Как ни тошно пить было, неладные мысли улетучились. Разве много человеку надо? Смочил душу, и ладно. Немцы про наш секрет не догадались и рассчитывали, что мы без воды - вроде рыбы на бережку. Смотрим, вдруг они осмелели и сунулись на самый аэродром у маяка, чтобы уцепиться за верхние карнизы и разделить террасы надвое. Положение просто отчаянное: если они закрепятся, то деваться нам некуда, не удержимся до ночи. Их целая рота нагрянула. Тогда навстречу им, да еще бегом, пятнадцать автоматчиков из морской пехоты: двух рот хлопцы стоят… Охрипли, языки ворочаются, будто их заклинило, но "полундра" получилась такая, что фрицам, наверное, тысяча голосов почудилось. Драпанула та рота не только с аэродрома - еще с километр за высотку, где раньше окопалась. Не до смеха нам тогда было, и то смеялись, как маленькие. И противно и досадно - ох, до чего же обидно, потому что не храбростью немцы одолели Севастополь, а силой и техникой. И то ночью ни с места. Стреляют куда попало для своего спокойствия, но ни шагу вперед. Барахольщики с автоматами!
Как стемнело, с моря задул ветерок. Галька остыла. Выбираем ее и лижем, будто мороженое. На секунду, а все-таки жажда меньше. Сидим, ждем у моря погоды. Нема кораблей. Скоро полночь. Кое-кто приуныл, отчаялся, не без этого. Другие сговариваются, чтобы в горы податься, к партизанам. Значит, зайти в море до ноздрей и по одному пробраться мимо того места, где немецкие танки берег караулят. И я пристал.
Долго не собирались. Идем молчком. На полпути, метров пятьсот мористее, показались силуэты. Вот когда хотелось на все море крикнуть от радости: "Корабли! Наши! Не забыли про севастопольцев!" На всякий случай поплыли к ним втроем: если двое утонут, третий доберется. Ботинки я скинул, китель тоже, а без брюк неудобно, как ни тяжело в них. С полчаса канителились, пока вылезли на палубу и легли на ней вроде выловленных утопленников. Отдышались и объяснили командиру обстановку на террасах. Командир послал шлюпку за остальными из нашей группы, но их в том месте не оказалось: пока мы плыли, они ушли обратно, чтобы предупредить всех, кто заждался. Не только о себе думали. Подгребаем туда, а берег у террас будто в разноцветных светлячках: желтые, красные, зеленые… Мигают, морзят: "Спасибо, что выручили! Черноморцы своих не покидают в беде!" И тому подобное. Вокруг тихо-тихо, если не считать, что немцы с высоток палят для собственной храбрости да Севастополь гудит вдалеке: еще бьются в нем насмерть люди, которые прикрывают нас.
Корабли курсировали вдоль "пятачка" почти до рассвета. Шлюпки переправляли раненых, прочие вплавь добирались и, как ни устали, перво-наперво просили пить. Пили столько, что скоро в цистернах на донышке пооставалось… А перед рассветом попрощались мы с крымской землей и пошли курсом до Новороссийска. Стал я на корме и все гляжу на то место, где был наш Севастополь: зарево на горизонте, прожектора шарят по небу, гул раздается, будто земля стонет…
Федор Артемович перевел нахмуренный взгляд на Кирюшу.
Прижав к груди кулаки, маленький моторист уставился на зыбкую "летучку". Пламя ее, раздуваемое и колеблемое порывистыми движениями сейнера, отсвечивало в угрюмых глазах подростка. Он весь был под впечатлением рассказа.
В дыму черных разрывов, сквозь все, что оживлялось памятью и воображением, плыл, не исчезая, то близкий и отчетливо различимый, то далекий и неясный силуэт женщины в простеньком платье - матери, его матери, ждущей сына, как обещала она ему в минуту прощания, на пепелище Севастополя…
Глаза Кирюши мигнули от неожиданности. Громкий голос Баглая прозвучал так внезапно и резко, что все, кто находился в моторном отсеке, невольно вздрогнули и обернулись.
- Стопори, Андрей Петрович! - приказал старшина, просунув голову в дверцы. - Ближе подойти нельзя. Собирайся, товарищ Вакулин. Шлюпку…
Не договорив, он исчез.
