IV
Командир пехотного полка был "справедливая душа", как его называли солдаты. И горячий человек, - может с гнева ни за что обругать человека, а потом сам же и придет обласкать его. И первая его забота, чтоб солдат сыт был всегда да весел. Если какая-нибудь печаль затомит кого, уж он высмотрит: придет, расспросит, если можно горю помочь, поможет, если нет, добрым словом ободрит. И заслуженный был человек: вся грудь в орденах, и золотое оружие имел. Вот еще песни, бывало, любил. Уж у него в полку первые песенники водились. А у Гришутки не только голос звонкий - он и сам песни складывать мастер был. Полюбился он командиру, тот его песни даже на ноты записал и, как только раздастся высокий "соловьиный" голос Гришутки на переходе - глядь Андрей Иванович, командир то есть, усом помаргивает - значит, доволен. И солдатики пересмеиваются - хорошо, когда на душе легко. Ну, в окопах-то не очень распоешься, там пули пожутче песни выводят, а все ж как лежат в окопах по двое суток, хоть под нос себе, а мурлычет Гриша вновь сложенную песенку, как:
…Австрийские шрапнели
Разрываться не хотели,
Облетали нашу стену
И назад летели в Вену.
Васейка уж давно таскает пули в окопы. Говорят, докладывали ротному, тот сказал: "Что ж, я ему кормилицу искать буду? Пускай мне на глаза не попадается!" Свирепый на вид ротный - глазастый, волосатый, а сердцем как дитя добр. Рассказали, говорят, ему Васейкину повесть - было, ногами затопал, закричал: "Чтоб и духу его не было". А в ту же ночь объявлено было наступление. Все были рады прерыву неизвестности, возможности отличиться. С развернутыми знаменами, с музыкой выступал полк из пограничного местечка. Звонко раздавался в чистом воздухе чистый Гришуткин тенор:
…Мы с черных болот не свернули
Не молвили: "Здесь отдохнем!"
Когда на запевшие пули
Ответили беглым огнем.
И веселым припевом отвечал хор:
Гей-гей, любо да люли,
Мы врагу вдогон пошли!
И снова заливался запевала:
И друга неверного бросив,
И скипетр повергнувши ниц,
Все дальше беги, Франц-Иосиф,
От нами хранимых границ!
Гей-гей, любо да люли,
Мы врагу вдогон пошли.
Но скоро пришлось умолкнуть песенникам - пришло донесение: враг неподалеку. Тогда начались скучные дни. Вырыты были окопы глубиной почти в человеческий рост и далеко позади - второй ряд таких же окопов. Позиции неприятеля были видны в туманном утреннем морозе. Тут-то и началась Васейкина служба. Каждое утро черные ленты окопов обволакивались голубоватыми дымками ружейной перестрелки. Каждый день гремела земля тяжелыми взрывами пушечных раскатов.
Однажды на ясной румяной зорьке неприятельские орудия нащупали нашу пехоту. Кругом с оглушающим свистом пролетали огромные неприятельские снаряды. Пришлось оставлять окопы, чтобы занять соседний лесок. Васейка лежал на брюхе, и когда солдатики начали по одиночке перебегать из окопов - рядом с ним очутился командир, подбодрявший короткими ласковыми фразами свой полк: "Ну, ну, ребятушки, отползайте. Мы его оттуда верней щипанем! Осторожней, осторожней, держись по одиночке, кучей не лезь!" Васейка смотрел на его румяное лицо, широкую грудь, слушал добрый, спокойный голос - и не было ему страшно нисколечки. Казалось, что около этого человека не посмеет разорваться неприятельский снаряд. И только он успел подумать это, как откуда-то словно приплыла по воздуху огромная туча - все кругом задернулось тьмою, это взлетела земля от упавшего неподалеку громадного немецкого "чемодана" - так солдаты называли немецкие большие снаряды.
На секунду блеснувший огонь ярко осветил взмахнувшего руками командира, его большую бороду и драгоценный перстень на руке. Потом все потряслось громом взрыва - и Васейка потерял сознание.
