Палуба была почти все время безлюдной. Все заняты делом - подготовкой к рейсу, никто праздно не бродил по пароходу. Лишь иногда кто-нибудь из команды появлялся на миг и тут же уходил в каюту или спускался в трюм. Только Саша, свободный от вахты, нетерпеливо поглядывал на берег, ждал - вот-вот появится она, и все произойдет так, как он хотел.
Но все вышло несколько по-иному. Из-за разрушенных портовых построек появилась группа людей: Василь, боцман Божко, кок Тоня Задворная. Они ходили получать продукты на дорогу и сейчас возвращались, нагруженные корзинами и мешками. Рядом шло четверо новичков - двое ребят, незнакомая женщина и Иришка. В руках она, как и все, несла корзину, а за плечами вещмешок, видимо, нелегкий, потому что, идя, девушка сильно сутулилась от тяжести.
Иришка сразу же узнала Сашу. Едва увидела его на пароходе, заулыбалась радостно, помахала свободной рукой.
- Принимай салаг и знакомься! - поднимаясь по трапу, важно, по-хозяйски сказал Василь и тут же, придерживая на плече одной рукой мешок, в котором угадывались буханки хлеба, другой галантно подхватил под руку Иришку, кивнул на Сашу, сказал ей: - Мой напарник, Саша Боровой.
- А мы знакомы, - ответила Иришка.
Василь едва не уронил корзину от удивления. Но Саша сделал вид, что не заметил замешательства товарища. Женщину, поступившую, как и Иришка, на пароход, звали тетей Симой. Ей было за сорок. Приземистая, полноватая, с необычно пунцовыми щеками и тонким, неестественно белым, словно припудренным носом. Парни оказались теми самыми близнецами Федей и Петькой, которых привел с собой Василь. Они хотя и были очень похожи - длиннолицые, зеленоглазые, но Федя успел вырасти за свои пятнадцать лет выше Петьки на целых полголовы. Оба с уважением и даже некоторой завистью посмотрели на Сашу, постояли, помялись и пошли вслед за боцманом Божко и коком Тоней на камбуз, поправляя на плечах вещмешки с продуктами.
Иришка тоже пошла на камбуз и взглянула на Сашу с очень знакомой, благодарной улыбкой. Будто теплым ветерком обдало Сашу.
- Кочегар Боровой, - послышался голос Чубаря, - время на вахту!
- Есть, на вахту! - четко, по-военному ответил Саша и побежал к люку машинного отделения. Это была его первая самостоятельная вахта. Но, уже привыкнув за короткое время к кочегарке, к топкам, к пароходу и его экипажу, Саша чувствовал себя так, словно плавал всю жизнь.
Над Днепром, над его широким весенним разливом - яркое апрельское солнце. Вода - не налюбуешься: нежно-голубая, отразившая цвет чистого неба, серебрится она мелкими белыми взблесками, и кажется, что по ней перекатываются мириады крошечных серебряных колесиков. И на всей этой водной глади ни парохода, ни лодочки, лишь "Полина Осипенко", мерно и натужно разрезая тугие струи, идет вверх по Днепру.
Но капитан Келих и все, кто нес вахту, напряженно всматривались в голубоватую, отливающую серебром воду. Она, эта красивая и мирная вода, таила в себе немало опасностей. Иногда по водной глади плыли огромные коряги или вдруг пугающе выныривали черные топляки, на которые мог наткнуться пароход. Даже небольших, еще не успевших потемнеть бревен следовало опасаться. К таким бревнам немцы часто подвешивали мины. И еще была опасность - мели. Фарватер реки давно не чистился, а каждое половодье наносило на глубины песок, камни. Бакенов и других предостерегающих знаков еще не было на Днепре в эту раннюю навигацию. А сядешь на мель, никто и не поможет тебе, "Полина Осипенко" - единственный пароход, бороздящий в этих местах воду.
