукой перил. Он увидел меня, присел на одной ножке и победно взмахнул рукой.
- Салют, Александр Иванович!
Я погрозил ему.
- Смотри, свалишься!
- Не!..
За Олима я был спокоен. Он мог пройти по бревну даже с закрытыми глазами. Я это знал. Во дворе Олима между двумя деревьями была привязана веревка. Любимец публики путешествовал по этой веревке взад и вперед, будто по проспекту. Приседал, прыгал на одной ножке и даже лежал на веревке, закинув руки за голову. Я однажды сказал Олиму:
- Поступай в цирк. Чего талант в землю закапываешь!
Олим смотрел на меня своими черными выпуклыми глазами и загадочно улыбался. Нет, он не желал в цирк. У него была иная цель. Так же, как и я, он мечтал стать журналистом…
Дело у нас пошло быстро. Ягнят на острове оставалось все меньше и меньше. И вообще, у нас был бы полный порядок, если бы не Олим. Олим не любил оставаться в тени и работать просто и незаметно, как все. Ему надо было обязательно выкинуть какой-нибудь фортель.
Эта пустая голова, этот хвастун влез на перила моста и пошел по ним, покачивая расставленными в сторону руками. Он останавливался на минутку, отставлял в сторону левую или правую ногу, находил равновесие и снова как ни в чем не бывало шел вперед.
Все притихли на берегу. Мы боялись пошевелиться, произнести громкое слово. Олим обернется, потеряет равновесие и тогда… Тише, сердце, не стучи! Пусть Олим пройдет.
Олим знал, что мы следим за каждым его шагом. Он обернулся к нам и беспечно помахал рукой. И тут левая ступня его соскользнула с перил. Тело качнулось вправо. Олим изогнулся, взмахнул левой рукой, загребая воздух, выровнялся и поставил ногу на тонкий деревянный брус. Мы с облегченьем вздохнули. Но, видимо, уверенность уже покинула его. Он ставил ногу нетвердо, будто на скользкий лед. Колени его дрожали. Олим обернулся еще раз. Он искал у нас ободрения и защиты. Обернулся и вдруг быстро и беспорядочно замахал руками.
- А-а-а-а! - понеслось над рекой. - А-а-а-а!