Когда он очнулся, все тело его было точно налито свинцом. Кругом ни души. Снаряды уже не визжали вокруг, и только взрытая буграми земля да кое-где лежавшие убитые говорили о пронесшемся здесь урагане. Повернувшись и ощупав себя, Васейка убедился, что он остался чудом целехонек. Как раз аршинах в пяти увидел он зарывшуюся в землю оболочку неприятельского снаряда. Васейка стал припоминать. Вдруг сердце его болезненно заколотилось: "А где же командир? Ведь он стоял рядом!" И вдруг горькая жалость внезапно потрясла все его тело. "Взмахнул руками, упал, значит, убит?" - подумал он, и внезапные горячие слезы так и брызнули из его широко раскрытых страхом и жалостью глаз. Переводя взгляд с предмета на предмет и только теперь почувствовав весь ужас своего одиночества, Васейка поднялся на ноги и побрел машинально к тому леску, где укрылся от неприятельского огня его полк. Но не сделал он и десяти шагов, как нога наткнулась на что-то мягкое. Наклонясь, он увидел блеснувшую из-под земли шпору. Со страхом начал отрывать землю. Так и есть - командир! Лежит ничком, весь засыпан взрыхленной землей. Поднатужась, перевернул его Васейка лицом вверх. Белое, белое, как бумага, лицо, глаза закрыты. Васейка прильнул ухом к груди - бьется! Бьется сердце! Еле-еле слышимо, редкими нерешительными толчками, точно раздумывая перед каждым ударом, но бьется!
Набрав из манерки (походная фляга, в которой сохраняют воду) полный рот воды, Васейка брызнул ей в лицо командиру. Потом осмотрел его со всех сторон, нет, крови нигде не видно, должно, задохся только. Такие случаи бывали. Говорят, как летит "чемодан", он весь воздух за собой тащит, а тут еще свалило командира лицом к земле. "Обморок", - решил Васейка и начал придумывать, как бы ему управиться. На плечи не возьмешь, силы не хватит и на десять шагов - тучный он, командир-то. Да и не оставить же среди чиста поля - пожалуй, пока оповестишь своих, уж и нельзя будет к этому месту воротиться. Думал-думал Васейка; снял с себя шинелишку, перевалил на нее недвижное тело, рукава шинели поддел под руки и завязал их туго-натуго. Так устроив санки, впрягся в них Васейка и, натужась, как добрый конь под тяжелой кладью, упираясь ногами в неровную почву, медленно потащился к соседнему лесу. И устал же Васейка! Три раза садился расправлять одеревеневшие плечи. Пот заливал его, как весенний дождь, до нитки, но через час он был уже у первых деревьев. Изумленными взглядами встретили его солдатики.
- Васейка, бесов сын, ты чего это притащил? - раздались взволнованные голоса вокруг него.
- Ко-ко-мандира! - едва переводя дух, промолвил Васейка и тут же свалился от усталости.
Так началась для Васейки военная служба, после которой никто уже не гнал его из рядов. Наоборот, все с любовью гладили "героя" по стриженой головке и с уважением говорили:
- Он малец задачный, шутка ли, из какого огня цел вышел да еще и командира на себе привез!
Тогда же, вместе со всеобщим уважением, получил Васейка сапоги, шинель, легкую винтовку и стал называться не иначе, как "рядовой Васейка" или "Василий Игнатьевич".
Тихо спят заснеженные сады деревни Сугровы. Далеко она заброшена среди снегов да полей, и не долетает до нее гром пушечных раскатов. Старуха Цветьиха встала сегодня с петухами, скоро праздники, нужно обойти по дворам, собрать с каждой избы муку на просфоры да, кстати, зайти к старосте, узнать, что про войну пишут. Вот ковыляет она по серебряной от инея улице, а ей навстречу - сам староста.
- Здорово, тетка Цветьиха!
- Здоров будь, батюшка.
- А я к тебе с весточкой с доброю, да еще с какою!
- Что ты, что ты, родимый! И не говори, с той поры, как ушло мое дитятко, ничего я добра не жду. Ведь мне его мать завещала умираючи - видно, чуяло сердце материнское, каково ему после смерти ее придется. А я, дура старая, не усмотрела! Вот теперь и хожу глаз не утираючи!
И старуха стала всхлипывать, опустив голову.
