Летел он быстро. Не успел подумать ни о чем, как упругий вал воды врезался в грудь, проглотил его и сорвал плавки! Славка даже не насладился счастьем человека, нырнувшего в жаркий день в глубокую воду, а плавки, скользнув с бедер, зателепались на коленках, сползли ниже, зацепились за правую ступню. Славка сделал в воде сногсшибательное сальто, поджал ногу - ура, плавочки хорошие, поймал! Он надел их еще в воде и вверх, на воздух. Ух! Соскучился по небу и солнцу, по Ленькиной физиономии. Покраснел: на мосту девчонки терли ноги о металл загородки. Поплыл к Леньке.
- Молоток! - похвалил его владелец мопеда и, прищурившись, громко сказал. - С перил что ли нырнуть?
- Солдатиком?
- Сам ты солдатик. Ладно, пока с моста поныряю.
Весь день нырял Ленька, завистливо поглядывая на арку, к вечеру не выдержал:
- Пойду, - сказал, но сначала подошел к мопеду, завел его, покрутил отверткой винтик и вдруг, словно движок урчанием своим напомнил ему о чем-то важном, крикнул Ленька, стукнув себя по лбу ладонью. - Елки-моталки! За фотографиями же до семи нужно успеть. Для пропуска. Айда, может успеем.
Домой они вернулись поздно. Была жара. После фотоателье так вспотели, что решили искупаться в Рожайке.
А рано утром Славка сидел в электричке, она медленно ползла по мосту, и две старушки, сидевшие напротив, гундосил вредно: "Намедни один с арки нырнул. Насмерть. Близко у опоры. Не рассчитал". "И в том году какой-то матрос утоп. Пьяные небось".
"Бр-р" - страшно стало Славке, хотелось Леньке рассказать бабкиных разговорах. До вокзала он не мог сбросить с себя липкий, как пот в жару, страх.
Пришла чудесная осень: дни - солнечные, мягкие, вечера - теплые, пахучие, воздух - сладкий, с дымком картофельной ботвы, ночи - полные снов и мечтаний.
Ленька приезжал с работы, хлебал щи и выносил на улицу баян. У подъезда собирались пацаны и, скрестив руки на груди, слушали чарующие аккорды Ленькиной смелой игры. Любил он музыку страстно, и … будоражили Ленькины буги, рок, танго и вальсы поселок, выгоняли взрослых и детей из кухонь и комнат и - как они танцевали!
Танцевали они по-разному и в разное время. Взрослые, например, старались натанцеваться до заходы солнца, а дети дожидались сумерек и приставали:
- Леха, ну сбацай чего-нибудь путевое.
Ленька (безотказный он был человек) спокойно поправлял лямки тульского баяна, вздыхал, улыбался и разводил меха:
Не ходите дети в школу,
Пейте дети кока-колу!
Подвывали пацаны, выделывая из себя папуасов "Новой Жилпоселии", а потом бросались в бесовство "Читанагуа чучи", зачумленно похрипывая:
О, тяжкий труд!
Полоть на пуле кукурузу.
После бесподобных пассажей "Читанагуа чучи" Ленька делал небольшую паузу, с чувством, толком, расстановкой раскуривал "Смерть альпиниста", а мальчишки чинно прохаживались по танцплощадке. Наконец бычок "Памира", щелкнутый музыкально-слесарным пальцем, выписывал длинную дугу, золотистой крапинкой обозначенную в густеющих сумерках, и медленно-медленно, в ритме убаюкивающего блюза начинался рок жилпоселовский. Почему жилпоселовский: Да мелодия была всем очень знакома давно, с пеленок. И слова. Слова-то уж точно были - свои!
Колхозный сторож Иван Лукич
В колхозе свистнул один кирпич.
Пели мальчишки с такими понимающими улыбками, будто знали того самого Лукича, который:
Построил домик и в нем живет,
Не зная горя, табак жует!