На верхней палубе над моторным отсеком раздался глухой топот ног, затем послышались тяжелые удары в борт, сдавленный крик человека, а спустя несколько минут в дверцах снова появилась голова старшины.
- Вот петрушка с перцем! - ругаясь, объяснил Баглай. - Ермакову шлюпкой руку придавило. И выдернуть не успел. Не утерпел, неженка, голос подал, а ветер, сами знаете, прижимной. Хорошо, если скрипачи с фрицами не торчат на берегу.
Новость поразила всех.
Баглай даже растерялся.
- Как же быть теперь? - вслух рассуждал он. - Одному Кебе обратно не выгрести. Андрею Петровичу от мотора отлучаться нельзя. Самому пройти - не имею права…
- А я? - напомнил Кирюша.
Шкипер скептически осмотрел его.
- Не выдержишь, сынок.
Маленький моторист разобиделся:
- Что я, в переплетах не бывал, товарищ старшина? Спросите у Федора Артемовича про Севастополь!
- Да я не про то… Вот приспело… Ладно, надевай робу.
Кирюша, торжествуя, нырнул в квадратную дыру входа в кубрик.
Высадка в ночь
Все было собрано заранее, на всякий случай, и сложено в ящике под нижней койкой: ватный костюм, шапка-ушанка, неразлучный автомат, вывезенный Кирюшей из Севастополя, плоский трофейный штык-тесак, высокие сапоги, смазанные дельфиньим жиром для мягкости и для того, чтобы не пропускали воду. В тощем рюкзаке, извлеченном из ящика, хранился боевой и продовольственный НЗ: диски с патронами для автомата, несколько банок консервов, сухари, пара гранат.
Труднее всего было надеть сапоги: мешали толстые ватные брюки. Сколько ни пыжился Кирюша, но голенища, как назло, не растягивались и напоминали складки мехов баяна.
С грехом пополам ему удалось совладать с ними.
Обмотав шею шарфом, он завязал на горле тесемки наушников, застегнул ватник и нацепил автомат.
Дверца капа завизжала.
- Готов? - осведомился сверху Баглай. - Вира на палубу!
Вскинув на спину рюкзак и на ходу поправляя на плечах лямки, Кирюша быстро взобрался по шаткому трапу навстречу ветру.
Дождь острых соленых брызг сыпался из черного отверстия капа в лицо, колол глаза, нос и щеки. Брызги скатывались за шиворот и щекочущими струйками стекали вниз по спине.
Стало холодно и тоскливо.
Тревожно озираясь, Кирюша старался различить в ночном мраке кого-нибудь из тех, с кем предстояло делить опасное путешествие на шлюпке. Мгла растворила и фигуры моряков и очертания надстроек сейнера, но как только глаза мальчугана свыклись с темнотой, в ней смутно забелело море. Его можно было принять за усыпанную снегом равнину: вспененные гребни слились в сплошной белый покров. Их шипение отчетливо раздавалось в гуле боры; вздымая сейнер в беззвездную высь или перекатываясь через него, они мчались к невидимым скалам, куда надо было высадить Федора Артемовича.
- Ты, Кирюша? - спросил тот, когда подросток столкнулся с ним в темноте. - Ну и зарядила погодушка… Ступай в кубрик, пока не поздно.
- Федор Артемович! - с таким упреком воскликнул маленький моторист, что пассажир оставил уговоры и, окликнув Баглая, сказал, что согласен итти один, если старшина пожертвует шлюпкой.
Баглай подумал.
- Не выйдет, товарищ Вакулин, - ответил он. - Мы должны доставить тебя до места, а не кинуть посередке моря. От кого узнаем, добрался ты чи нет? Всех благ, товарищ. Как назначено, придем за тобой в эту пору.
- Спасибо на добром слове, - признательно проговорил Федор Артемович и взялся за скользкую кромку фальшборта.
Сейнер стремительно качнуло.
- Погоди прыгать, - предупредил старшина, - а то угодишь мимо. Принимай, Кеба! - позвал он рулевого, который первым слез в пляшущую под бортом шлюпку.
