Однако касса оказалась закрытой. Миша попытался узнать у носильщика, когда ее откроют, но тот грубо ответил:
- Может, и никогда.
- Как - никогда? - изумленно спросил Миша. Испуганный и наивный вид мальчиков смягчил стоявшего вблизи другого носильщика с большой седой бородой. Он подошел к детям и спросил, улыбаясь:
- Вам куда ехать-то?
- В действующ… - поторопился, было, Андрюша, но Миша перебил его, толкнув в бок, и быстро ответил:
- В К.
- Туда билеты выдают только с разрешения начальства, - сказал носильщик, и прищуренные глаза его точно блеснули насмешкой. - Тэ-э-кс, - протянул он. - Неудача вам, значит, паничи. Да вам зачем, собственно, в К.?
Андрюша потупился, а Миша, собравшись с духом, краснея и смотря с вызовом на старика, ответил как можно развязнее:
- Родственники у нас там живут.
- Гм… тээкс… родственники. Идите-ка вы лучше, откуда пришли, вот что я вам скажу, - посоветовал старик. - Никого теперь из мирных жителей в К. нет. А детей и подавно никто не пустит. Да вы, видно, неспроста как будто…
Смущенные подозрениями старика и негодующие на то, что их обозвали детьми, мальчики поспешили прекратить разговор.
- Что же нам делать? Что нам делать, Миша? - тревожно спрашивал Андрюша.
- Глупости! - выпалил Миша, - зря болтает, сам ничего не знает! А если даже не пустят ехать, беда невелика. Подумаешь, не справимся без них, как же! Пешком пойдем, и всё тут.
Напрасны были старания мальчиков выехать со станции. Не удалось даже взобраться на крышу вагона, так как поезда шли только воинские, и не только взбираться на крышу, но и подходить к ним близко было неудобно.
Вечером усталые и разочарованные мальчики забрались в уголок платформы, легли на землю, положив под голову узел Андрюши, и немедленно заснули крепким сном.
Крики, топот, свистки локомотивов, грохот приходящих и отходящих поездов - ничто не мешало богатырскому сну измученных "воинов".
…Когда взошло солнце и луч его ласково коснулся головы спящих детей, Андрюша, наконец, проснулся, сел и в недоумении стал озираться. Сразу вспомнил он злоключения предыдущего дня, испугался, что они долго проспали, - быть может, пропустили удобный случай, - и поспешил разбудить Мишу.
Мальчики быстро вскочили и пошли на разведку.
В конце платформы толпился народ, и они направились туда.
- Что случилось? - спросил Миша у торговки яблоками, стоявшей тут же с корзиной.
- Ничего не случилось, панич, раненых ждем, вот и собрались. Сейчас, говорили, должен поезд подойти.
И действительно вскоре на платформе показалась какая-то группа чиновных и важных людей. Впереди шли сестры милосердия. А несколько минут спустя с грохотом подошел поезд.
- Раненые. - Много раненых! - Первых раненых везут, - проносилось в толпе, когда поезд подходил. Но не успел он остановиться, как на платформе водворилась глубокая тишина. Никто не двигался, только головы были вытянуты по направлению поезда да глаза направлены на двери вагонов, в которых стали появляться солдатские шинели. Всюду мелькали белые пятна перевязок.
- Голубчики! - простонала торговка, нарушая тишину, у нее навернулись на глазах слезы. - Болезные, спасители наши!
Андрюша и Миша стояли, потрясенные, не смея двинуться. "Война, убивают, много убитых и раненых", - все эти слова они слышали, знали, но все это было где-то там, далеко. Они слышали слова, но того, что скрывалось за ними, они не видели, и потому оно казалось им странным, жутким, немного сказочным и заманчивым. А теперь перед ними стояли и лежали люди. Самые обыкновенные солдатики! Люди эти страдали, чуть не были убиты, быть может, многие из них скоро умрут. И вот они стоят, сидят, лежат и, кроме большого страдания, все в них самое обыкновенное. Это как-то совсем не вязалось с тем героическим образом, какой рисовался в воображении у мальчиков.