- Да ведь вот скажи что, тетка Цветьиха! - молвил староста, посмеиваясь в бороду. - Гляди, откуда беды ждешь, ан беда-то на веселье оборотится! Слушай-ка сюда, что здесь написано про Василия, рядового-разведчика. Чай, знаком он тебе?
- Про Васейку? - встрепенулась старуха. - Да не дуришь ли ты меня, отец мой? Голова-то у меня старая, посмеяться над ней - греха на душу взять!
- Да чего мне тебя обманывать - я и сам глазам своим не верил, так нет же, вишь, - напечатано черным по белу!
- Ох, Господи, пойдем же вон к воротам, на лавочке присядем, даже у меня от радости ноги подломились. То-то мне всю ночь пироги снились, да будто я всю ночь над ними плакала, уж это верная радость наяву будет. Ну читай, читай! - говорила Цветьиха, присаживаясь на лавочку и подпирая худое лицо свое костлявой, высушенной временем рукой.
- А вот слушай. Васейка-то теперь на всю Расею известен стал; его голыми руками не захватишь. Вишь, вот: "Четырнадцатилетний герой, - так и пропечатано. - В N-ском полку награжден орденом святого Георгия мальчик-герой, за спасение командира полка, сраженного снарядом, которого он вытащил из-под огня, а также за ценные донесения, способствовавшие успеху боя под деревней N".
- Вишь, вот старуха, слыхала! Георгиевское отличие заслужил, - а ты плачешь. Радоваться, куриная душа, надо, да Бога славить. Ну, поплачь тут покамест, а я по деревне пойду, тебе первой сказать-то шел: дай, думаю, старушку Божью порадую с утра!
Староста, поскрипывая валенками по снегу, пошел от Цветьихи, которая уж и не вытирала бежавших по лицу счастливых слез. Потом, поднявшись, обернулась она к горевшему на солнечной зорьке кресту колокольни, опустилась на колени прямо в снег и, осеняясь широкими крестами, стала отсчитывать обещанных сто поклонов - "если весточка об Васютке придет". Губы ее шептали беззвучно, а на старом морщинистом лице сияла тихая радость.
Сладко спят сады деревни Сугровы под саженным снегом. Весело вьются дымки над избами. Тихо. Только, поскрипывая по снегу полозьями, прокатят широкие розвальни в город за покупками. Скоро Рождество: парни и девки пойдут колядовать под окнами, ребята, склеив разноцветную звезду, пойдут славить Христа по улице, но меж ними на этот раз не будет Васейки. Он стоит, опершись на винтовку, в разведочном "пикете", зорко вглядываясь в ночную темь своими синими ясными глазами.
Е. Сергеева
Добровольцы
Андрюша привстал на кровати, стараясь, чтобы "противные" ржавые пружины не скрипели, осторожно спустил ноги на пол и стал быстро одеваться, не зажигая огня.
Луна, впрочем, смотрела в окно, но мальчику от этого было не легче - ему казалось, что "эта противная шпионит" за ним и строит ему рожи - и он старался встать в неосвещенную полосу.
Застегивая куртку и одевая на ходу пояс, Андрюша все же подошел крадучись к окну. Здесь ли уже Миша? Но не успел мальчик взглянуть на улицу, как испуганно попятился назад, чуть не крикнув. Так и замер он от ужаса, сжимая рот обеими руками. И только несколько секунд спустя понял, что испугавшая его страшная рожа с огромными ушами было не что иное, как лицо Миши, припавшего снаружи к окну и державшего растопыренные пальцы по обе стороны головы.
Андрюша быстро оправился, сделал рукою жест, выражающий, что вот, мол, одет и все обстоит, как следует, лег на пол, достал из-под кровати узел и, схватив пальто и фуражку, двинулся к двери. Однако раздумал. Вернулся к окну, тихонько открыл его, тихонько перебросил Мише вещи и мигом выскочил на тротуар.
- Закрой за собой окно, - прошептал Миша.
- Нет уж, спасибо, - буркнул Андрюша. - И так довольно страха натерпелся! Все казалось: заскрипит, стукнет, услышат. Бежим, брат, нечего, еще чего доброго хватятся нас.