- Левее… еще… вот так… - донеслось из мглы, когда сейнер накренился в обратную сторону, а Федор Артемович повис на руках над морем. - Скачи, борода! В порядке… Старшина, давай помощника!
Баглай потянул стоящего рядом маленького моториста.
- Держись, Кирюша, - напутствовал он, помогая подростку спуститься за борт.
Сильные руки рулевого подхватили Кирюшу и поставили на ускользающее дно шлюпки.
- Садись ближе до кормы, - приказал Кеба. - Отдавай, старшина!
Коротко хлестнул по мокрому борту конец швартова, брошенный Баглаем, и в ту же секунду ветер и зыбь повлекли шлюпку прочь от сейнера.
Подхваченная борой, она без помощи гребцов помчалась в ночь, кружась в толчее волн, взлетая на головокружительную высоту и неудержимо соскальзывая с гребней в пропасти водоразделов. Вихрь брызг и пены сопровождал шлюпку, словно намереваясь унести ее на край света.
- Пригнись! - долетело с кормы. - Хватайся за банку!
Кирюша обнял обеими руками доску сиденья и охнул от боли. Волна смаху толкнула его, окатила с головы до ног и придавила к доске. Диск автомата врезался в грудь с такой силой, что было невозможно сдержать стон. Ватная одежда сразу набухла, впитав воду, как губка, и железными обледенелыми доспехами прильнула к телу.
Продолжая держаться одной рукой за выступ сиденья, Кирюша другой скорехонько передвинул автомат на бок и, заслышав шипенье очередной волны, снова распластался на дне шлюпки.
С каждым мгновением бора влекла шлюпку все ближе к острозубым уступам береговых скал, к неприметной в ночи расщелине, которая имела условное название Балки Разведчиков.
Ночь скрывала все, кроме неровной полосы прибоя. Вой боры и грохот наката дополняли друг друга, поглощая любой посторонний звук, но маленькому мотористу чудилось, что стук его зубов слышен на все море.
Кирюша продрог и, коченея без движения, трясся мелкой дрожью, ожидая, когда Кеба подаст сигнал, что пора взяться за весла: единственная возможность согреться и унять дрожь.
Ожидание было напрасным. Бора вполне заменяла гребцов. Кеба сознательно приберегал свои и Кирюшины силы на обратный путь. Испытания только начались, и неизвестно, что в конечном счете было труднее: высадка пассажира на захваченный противником берег или возвращение на веслах наперерез штормовой зыби.
Гребень огромной волны зашипел возле борта с такой силой, будто неподалеку выпускали пар из котла.
Не оглядываясь, Кирюша прижался к дощатому сиденью и почувствовал, что шлюпка, став почти вертикально, взбирается на отвесную гору.
Сердце замерло, угадав близкую беду, хотя Кирюша и не сообразил, что произошло, когда невыносимый удар вырвал из его рук спасительную доску. Холодная муть с торжествующим ревом сомкнулась над ним, а слух болезненно уловил хрустящий звук: треснуло и раскололось днище шлюпки, разбитой о камни.
Кирюша захлебнулся и, вращаемый водоворотом прибоя, забарахтался в пене на скалах, напрасно силясь задержаться, на их скользких от водорослей, покатых стенках.
- Федор Артемович! Кеба! - испуганно выкрикнул он и налетел на препятствие, принятое им за камень.
- Ша! - сердито прогудел рулевой, схватив Кирюшу за шиворот.
- До балки! Ходу до балки! - узнал подросток голос Федора Артемовича и, цепляясь за Кебу, выкарабкался на берег, еще не понимая, что стряслось непоправимое.
Балка Разведчиков
Это было странное путешествие впотьмах, по невидимым крутым склонам, спускам и обрывам. Кирюша то спешил вприпрыжку за Кебой, когда идущий впереди Федор Артемович ускорял шаги, то полз вслед за рулевым, потеряв представление о времени, расстоянии и направлении. Только по рокоту прибоя, который с каждой минутой слышался все глуше и отдаленнее, подросток догадывался, что Федор Артемович уводит их прочь от моря. Скользкая галька и мокрые выступы прибрежных скал, покрытые морской пылью, остались позади. Под ладонями Кирюши были острые комья глинистой почвы, затвердевшие от ночных заморозков; хрустели, поддаваясь нажиму тела, замерзшие лужицы; попадалась колючая, высохшая трава, шуршащая от малейшего прикосновения к ней. Сердце маленького моториста частило вроде мотора, пущенного полным ходом.