А музыка, быстро выбираясь из блюзовых скоростей, разгонялась, разгонялась до самых отчаянных роковых скоростей, и отдавали мальчишки року, некоронованному королю танцев двадцатого века, всю неуемную страсть подмосковно-мальчишеской души. Они бесились в каждом роке как в последний раз, будто чувствовали, что где-то на далеком Западе уже вихляются в твисте сверстники, рождается шейк в изломанных капитализмом мозгах, носятся в воздухе идеи разных брейков. О, неважно, что они чувствовали, скорее всего они ничего не чувствовали, просто дергал их Ленькин "туляк" за руки, ноги, нервные клетки и языки:
- Шарь, Ленька, шарь!
И все-таки не Ленькин рок был гвоздем программы тех осенних вечеров, а "цыганочка". Да не та, что бацали в "Ромэне" или в "Поплавке" у "Ударника". Там была "цыганочка" классическая. А классика, как Ленька часто говорил, быстро надоедает. Искусство же настоящее требует постоянно нового, личного, неповторимого. Таковой была "цыганочка" жилпоселовская, Ленькина. Сколько чудного накручивалось в ней, какая она была спорая на импровизацию, лихую, взрывную импровизацию!
Выйдет этакая волоокая, с жуткой синью в глазах, пышногрудая девушка в круг, тряхнет пшеничными волосами, вздернет мягкие руки, топнет упрямой ножкой, и пойдет мелкой рябью страсть души ее русской от одного к другому, от мальчишки к взрослому - к Леньке. А он уже поймал момент, меха напряглись, и аккорд, резвый, сочный, непокорный, с непередаваемыми словами свингом, тронул за сердце смелую "цыганочку", и пошла она по кругу разудалая. И не выдержал кавалер. "Эх, родимая!" - крикнул, вписываясь грубоватым аллюром в игривый вирах напарницы. А Ленька им заходик по второму разу - да так, чтобы сердце екнуло, жилы затрепетали, душа запела. Эх!
Ты цыган, и я цыган,
И оба мы цыгане.
Поет водитель грузовика, а его "грузовичка", разнорабочая на стройке, они год назад вместе восьмилетку закончили, яростно топая новыми босоножками, на которые все смелее ложатся тени шумного вечера, поет под общий смех:
Цыган цыганке говорит:
"У меня давно стоит".
А что стоит и где стоит,
Ничего не говорит.
И перепляс, в котором цыганское очарование перемешивается с русской удалью, а причудливые коленца с ухарской присядкой.
- Еще, Леха!
На смену первой паре, которая растворяется в темноте, на пятачок вылетает тонконогая лань, черноглазая, и без заходов бросается в вихрь танца. И так заразительно отплясывает она свою "цыганочку", что вновь какой-нибудь водитель, или токарь, или слесарь врывается в круг и отчебучивает очередную шутку.
И-их, какие "цыганочки" видывали на поселке пацаны! Королевы ли принцессы, царицы ли баронессы, - кто их поймет в тринадцать лет, да только не эти "цыганочки" были гвоздем программы осенних вечеров.
- Петю давайте! - кричали пацаны, когда дело шло к ночи и хотелось чего-нибудь сказочного, совсем уж необычного.
Петя не всегда посещал танцы. Часто мальчишки бегали за ним, любителем бродить по вечернему поселку. Крепкий он был человек, с медвежьим шагом и глазами, голубыми, примутненными какой-то бедой, из-за которой, болтали старухи у подъездов, ему даже пришлось месяц в психушке провести. Лет Пете было за тридцать.
- Петь, ну сбацай, ну чего тебе стоит! - тащили его к баяну пацаны.
Он поначалу обычно бычился, пытался улизнуть, но сдавался, и все замирали в ожидании чуда. Ленька разминал пальцы, как перед мировым рекордом, усаживался поудобнее, отгонял мелюзгу, липнувшую к баяну, и со смаком, с оттяжечкой нажимал на клавиши, артистично приподнимая голову и поигрывая губами - будто подпевая себе. Петя потирал ладони, пропуская один заход, и наконец вступал в круг.
Первое впечатление от его "цыганочки" было плевое: гуляет человек по кругу и ставит из себя. Потому что никакой то был не танец. Ну прошелся он и руки в стороны. Все, на большее я не способен, концерт окончен.