Вахтенная проводница Иришка Стрельченко сидела на табуретке в еще не просохшем, пахнувшем гнилым деревом уголке между каютами первого и второго класса. Рядом стоял бачок с кипяченной водой. К бачку на ржавой цепочке прикреплен старый медный кухоль с помятыми боками. Иногда кто-нибудь из немногочисленных пассажиров подходил напиться воды, приветливо кивал девушке. Она отвечала с той же приветливостью, даже с заметной благодарностью. То, что у Иришки была теперь настоящая работа, делало ее бесконечно счастливой. Поэтому она с такой радостью и встречала каждого, кто подходил к ней, будь то кто-нибудь из членов экипажа или из пассажиров. Пассажиры ехали только третьим классом.
Каюты первого и второго были подготовлены для приема раненых - чисто прибраны, продезинфицированы и закрыты.
На палубе появился Василь. Увидев Иришку, остановился, скрутил цигарку и так лихо зачиркал своим кресалом, что даже под ярким весенним солнцем хорошо были заметны сыплющиеся от камня зеленовато-красные искры. Василь прикуривает, затягивается с форсом и бросает девушке:
- Иду сменять твоего знакомого…
Последнее слово произнес Василь многозначительно. А в прищуренных от дыма глазах застыла усмешка. Но Иришка и на Василя не обижается. Он кажется ей задавакой, но малый, наверное, неплохой - Сашин товарищ, а у Саши не может быть плохих друзей. Девушка тоже щурит свои темные, с каштановым отливом глаза и отвечает Василю почти тем же тоном:
- По-моему, с этим знакомым однажды познакомил меня ты?
- Ох и хитрющая же! - качает головой Василь.
- А ты поживи с мое, будешь тоже хитрым, - смеется Иришка.
- С "мое"! - передразнивает Василь. - Гляди, старуха какая! Да тебе еще и до пятнадцати жить да жить. Молоко на губах…
- А ты что, свое молоко промокаешь папиросой? - нашлась Иришка и победно засмеялась, глядя на растерявшегося Василя, который не нашелся, как ответить девушке поостроумнее. Он только покраснел, пыхнул цигаркой, прищурил глаза и сказал уже добродушно:
- Смотри, старшим будешь грубить, отшлепаю.
В ответ Иришка хмыкнула и отвернулась.
- Пигалица, - беззлобно бросил Василь и пошел к люку машинного отделения.
Иришка и на этот, раз не обиделась. Ведь все шло так прекрасно, даже вахты боцман Валерий, словно нарочно, распределил Саше и Иришке в одни часы. И отстояв их, они в свободное время смогут побыть вместе. А Василь не будет мешать, он ведь так и липнет к Саше, шагу без него не может ступить.
К Иришке подошла тетя Сима.
- Все сидишь? Иди отдыхай.
- После чего отдыхать? - спросила девушка удивленно.
- И то верно… Но уж так, по привычке. Я ведь не в первый рейс иду. До войны еще плавала на "Богдане Хмельницком". Там вахта строго по часам была. И днем и ночью. А теперь мы только днем плывем. Ночью опасно: ни огней, ни знаков никаких… Плавсостав - те без конца на вахте, а мы с тобой свое дело сделали, каюты готовы для приема раненых. Иди, сменяю тебя.
Иришка уступила ей место. Тетя Сима уселась на табуретку, вытянула ноги поудобнее.
- Не уснете? - спросила, все еще не отходя, Иришка.
- Нет, - ответила тетя Сима. - А войдем в Припять - и дремать некогда будет. Там такая работа начнется, что не до сна будет. И днем и ночью. А может, и сутки спать не придется…
Днепр был величав и спокоен. В нескольких метрах от парохода, где волны не пенились от колес и струи, расходящиеся от туповатого пароходного носа, теряли свой разбег, вода лежала голубоватым зеркалом, еще дальше, у островков и далеких берегов, она, сливаясь с прозрачным небом, была похожа на синеватый мираж. Пушистые, уже подбитые первой дымчатой зеленью полузатопленные кусты ив и осокорей, казалось, висели в воздухе. И еще представлялось, что не вода залила луга и рощины, а наоборот - все тянулось, все плыло к ней: и далекие берега, и яркие лучи солнца, от которых так серебристо блестела река, и чайки летели не вверх, а все льнули к воде, ласково и весело покрикивая, и даже легкие облачка в небе стояли так низко, что думалось, вот-вот упадут в реку и поплывут по ней белоснежной пеной.