Врачи и сестры стали делать перевязки, и дети могли рассмотреть вблизи несколько ужасных ран. Андрюша содрогнулся и схватил Мишу за руку. Буквально в двух шагах застонал тяжелораненый и стал говорить что-то громко и быстро.
- Бредит… - тихо шепнул Андрюша, и дрожь опять охватила все его тело.
В толпе настроение первых минут постепенно улеглось. Стали подходить к вагонам, заговаривать с солдатами, расспрашивать их о сражениях. Они отвечали просто, охотно, часто шутили. Многие из пришедших стали наделять раненых булками, яблоками, папиросами. Те брали охотно, благодарили, делили между собой.
- Немец, немец! Смотрите, вон тот - немец, - пронеслось вдруг в толпе. Указывали на рыжего солдата, стоявшего тут же, у дверей вагона.
- Ну да, немец, - улыбнулся русский солдатик, стоявший рядом и, хлопнув немца по руке, прибавил, показывая на забинтованное правое плечо его, - все плечо развернуло, - раненый, значит, тоже.
В это время другой солдат подошел, держа булку, яблоки и папиросы и, передавая все немцу, добродушно улыбнулся, говоря:
- Твоя доля, бери. Эх, болезный, да взять-то тебе и нельзя. Ну ничего, поможем, погоди.
Немецкий солдат кивнул, взял левой рукой папиросу. Кто-то из русских немедленно дал ему прикурить.
В это время к немцу подошли врач и сестра милосердия. Сняли с него одежду, открыли рану и стали делать перевязку. Правое плечо его действительно представляло какую-то окровавленную массу. Стоявший рядом русский солдат произнес соболезнующе:
- Ишь, вспахало-то как!
Другой солдат поддерживал немцу руку во время перевязки, а когда все было кончено, те же солдаты помогли ему одеться.
- Ничего, выздоровеешь! - ободрительно сказал один из них, похлопывая немца по здоровой руке. - А вон тому, что в том вагоне, родины, знать, больше не видать.
Мальчики стояли, смотрели, и в душе их творилось что-то непонятное им самим: опять не то, совсем не то, как думалось, чувствовалось.
Миша пожал плечами, повернулся к Андрюше и сказал:
- Бог знает, что такое! Немец и русские! Какая же это война? Не настоящее это как будто!
Андрюша, с глазами, полными слез, смотрел то на солдат, то на товарища и, наконец, ответил:
- Бог его знает, что настоящее, что нет, а только что-то не так оно, как я думал.
Перевязка продолжалась. Мальчики никогда не видели таких ужасных ран. Они замерли, прижавшись друг к другу, но не могли оторвать глаз от того, что происходило. Отрезанные руки, люди без ног, точно взрытые, окровавленные бока, обезображенные лица с зияющими ранами вместо глаз. И никто не кричал, не охал, даже почти не было слышно стонов.
- Ты, Мишка, хочешь, зови меня кисляем, - сказал вдруг Андрюша, - я и обижаться теперь не стану, а уж ехать на войну не хочу. Лучше останусь помогать им. И бабушку, и маму уговорю, что все должны помогать. Небось, и к нам в город привезут таких. Все, все отдам им и буду за ними ухаживать.
Миша по обыкновению попробовал подтрунить над товарищем, но шутка не вышла.
- Сестрой, значит, будешь!
- Зачем, - ответил Андрюша, не смущаясь, - нужны и санитары. Ты, Мишка, не насмехайся, нехорошо это теперь.
- Эх, брат, - не унялся все же Миша, - конечно, кисляй ты! Увидел раны и раскис! Нет, а я вот мстить за них хочу.
- Мстить?! - изумился Андрюша. - А за немца тоже будешь мстить? Нет, я сейчас хочу только помогать.
С. Малиновская
Машка
Груня не помнила родителей. Они умерли, когда ей было два года.
Бабушка Татьяна приехала из соседнего села и взяла внучку к себе. Была она бедна, муж у нее умер давно, и хозяином в доме был сын, Николай. В то время, как Татьяна привезла в дом сиротку, он собирался жениться. Справили свадьбу, и уехал Николай от матери с молодой женой.