Ленька, не обращая внимания на это, прибавляет обороты, выдает еще один заход, еще, еще. И все быстрее, быстрее. Петя за ним, четко отслеживая ритм, который задавали пальцы баяниста, чтобы разогнать ноги танцора. И в тот момент, когда, казалось, быстрее играть и танцевать было просто невозможно, Ленька бросал пальцы в перепляс. Обычно в эти мгновения по асфальту дубасили каблуки, шлепали ладони о колена, груди, бедра. В Петиной "цыганочке" украшательств никаких не было. Он не пел, не тряс плечами, не лупил по воздуху руками, не бил себя почем зря. Подчиняясь музыке, он стремительно несся по кругу, и вдруг тело его, грузное, медвежеподобное, превращалось в серую большую пушинку, которая кружилась в вихре безумного танца, украшая бешеные переборы удивительно-музыкальным шорохом длиннополого пиджака, едва уловимыми звуками из груди. Петя парил над землей, а пацаны понять не могли, какая сила удерживает его в воздухе?
- Ну Петь, ты даешь! Опять переплясал, - Ленька опускал руки, а танцор пожимал плечами и уходил. - Все равно переиграю! - не сдавался баянист и с "туляком" своим уставшим уходил домой.
Славка солидно шел за ним, мечтая, как и все мальчишки, о баяне и собственной "цыганочке", о победе над лучшим танцором Жилпоселка.
…Славка денег накопил, книгу сам купил "Играй мой баян", а баяна у него все не было. То одно, то пятое, то десятое, как говорила в таких случаях соседка, Ленькина мать. Но в ту субботу все сказочно сошлось: дождь не тюкал вредно по стеклу, мать не пошла на работу, и, главное, Ленька сказал: "Добро!"
Поехали они в Москву, поплутали по переходам, очутились в музыкальной комиссионке. Замерли у прилавка, за которым суетился в белой рубашке с черной бабочке толстый продавец, хитрый, и стояли на стеллажах и полу гармошки, баяны, аккордеоны, какие-то дудки в черных ящиках. Штук двадцать было баянов. И все трое смотрели на них неотрывно. Ленька - взглядом знатока, маэстро. Славка - с замиранием сердца. Мать его - с благоговением и страхом.
- Так, важно протянул жилпоселовский баянист и чуть не убил Славку. - Ничего путевого за 60 рублей нет.
- Может, все-таки полу баян? - несмело молвила мать Славки, но Ленька поставил ее на место:
- На полу баяне - полу игра.
- Поучится, а потом …
- Поверьте, я-то знаю.
Славка в полуобморочном состоянии водил глазами по стеллажам и с ужасом думал: "А вдруг Ленька поддастся?! Позору будет! Полу цыганочка, полу танго, полу рок - полу Славка!" Выйдут в круг полу люди на одной ноге с одной рукой и будут полу дрыгаться под его полу музыку, как микробы какие-нибудь, инфузории без туфелек.
- В чем загвоздка, мамаша? - подвернулся на беду продавец. - Полу баян? Прекрасно, скажу Вам. Дешево и сердито. Легче держать, а значит, и легче играть. Научится, окрепнет - купите полный.
- А, сынок?
А у сынка язык одеревенел, в глазах круги зашевелились - мелкие баянные кнопки - басовые и голосовые - вперемежку. "Так и знал", - обреченно свесил он голову.
- Ну-ка, дядя, тот покажи, - Ленька протянул руку, указал на черный, блестящий, без царапин, то есть совсем новый инструмент, на котором стояла строгая табличка: 90 р.
- Дороговато для мальца, - ехидно шевельнулась "бабочка" под горлом продавца, но баян он подал, а куда ему деваться, если Ленька шпагой руку вперед: вон тот и точка.
- Может, я его себе куплю, - баянист успокоил на время мать Славки, пробежался по клавишам. - Вещь! - сказал торжественно, а черный блестящий баян бедного Славку очаровал: какие клавиши, какой четкий звук, как красиво растопыриваются меха, как вообще он блестит здорово!
- Я бы мальцу полу баян рекомендовал, - черная "бабочка", видно, очень захотела, чтобы ее поймали и засушили на гербарий.