Но иногда вдруг в весенний пейзаж вторгалось и нечто инородное, печальное и жестокое.
Это пепелища сожженных сел и деревень, зловещими памятниками черневшие на весенней приднепровской земле.
Золото
Сумерки на Днепр опускаются по-южному, почти мгновенно. Вот только что все любовались ярким закатом, и вдруг где-то на краю разлива потухнет последний блекло-красный лучик, словно свет далекого костра, и все вокруг окутает, сожмет еще не густая, черновато-пепельная темень, которую даже звезды не могут пробить всей своей яркостью, лишь чуть-чуть мерцают - крохотные, тусклые.
Еще до наступления сумерек пароход на самом тихом ходу, осторожно, чтобы не сесть на мель, подошел ближе к берегу, бросил якорь и застопорил машину. Ночью идти опасно.
- Всем отдыхать! - летит над пароходом, над Днепром голос капитана, отдаваясь хлестким, словно шлепки по воде, эхом в берегах разлива.
Федор Михайлович уходит к себе в каюту. Он почти бессменно стоял все эти долгие часы на вахте. Уходит и механик Чубарь. Он тоже весь день не покидал машинного отделения, и к вечеру у него начали ныть незажившие раны. Дремлют где-то по своим местам немногочисленные пассажиры, и на время кажется, будто все погрузились в сон - все вокруг затихло, как и машина, целый день стучавшая в груди парохода мощным неутомимым сердцем.
Но вот в тишине раздаются гулкие шаги по металлическому трапу, негромкие, приглушенные голоса. Не сговариваясь, все собираются на верхней палубе. В передней ее части - две скамейки. На одной из них уже сидят кок Тоня, Иришка, тетя Сима. Недалеко, опершись на перила, стоят ребята - Саша, Василь и Федя с Петькой, Лемеж. Потянуло вдоль палубы махорочным дымом.
- Ой, шел бы ты курить на другую сторону, - закашлявшись, говорит Лемежу тетя Сима. - Прямо на нас дым, а мы петь собрались.
- От махорки голоса гуще будут, - слышится бас рулевого. Его голова, освещенная светом цигарки, когда он жадно затягивался, в темноте кажется огромной и круглой, как шар. - Запевайте, милые, запевайте, красавицы, что-нибудь душещипательное.
- А подпевать будешь? - спрашивает тетя Сима.
- А что же я комаров вышел сюда кормить, что ли? - басит Лемеж, и огонек его цигарки плывет к скамейке, где сидят женщины.
Тетя Сима запевает низким приятным контральто:
Мiсяць на нe-e-бi, зiроньки ся-а-ють,
Тихо по мо-о-рю човен пливе.
И вот уже трое - Иришка, Тоня и Лемеж подхватывают:
В човнi дiвчина пiсню спiвае,
А козак чуе, серденько мре.
"И не сговаривались ведь, не репетировали, - думает Саша, - а как у них хорошо, отработанно получается. Словно они всю жизнь пели вместе, словно давным-давно спелись. Голоса у всех разные, но каждый из них по-своему украшает песню".
Та пiсня мила, та пiсня люба,
Все про кохання, все про любов… -
неслось над темным Днепром и над еще более темным берегом, который угадывался по костру, неярко горевшему где-то недалеко от воды. Вот у костра выросла одна тень, другая. Застыли, видно, те, кто сидел у огня, прислушиваясь к песне, поднялись и теперь слушали стоя. Кто они, эти люди, пастухи, которые вывели на первую траву лошадей, или солдаты, а может быть, те, кого война далеко забросила в чужие края и теперь они возвращаются домой, а эта весенняя ночь застала их в дороге? И, может, эта песня согревает их больше, чем пламя костра. Песня согревала и Сашу, волновала безмерно, хотелось вот так стоять на палубе, глядеть на далекий костер и слушать ее бесконечно.
Едва песня закончилась, боцман негромко сказал:
- Ну, наверное, и хватит. Капитан отдыхает…
Но в это время подошел Любин.
- Что случилось, чего замолкли?
- Капитана тревожить не хотим, - произнес Лемеж.
- Пойте, капитан любит песни, песни не мешают ему отдыхать, - сказал Любин.