Напряжение было настолько сильным, что Кирюша перестал ощущать холод и противную сырость промокшей одежды. Стараясь не дышать, он пробирался в темноте, спускаясь по склону, ничего не видя, и чуть не вскрикнул, когда кто-то внезапно схватил его за плечо и потянул в сторону.
Он дернулся вперед, чтобы высвободить плечо, и уткнулся в широкую спину Кебы.
- Эк, малыш пугливый! - шепнул рулевой, сообразив, что послужило причиной испуга Кирюши. - Держи-дерево за фрица принял. Отцепи колючки и пригибайся пониже. Тут все дно в кустах.
Смущенный Кирюша, промолчав, нашарил рукой ветку цепкого кустарника.
- Уже, Кеба.
- Пристраивайся в кильватер, - ответил рулевой.
И они опять поползли один за другим, то и дело цепляясь за царапающие до крови игольчатые ветви, забираясь в глубь колючей чащи держи-дерева и ориентируясь на слух - по шороху, который оставлял за собой, подобно следу, Федор Артемович.
Наконец шорохи впереди смолкли.
- Стоп, - раздался над ухом Кирюши сиплый голос Федора Артемовича. - Переждем до рассвета, чтобы не нарваться на скрипачей: их дозоры шляются кругом балки… Выжимайте воду из робы, а тогда залазьте в гостиницу. Отдельных номеров, правда, нет, но тепло.
- Эге, - обрадованно сказал Кеба, - попали в то место, где боцман и сигнальщик с восемьдесят седьмого Эс-Ка ховались, когда их шлюпку разбило, как нашу.
- То самое, - подтвердил Федор Артемович, разувшись и выливая из сапог воду. - Такую пещеру вырыли, что в ней зимовать вполне возможно.
- Пещеру? - восхищенно переспросил Кирюша, стаскивая неподатливые сапоги.
- Давай-ка на пару выкрутим, - предложил Кеба, помогая ему снять мокрый ватник. - Берись, Кирилл Трофимыч, поднатужься.
Поторапливаемые холодом, они быстро выжали воду из одежды.
- Лезь сюда. Ниже голову…
Последние слова Федора Артемовича прозвучали будто из-под земли.
Вытянув, как пловец, руки, Кирюша протиснулся в узкую дыру, вырытую в склоне балки, и сразу почуял приятный запах сухой земли и прелой травы.
Пахну́ло теплом, но ощущение его вызвало приступ неудержимой дрожи, как всегда, когда озябшее тело начинает согреваться.
Кирюша подполз к Федору Артемовичу и распластался возле него на травяном ложе.
Рулевой примостился обок подростка.
Некоторое время все молчали, раздумывая над каверзой, какую им подстроила бора. Одно было ясно без споров: сейнер не мог ждать до утра вблизи места высадки. Такая неосторожность несомненно привлекла бы внимание немецко-румынских дозоров к Балке Разведчиков. Кроме того, он рисковал, если рассвет застанет его здесь, оказаться мишенью для вражеских самолетов, которые спозаранку всякий день барражировали над Цемесской бухтой и ее окрестностями.
Кеба вздохнул.
- Закурить бы! - просяще сказал он. - Не подымишь - не подумаешь. Трубка моя в кармане, табачок в коробке… А, товарищ Вакулин?
Федор Артемович, за которым Кеба этим вопросом признал старшинство, рассмеялся.
- Ты, друг, малое дитя: лишь бы соску дали. Кури, пожалуйста, никто не увидит. А вот где спички возьмешь? Мои отсырели.
- На войне спички ни к чему, - авторитетно заявил рулевой и заворошился в сухой траве. - Имею подарок на всю жизнь от Кирилла Трофимыча. Полюбуйся, - похвалился он, зачиркав зажигалкой, и, прикурив, передал ее вместе с табаком Федору Артемовичу. - Смастерил что надо. Сверни потуже, товарищ Вакулин. Не табак, а перец. Жинка на огороде возле хаты сажала. Как закурю, так про нее и вспомню. Отсюда до моих рукой подать. По бережку итти - в самую горку упрешься, а на ней мои… - мечтательно протянул он и вдруг предложил подростку: - На, затянись разочек, согреешься.