Славка даже пожалел, что не было у него сачка, посмотрел на мать, как всегда смотрел, если у него чего-нибудь не хватало жизненно-важного, очень необходимого, и … обрадовался сын! В глазах мамкиных он увидел таинственный огонек - и ей понравился баян! Она глядела на Ленька, на прекрасный инструмент, на Славкино очарованное отражение в зеркальном блеске лака, и наконец она улыбнулась:
- У меня девяносто два рубля. На обратную дорогу хватит.
- Вещь! - обрадовался и Ленька. - Сделан, видите, год назад. Новяк!
Купили!
Дома Славка уговорил Леньку показать пару пьес: "Русского" и "Барыню". Долго ломал пальцы, получилось, запомнил. Потом бегал по поселку, хвалился друзьям, к полуночи пришел домой, лег в кровать, сказал, рассматривая черный свой, блестящий баян:
- Ма, подай мне его. Потренируюсь.
Поднял подушку, приподнялся. Мать дала, удивленная и довольная, инструмент, он поиграл немного, притомился, уложил баян рядом и заснул, загадав желание: "Может, Ленька завтра "цыганочку" покажет".
Объявилась нудная зима.
"Катайся на гагах, коньки, как коньки, - твердила мать, пожимая плечами. - Баян же купили, денег нет".
"Что мне с ним на каток ходить, в ворота его ставить?""- кричал Славка, а зима, не вслушиваясь в давний их спор, бежала быстро, как с крутой горки на санках.
Но однажды свалилось на Славку счастье. Ленька пришел с работы и сказал:
- Выручай. Сходи на Западную к бабке. Мы с тобой летом там были. Скажи, чтобы завтра пришла. У отца с матерью двадцать лет.
- Далеко пехать, - ответил задумчиво Славка.
- Человека жду, пойми, - вздохнул Ленька - просить он не любил. - Хочешь, канады дам. На них быстро. Снег на дороге укатали.
- На коньках не то что пехом.
- У тебя какой размер? У меня сорок третий, но разбитый.
- Тридцать девятый, но почти без носков.
- Сойдет. Носков побольше наденешь.
- Ма! - Славка молнией в комнату. - У нас носки-то есть?
Носки у них были. Носков хватило. Ленька помог зашнуровать ботинки, дал Славке записку, хлопнул его по плечу. А мать несколько повторила:
- Смотри, аккуратно там.
- Тут всего-то полтора километра. Три круга по стадиону, - Славка гордо открыл дверь.
Коньки сидели, как влитые. Канады, одно слово. Но к ним нужно привыкнуть, так друзья говорили. Поэтому он не спешил разгоняться. А как разогнался, пробежал метров сто по шоссе, покрытому плотным, утрамбованным снегом, так и слетела с лица радостная улыбка. А еще через сто метров Славка понял, что такое сорок третий разбитый на тридцать девятый без носок. Высокие, красивые канады словно бы раздулись. Нога в них елозила, как в маминых валенках, а сами коньки то заваливались вправо-влево, то опрокидывались вовнутрь ножами, то - ботинками. Славка делал вид, что бежит и ему хорошо. Он красиво махал руками, пытался набрать скорость. Кое-как прибежал на Западную улицу, нашел нужный дом.
- Ты, чай, заболел? - спросила Ленькина бабушка, приняв записку. - Лица на тебе нет.
- Бежал, спешил, - коротко ответил Славка. - Я пошел.
- Дай Бог тебе крепкого здоровья!
Конькобежец взмахнул руками, тронулся в путь и с упорством Мересьева сделал несколько шагов.
"Еще нужно было носков надеть пары две", - подумал, повиснув на загородке, но отбросил предательские мысль: если его увидят в таком виде на поселке, то в школу лучше не ходить до следующего года.
По загородка дошел, экономя силы, до поля, утыканного высоковольтными столбами, но на самой дороге не было ни кустика, ни загородочки. Вдобавок - подъем у поселка. Славка оттолкнулся, пытался красиво взмахнуть руками, не получилось. Но до подъема все-таки он "добежал". А подъем преодолевал как горный крутой перевал: устали ноги, болела, не понятно почему, спина, ныла шея, пот катился ручьем, а идти надо. И он шел. На поселке кто-то посочувствовал ему, кто-то посоветовал в следующий раз закладывать в мыски ботинок бумагу, но никто не смеялся и даже не ухмылялся. Некоторые даже завидовали. На канадах человек едет.