Тогда боцман Валерий подошел к кочегарам и скомандовал:
- А ну, молодежь, всем петь!
Божко, Василь и близнецы уселись на пустую скамейку, а Саша сел рядом с Иришкой. Теперь запевал Валерий Божко. Голос у него был высокий, сильный - настоящий боцманский, а не такой писклявый, как при отдаче команд.
…Споемте, друзья,
Ведь завтра в поход
Уйдем в предрассветный туман,
Споем веселей, пусть нам подпоет
Седой боевой капитан…
Теперь песню подхватили уже все.
Много песен было спето в тот вечер: и "Огонек", и "Розпрягайте, хлопцi, коней", и "Землянку", и "Ой Днепро, Днепро". А когда устали, некоторое время сидели притихшие, всматриваясь в темноту, туда, где крохотным островком пылал костер, молча прислушивались к тугому шипению воды за бортом.
Но вот где-то далеко-далеко прокатились глухие, еле слышные даже в такой тишине раскаты канонады. И после них будто стало еще тише.
- Это там, - глуховатым голосом сказал Лемеж.
- А страшно там, дядя Володя? - почти шепотом спросила Иришка у рулевого.
- Война не страшной не бывает, - ответил Лемеж, - но человек ко всему привыкает.
- А вы, когда шли в первый бой, боялись? - спросил Василь.
Лемеж долго молчал, затем так же глуховато ответил:
- Не помню уже. Кажется, бояться было некогда. Не до боязни было…
- А я вот по себе знаю, - заговорил Любин, - да и от других слышал, что страх охватывает не во время боя, не перед ним, а уже после, когда начинаешь вспоминать, как да что там было… Особенно запомнился мне один случай. Правда, он не очень типичный, и причин для страха у нас вроде не было. Поначалу, конечно… - Любин замолчал, как бы припоминая, вздохнул. - Первый день войны застал нас на Днестровском лимане, в Аккермане. Вскоре пришел приказ, что весь флот, который там был, остается в распоряжении Южного фронта. Мы возили из Овидиополя в Аккерман боеприпасы, раненых. Их на ту пору было уже много… Однажды комендант приказал немедленно отбуксировать из порта две баржи. "Куда?" - спросил капитан. "Подальше за горизонт", - ответил комендант. "А какой груз?" - спрашивает наш капитан. "Какой, какой, приказано, исполняй!" - даже накричал на капитана комендант. А потом говорит: "Только ты того, поосторожней с грузом этим, очень ценный груз, золото". Ну что ж, золото так золото. Никогда нам еще не приходилось его баржами возить. Но чего во время войны не бывает… Только мы отчалили, а тут "юнкерсы" на город прут. "Может, оставить здесь? - кричит капитан с борта коменданту. - Потопят, так в гавани легче достать со дна такое богатство, а там дальше глубина, трудновато придется!" А комендант в ответ: "Пошел, сякой-такой, на всех парах, чтоб твоего и духу тут не было!" Ну мы и пошли на всех парах. В городе уже разрывы грохочут, пожары полыхают. Пара "юнкерсов" пошла на нас. Завыли бомбы, а потом как бабахнет, как бабахнет. Вылетели все стекла в каютах, а команду, как щепки, по всем углам разметало. Меня так швырнуло, что спиной выбил дверь в каюте. Поднялся и вижу, как прямо передо мною на причале поднимается с земли комендант. Его тоже волной шарахнуло, и вместо того, чтобы бежать в укрытие, он стоит на самом видном месте и все машет руками, будто камни швыряет, быстрее, мол, отходите, быстрее. Еще пару раз шарахнуло. Коменданта кинуло на кучу угля. А он опять поднялся, весь черный, а лицо белое, с выпученными глазами. И опять кричит и машет. Но не потопили нас, не знали, видно, фрицы, что везем мы. Отбомбились и улетели. А мы, как и было приказано, баржу отбуксовали за горизонт, вернулись, а комендант все еще ждет нас. Только теперь лицо у него было уже не бледное, а красное, как после бани, и улыбка до ушей. Обнял он нашего капитана и говорит: "Ну, спасибо вам, братцы-герои, спасибо, родные, всех будем к награде представлять, вывезти такой груз из порта. Вы спасли город". - "Как это - спасли город?" - не поняли мы. - "А очень просто, - говорит комендант, - в трюмах барж было такое золото, что если бы шарахнуло, то от нашего города и щепки бы не осталось". - "Что же там было?" - спрашивает капитан. "Фугасные бомбы", - пояснил комендант. Вот тогда-то у всех нас и пошли, как говорится, мурашки по телу. Да какие там мурашки, трясло всех черной лихорадкой.