Осталась Татьяна с Груней в маленькой прокопченной избушке, и зажили припеваючи. Николай почти ничего не взял из родного дома, да, правда, и брать-то было нечего: лошаденка умерла от старости, а корову сын оставил матери на подмогу.
Целый день шлепала Татьяна туфлями, целый день разговаривала с коровой, с Груней, с кошкой, с горшками:
- Ну-ка, горшочек, полезай в печь, - говорила она, - свари нам с Грунюшкой кашки.
- А ты, - приговаривала она другому, - щец нам свари, мы и пообедаем.
Моет ли бабушка скамьи, столы, пол - все-то приговаривает:
- Ишь, ты, столик-то теперь у нас с Грунюшкой беленький, а пол-то, глянь, какой чистенький!
И все в избе у бабушки было для девочки живое. Потому никогда не скучала Груня. Бывало, уйдет бабка, а она бегает по избе и, как та, со всеми разговаривает. А есть захочет, схватит ложку деревянную, подбежит к горшочку и застучит по нему:
- Дай щец! Дай кашки!
А уж кот у бабушки был совсем старый, как большой человек. Бывало, все ему Татьяна выложит, все думы свои расскажет:
- Ты еще, Грунюшка, мала, не понимаешь, - говорила она девочке, - а Васька все понимает, он все помнит. Мы с ним горя много видели.
- Вася, а Вася! - обращалась она к коту. - Помнишь хозяина-то? Хорошо у нас было, как жив он был. Хорошо жили. И тебе, дураку, хорошо жилось: хлеба много - мышей много. А теперь пусто - и мышек нет!
Кот, точно, и вправду слушал: жмурил глаза, мурлыкал и посматривал на старушку. И всегда-то была весела Татьяна. Потому и Груня росла веселой, ласковой, хохотуньей. Зимними вечерами рассказывала ей бабушка сказки. И в сказках все были добрые да ласковые: и цари, и принцессы, и простые люди.
А весной и летом бабушка с внучкой целыми днями, до самых сумерек, были на воле. Бабушка работала на огороде, а Груня копалась около нее.
По праздникам ходили они в старенькую деревенскую церковку. Бабушка долго молилась и уж тогда ничего не слышала. А девочка дергала ее за подол и звала поскорее идти на погост: "В гости к папаньке и к маманьке", - как говорила бабушка.
Ах, как тихо, хорошо и уютно было на кладбище! Кругом зеленые могилки, птички поют звонко и радостно, деревья шепчутся.
А бабушка и тут устроится по-домашнему: придет, поклонится, помолится, поцелует землю, а потом усядется, развернет узелочек и кричит забегавшейся девочке:
- Грунюшка! Садись-ка обедать!
И так вкусно есть ржаные бабушкины лепешки, крутые яйца, молочком запивать и обратно идти хорошо!
- Грунюшка! Дух-то, дух-то от земли какой! - с восхищением говорит бабушка.
И девочка жадно вдыхает сладкий аромат земли. А уж глаза слипаются, и звездочки с неба улыбаются, подмигивают: "Иди-ка скорей спать!"
И как-то сразу кончилось для Груни счастливое житье: заболела бабушка, слегла и не могла подняться - распухли ноги. Шел тогда ей десятый год. Но и тут так обернула старушка, что живо девочка все хозяйство повела: ходит по избе, песни поет, а Татьяна, глядя на нее, радуется.
Но вот однажды под вечер сердце так закололо, что старушка уже не могла больше сдерживаться:
- Грунюшка! Милая! Скорей беги за Колей. Плохо мне!
Привела Груня соседку, а сама как ветер помчалась за Николаем. Деревня была всего в двух верстах, и девочка быстро добежала до знакомой избы.
Николай молча выслушал беспорядочный рассказ девочки, надел шапку и сказал жене:
- Видно, помирает матушка! Может быть, сегодня не вернусь.
У девочки похолодели ноги, сжало горло. Ей хотелось плакать, кричать, но кругом были чужие люди.
Она бросилась обратно, и ноги ее почти не касались земли: с такой силой она летела.