- Куришь, Кирюша? - удивился Федор Артемович. - В Севастополе, помню, был некурящим.
- Потягивает, - посмеиваясь, ответил Кеба за Кирюшу. - Самостоятельный чинарик. И письма барышням пишет. В Батуми. Там у него, кажется, Наташа имеется. Невеста.
Кирюша даже перестал стучать зубами и от неожиданности подавился дымом. Его лицо словно охватило полыхающим пламенем, но спасительная темнота скрыла смущение.
- Чего ты насмешки строишь? - обиженно проговорил он, когда прокашлялся. - И письма написать нельзя… Не верьте ему. Наташин батька плавал капитаном на "Буревестнике", вы его знаете - Степан Максимович Логвиненко. Утонул. Его на траверзе Сарыча "юнкерсы" разбомбили. Я с ней в одном доме жил. Ее эвакуировали раньше меня, а потом мы в Махиджаури встретились. Вместе в госпитале были. И никого у нее нет. Я и пишу.
- Добре, добре, - похвалил Федор Артемович.
Кеба ласково обнял подростка за плечи.
- Не серчай! - И признался: - Пошуткуешь, посмеешься - горе и отсунется подальше. Думаешь, не тошно, если все мои - жинка с сынком, сеструха с мамашей - в Станичке у немцев? Не поспели уйти с добрыми людьми на ту сторону…
Он взял у Кирюши трубку и жадно затянулся. Розоватый отсвет огня на миг озарил прилипшие к вискам, мокрые волосы Кебы, хмурые глаза под нависшими бровями, брызги моря, слезинками ползущие с бровей по скулам.
Огонек в трубке, угасая, превратился в крохотную тлеющую точку. Тоскующие глаза Кебы исчезли во мраке пещеры.
- Не журись прежде срока, - посоветовал Федор Артемович. - Хуже нет, чем растравлять себя догадками. Все равно что привязать камень на шею и ни с того ни с сего в море нырнуть.
- Ну, я еще не одного фрица туда спроважу! - пообещал Кеба.
- Про то и разговор, - подхватил Федор Артемович. - Значит, первым делом надо план наметить, куда тебе с Кирюшей податься. Ты как рассчитываешь?
Рулевой подумал.
- Подождем тут до завтра. Может, придет Баглай.
- А если не найдет? Или немцы помешают? Время терять негоже.
- Тогда махнем вокруг бухты. Каждую тропку с детства знаю. Проберемся к своим. Так ведь, Кирилл Трофимыч?
- А шлюпка? - вдруг встрепенулся Кирюша.
- Что шлюпка?
- Утром немцы увидят ее, а мы еще здесь. Вот и дождемся Баглая.
- Молодец! - быстро сказал Федор Артемович, одобрив предусмотрительность подростка. - Куда же деть?
- Камней насовать в нее и утопить, - предложил тот. - Идемте.
Он приподнялся.
Федор Артемович удержал его за полу ватника.
- Успеем. До рассвета на берегу делать нечего - не отыщем. Как начнет развидняться, так и отправимся. Пока грейся и обсыхай помаленьку. Жмись до меня. А ты, Кеба, прикрой его с того боку.
Стиснутый с двух сторон, Кирюша блаженствовал. Тепло разливалось по всему телу, дрожь унялась. Вместе с теплом подкрадывалась сонливость. Веки слипались. Напряжение, испытанное с момента отплытия сейнера из базы, сменилось усталостью. Далеко-далеко убаюкивающее-ритмично шумел прибой. Монотонно гудела бора.
Сопротивляясь сну, Кирюша таращил глаза, переводя мутный взгляд с огонька трубки в зубах рулевого на огонек цыгарки Федора Артемовича. Будто два огненных зрачка тлели в ночной тьме, невпопад расширяясь и вспыхивая, озаряя неясным светом насупленные лица и низкий свод земляной пещеры, пока оба разом не погасли.