И мальчики помчались вдоль улицы.
На вокзале творилось нечто невероятное. Такой толпы мальчики не видели еще никогда. На платформе кучами лежал багаж, а кругом него и на нем всюду сидели, стояли, двигались люди. Многие дети плакали, среди взрослых кричали, шумели, иногда ругались.
- Осторожнее, задавите детей! - отчаянно кричит мать, прижимая к себе двух малюток и стараясь отвести угол сундука, который проносят мимо.
- А какое мне дело до ваших детей! - грубо отвечает господин с сундуком. - Сидели бы дома!
Дети заливаются слезами. Мать отчаянным движением успевает вовремя оттолкнуть сундук и старается унять испуганных малышей.
В поезд лезут и в двери, и в окна.
В одном окне застряла полная дама. Ее стараются протолкнуть, она кричит и причитает.
А вот на ступеньках вагона двое взрослых пассажиров дерутся. Толпа вокруг кричит. Один из дерущихся, чувствуя, что противник одолевает, надевает ему на шею крючковатую ручку тросточки и, вцепившись в нее двумя руками, тянет соперника вниз со ступенек.
В вагонах такая теснота, что попавший внутрь не может уже более выйти наружу. Сбившись в кучу, стоят в проходах между скамейками, в коридорах, в уборных, на площадках вагонов.
- Смотри, смотри, - толкает вдруг Миша своего спутника, - и на крышах сидят!
На крышах вагонов действительно виднеются темные фигуры.
Касса закрыта, билетов не выдают.
В вагон попасть нет никакой возможности.
Мальчики растерянно стоят на платформе.
- Неужели возвращаться домой? Неужели на войну так и не попадем?! - с отчаянием говорит Андрюша.
- Погоди, что я придумал! - отвечает Миша. - Едут же так другие, полезем и мы на крышу.
- На крышу?! - испуганно вскрикивает Андрюша, но тут же, понимая, что ничего иного не остается, смиряется и, вздохнув, соглашается.
- Попробуем. На крышу - так на крышу!
С большим трудом удалось мальчикам вскарабкаться на крышу вагона. Она, однако, оказалась, плоской и потому сначала было не так страшно, как думалось Андрюше.
Но вот поезд двинулся. Впереди показался мост, перекинутый над полотном железной дороги. Увидя его, Миша пал ниц, успев только крикнуть Андрюше, который стоял, наклонясь над трубой и держась за нее:
- Ниже, ниже. Голову снесет! Андрюша быстро припал к крыше.
Над ними в одно мгновение возникла темная масса огромного моста.
Едва мальчики пришли в себя от испуга, как поезд пошел быстрее и стало так трудно удерживать равновесие, что приходилось все время лежать, обняв трубу вентилятора, - единственное, за что можно было уцепиться.
Луна скрылась. Стало темно. И до того уже холодная ночь показалась еще холоднее - и от быстрой езды, и потому, что ехали полем, и потому, что тело коченело от прикосновения к железной крыше и трубе. Лежать в таком положении было страшно трудно: руки, плечи, бок немели. И все же мальчики молчали, не желая признаться друг другу в том, что такой пустяк имеет для них значение. Им, собравшимся на войну, трудно полежать несколько часов на какой-то крыше!
- Миша, - вздохнул Андрюша, - твои родители знают, куда ты уехал?
- Скажешь тоже, - с сердцем ответил Миша, - какие бы это родители пустили на войну! Удрал, конечно.
Помолчали.
- Миша, - начал опять Андрюша, - смотри, светает, скоро хватятся у нас, что пропали мы.
- Ну, что ж, хватятся! - буркнул Миша.
- Мама, небось, плакать будет.
- Ну и поплачет, не она одна! Опять молчание.
- Миша, а ты чего больше хочешь, - попробовал снова заговорить Андрюша, - своих защищать или немцев проучить?
- Пфф! - фыркнул Миша. - Ты умнее ничего не придумаешь спросить!
- Так что же тут глупого, Миша? Я спрашиваю потому, что я войну вообще терпеть не могу и ни за что не хотел раньше воевать.
- Известное дело - кисляй!