- Ну как канады? - встретил его Ленька на кухне. - Скажи - вещь!
- Вещь, - Славка сел на стул.
- Долго ты что-то. По поселку кругов пять дал? Все правильно. Надо пользоваться моментом. А мы с твоей матерью договорились. Канады скоро мне малы станут, продам вам по дешевке. Не робей, Славка, со мной не пропадешь.
Славка снял коньки, побежал в комнату.
- Мам, а правда вы договорились. Канады-то Леньке скоро…
- На следующий год. Зима кончается, а за лето у тебя нога вырастет, и Леньке они совсем малы станут.
- Хоть на следующий, - Славка сел на кровать и, чувствуя, как приятно отходит от тела боль и холод, размечтался о том, чтобы поскорее выросли ноги, его и Ленькины.
Пришли холодные майские дни, шумные. Шумели листья на деревьях и белые платья вишен и яблонь, шумел над рекой ветер, будто воду всю выпить хотел Рожайкину, горлопанили люди - глотки не жалели. Тихо вели себя лишь трава коротконогая да одуванчики - майские веснушки, расплодившиеся в полях и оврагах, на свалках и у амбаров, возле старого комбайна и на уставших стенах церкви.
Невеста сидела в белом и была вся в веснушках. Много веснушек, майская невеста. Первая Славкина невеста, он первый раз на свадьбу попал и так близко, как учительницу в классе, видел невесту. Ничего себя, настоящая. То сидит-молчит, как одуванчик, глаза боится поднять сильно голубые, то как схватит жениха в охапку и ну его мять под громоподобное "Горько!"
Славка сидел рядом с Ленькой, по школьному - на "Камчатке", на дальнем от невесты конце стола. "Братан мой, сменщик, - говорил всем Ленька, показывая на Славку и толкая его в бок. - Ешь больше, а то баян не удержишь". А после очередного тоста поднимался и орал со всеми "Горько!" Раз сто крикнули люди, пока невесте не надоело мять жениха веснушчатыми руками.
Сменщику сначала было интересно, и салат перед ним стоял мировой, в жизни он такого салата не ел. Но вскоре и невеста ему наскучила, и салат, и морс, которого он выпил, если посчитать все "горько", около ведра. Тяжко было Славке, живот отвис, как у мелкой рыбки-пузухи, в глазах туман от салатовой сытости и вареной колбасы, и, главное, в чиру с местными пацанами очень хотелось ему сыграть. А Ленька то и дело ему на ухо: "Не уматай, смотри, игрок хренов".
Вдруг какая-то тетка крикнула нараспев:
Дайте в руки мне гармонь,
Золотые планки!
И резво махнула рукой:
- Плясать хочу!
"Кондиция номер один", - шепнул Ленька, подхватил из-за спины баян и на всякий случай спросил у тамады:
- Песню для разгона или как?
- "Цыганочку", Леха!
Ленька поднялся, поправил лямки и, пропуская свадебный люд, выдал заход с такими вариациями, что тамада, крупный рыжий дядька (он невесте дядей был), крикнул раскатисто:
- О, шпарит!
Все вылетели на улицу. Вышел и Славка, встал позади Леньки в ожидании кондиции номер пять, вздохнул: пацанов разогнали местных. А ему так хотелось сыграть. У него в последнее время пруха на денежные игры пошла. В расшибалку, чиру, бебе, пристеночку, чет-нечет он выиграл целых пять рублей, полтайника медяками набиты, не понятно, что с ними делать.
Ленька выдал "цыганочку", "Русского", люди запросили вальсы, танго, и вдруг кто-то из толпы крикнул:
- Танго, Леха! Белый танец!
У Славки екнуло внутри. Опередили, догадались, подумал он, и у Леньки тоже дрогнуло внутри: спиной неуклюже повел баянист, но справился с собой и сыграл первые аккорды танго. Славка пел про себя: "Вдали погас последний луч заката, и сразу темнота на землю пала, прости меня, но я не виновата, что я любить и ждать тебя устала".
"Зачем играешь?" - хотел спросить он, но Ленька хитро подмигнул ему: "Все идет, как надо".