Любин взглянул на светящийся циферблат часов и, словно спохватившись, сказал строго:
- Э, братцы, да что это мы как на посиделках, уже третий час! Пора спать!
Расходились все неторопливо, неохотно. За маслянисто-черной водой реки, на берегу, дотлевал потухающий костер.
Бомба
Ночью Саше снился неизвестный ему город Аккерман, комендант с бледным лицом и черные немецкие самолеты в ярком южном небе, то, о чем рассказывал Любин. Самолеты сбрасывали бомбы, они зависали в воздухе и никак не могли упасть на землю. "Бомбы, бомбы!" - кричал кто-то. Саша видел одну из них - огромную, как дирижабль, черную, повисшую над пароходом. А на берегу стоял не комендант, а Иришка - бледная, с широко раскрытыми от страха глазами и махала Саше рукой, почти умоляла, чтобы он прыгал в воду, спасался. И Сашу охватил такой панический страх, что он даже проснулся. И уже не во сне, а наяву услышал он это слово - "бомба". Но произнесла его не Иришка, а боцман Божко. И он не кричал, а говорил быстро, деловито:
- Бомба, всем на берег.
- Какая бомба? - проворчал сквозь сон Василь.
Василь уже сидел на койке, сонно и непонимающе смотрел на боцмана. Саша тоже спросонья ничего не мог понять. Гула самолетов не было слышно, кругом - тишина, в иллюминаторы каюты струился ранний рассвет, а Валерий Божко, стоя в дверях каюты, повторял:
- Живее, живее, хлопцы! Все в шлюпку и на берег.
И, только выбежав на палубу, Саша все понял. При подъеме якоря обнаружилось, что к нему прицепился какой-то тяжелый предмет. Божко, хотя и был еще не очень опытным боцманом, но по тому, как работала подъемная лебедка, сразу понял, что на якоре что-то зависло. Он приостановил подъем и доложил капитану.
В таких случаях всегда следовало докладывать, - таков был приказ. На дне реки часто попадались мины и бомбы. Федя и Петька, у которых была первая вахта, с любопытством поглядывали на капитана с Любиным.
Первый помощник и капитан некоторое время полушепотом совещались, решая, что предпринять. Пароход теперь держался только на одном якоре. Сильное течение уже стало разворачивать его в сторону. Опускать якорь обратно было опасно. Окажись там действительно мина или бомба, мог бы произойти взрыв от детонации. Поднимать якорь тоже не безопасно, хотя другого выхода не было. В таком случае следовало немедленно высадить пассажиров и экипаж на берег. А может, тревога оказалась напрасной, может, якорь подцепил какой-то контейнер или топляк?
- Что будем делать? - тихо спросил капитан.
- Время не ждет, - ответил Любин и стал раздеваться. Затем, осторожно и цепко держась за якорную цепь, спустился к воде, скользнул в нее. Капитан на миг, увидел расширенные и, казалось, еще более выпуклые от ледяной воды глаза своего помощника. Потом некоторое время напряженно следил за легкими кругами, разошедшимися над головой Любина.
- Фугаска, - едва вынырнув, прошептал Любин непослушными от холода губами.
Когда Саша и Василь вышли из своей каюты, Любин уже был в кожухе и валенках. Притопывая ногами, как зимой в мороз, он смотрел на возвращающиеся от берега две шлюпки, на которых перевозили пассажиров.
На палубе уже стояла вся команда.
- Со мной останутся Любин, Чубарь и Лемеж, - сказал капитан, - остальные все в шлюпки.
- А я? - в голосе боцмана Божко слышалась обида. - Я же боцман и первый ее обнаружил, я отвечаю за якоря…
- Выполняйте приказ, - строго сказал капитан.