- Вовсе нет, - обиделся Андрюша, - вот теперь иду же! Знаешь, когда я узнал, что такое большое государство пошло на маленькое, я уже почувствовал, что хотел бы тех защищать. А потом, когда читали, как немцы ворвались в маленькое мирное государство и стали убивать там людей и целые селения и города истреблять только потому, что так удобнее добраться до Франции, тогда я еще больше захотел воевать с ними. Ну, а потом, знаешь, все идут, и так нужно, чтобы все шли, чтобы хорошенько проучить этих гордецов! У всех провожают, плачут, а у нас - ничего. Стыдно как-то. Бабушка говорит: "Из наших, слава Богу, никто не пойдет". А мама погладила меня, поцеловала и сказала: "Его у меня никогда не заберут, он у меня единственный!" Мне вдруг чего-то стыдно-стыдно стало. Верно от того, что я вот какой счастливец: все должны идти умирать, а я вырасту и все буду единственным.
- Ну, развел! - перебил его Миша. - А мне вот просто завидно! Братья пошли, дядя пошел, а я - сиди тут с бабами! Холодно, однако, братец ты мой, и есть что-то хочется.
- А руки и плечи замлели!
- Ну так что ж, что замлели. Мало ли что бывает!
- И у меня очень замлели.
- Вот и привыкай!
- Зачем привыкать? Разве на войне руки должны млеть?! Форсишь ты все, Мишка.
- Ну и дурак! Все должно быть - на войне-то, всякие страдания или лишения там…
Помолчали.
Но вскоре Миша не выдержал.
- У тебя что в узле там? Белье, гребень, мыло…
- Белье, гребень, мыло, - передразнил Миша, - барышня кисейная, маменькин сынок! А хлеба не брал?
- Хлеба? Нет. Ведь на станциях можно купить. У меня десять рублей есть, - обиженно ответил Андрюша.
- Ну и сиди со своими десятью рублями, - разозлился Миша, - деньги, небось, у меня и у самого есть, а ну-ка, укуси их!
Совсем уж светло стало, когда поезд остановился на большой узловой станции и мальчикам можно было слезть со своей крыши. Соскользнув вниз, Андрюша грохнулся об землю: онемевшие ноги не могли стоять. Миша удержался, было, за дверь вагона, но ненадолго: руки не держали, ноги не стояли, да хлынувшие к поезду и из поезда пассажиры моментально оттеснили его, и он тоже опустился на платформу.
В происходившей сутолоке никто не обратил внимания на валявшихся на платформе детей. Несколько раз наткнулись на них и даже ушибли. Мише изрядно попало каким-то ящиком по голове, а Андрюше больно отдавили руку. Обоим намяли бока. Как только онемевшие члены их расправились настолько, что можно было стоять на ногах, мальчики побежали к буфету.
- Пирогов дайте! - еще издали крикнул Миша первому попавшему им навстречу официанту.
- Нет пирогов, - небрежно ответил тот.
- Ну мяса, колбасы, чего-нибудь дайте! - нетерпеливо крикнул мальчик.
- Ничего нет, - неохотно проронил лакей.
- Ничего нет?! - повторил озадаченный Миша. - Да он просто спит и двинуться не хочет. Идем скорее к стойке.
Но в буфете действительно ничего не оказалось. На вокзале в ожидании поезда ночевало столько народа, что все заготовленное было продано.
- Ну и порядки! - выпалил Миша, но голос его звучал уже менее уверенно.
Андрюша потупился.
- Что ж нам теперь делать? - растерянно спросил Миша.
- Подождем, может, принесут что-нибудь попозже или в буфете приготовят, - нерешительно ответил Андрюша.
Долго пришлось ждать мальчикам, - на вокзале все еще ничего не было. Наконец, часа через три по приходе поезда показалась шедшая из города торговка с булками. Издали заметили ее голодные путешественники. И когда к великой радости принялись за горячий хлеб, он показался им таким вкусным, какого они еще никогда не ели.
Подкрепившись, мальчики стали обсуждать вопрос о дальнейшем пути и решили попробовать взять билеты. Им страшно было и подумать о прежних местах на крыше вагона, да к тому же, ехать теперь надо в другую сторону, с другим поездом.