Когда девочка вбежала в избу, бабушка лежала бледная, с изменившимся лицом и ничего не говорила. А вскоре подошел Николай.
Старуха сразу заволновалась, собрала силы, приподнялась и быстро заговорила:
- Коля! Умираю я! Сироту не оставь, куда ей деться… Избу продай. А сундучок мой - ей, - она указала на девочку.
- Да еще вот что. Корову возьмешь - тельная она. Слово мое последнее: корову - тебе, а теленочек, как уродится, - ей, Грунюшке, - строго добавила старуха.
- Грунюшка! - обратилась она к девочке, - теленочек родится, твой, береги, люби. Все у тебя кормилица будет.
Похоронили бабушку Татьяну. Николай заколотил дом, собрал кое-что со двора, взвалил на спину маленький сундучок, потащил за веревку Лыску, и тихо за ним побрела на новое житье Груня.
Жена Николая, Настасья, баба молодая, ласковая, приветливо встретила девочку. Но почти сейчас же Груня завертелась в работе: нужно было смотреть за детьми, за скотиной, убирать избу, таскать помои.
Девочка привыкла к работе, но теперь она уже больше не заливалась звонким смехом, не пела веселых песен: не было милой бабушки Татьяны, для всех она была чужая девочка.
Приближалась весна. По нагорьям с веселым звонким журчаньем побежали ручейки. Из земли выглянули золотые, белые, синие глазки цветов. Загомонили весело по улицам деревенские ребятишки. И взрослые точно повеселели.
Перед Пасхой, в конце Страстной, пришел как-то Николай в избу и сказал, посмотрев на Груню:
- Поди в сарай. Там твоя телушка родилась. Ходи теперь за ней.
Груня ахнула от радости, побежала. За ней пошла Настасья с маленьким на руках. А двое старших с веселым визгом уцепились за Грунин подол.
Все пошли в сарай. Корова лежала, громко дыша, а рядом, уткнувшись ей в живот и посматривая маслянистым коричневым глазком, лежал хорошенький красноватый теленочек и громко сопел.
Груня присела около него и стала гладить его шелковистую теплую спинку, приговаривая:
- Миленький! Желанненький! Ты ведь мой, мой! Тебя мне бабушка Татьяна подарила!
- А как назовешь-то? - спросила Настасья, приближаясь с малышом и рассматривая теленочка.
- Да не знаю! Машкой, что ли?
- Ну что! Можно и Машкой! - согласилась тетка. Мальчики взвизгнули от радости, захлопали в ладони и закричали:
- Машка! Машка! Машенька!
Они подошли ближе, наклонились и начали гладить телушку.
- Нельзя! Чай, она еще слабенькая! Напугаете! - уже совсем с видом хозяйки сказала Груня и увела ребят из сарая.
С тех пор девочка не переставала думать о своей телке. Чуть свет поднималась она теперь вместо Настасьи выгонять коров и каждое утро давала Машке из своих рук кусочек черного хлеба, который оставляла ей с ужина. Провожала свою любимицу до околицы, идя рядом с ней по затихшей деревенской улице и гладя шелковистую спинку. Солнце еще только искоса, золотым глазком освещало деревню, и девочку, и телку. Хорошо было идти босиком по мягкой бархатной пыли, щуриться от сна и разговаривать по старой бабушкиной привычке с Машкой.
- Тебя мне бабушка Татьяна подарила, - говорила девочка, похлопывая телку. - Эх, Машка, кабы бабушка была жива!
И все-то горести свои выкладывала она телушке: взгрустнется ли, тетка ли побранит, ребята ли доймут - все выложит девочка телушке. А Машка в ответ только тоненько мычит: "My…у…" Но девочка и этому была рада.
Телушка тоже привязалась к девочке: завидя ее, она как-то особенно оживлялась, начинала бегать в разные стороны, а раз, когда Груня пошла встречать ее в поле, Машка так обрадовалась, что побежала прямо на девочку, свалила на траву, а потом удивленно смотрела, что случилось с ее хозяйкой. Хорошо, что Груня не ушиблась!
С каждым днем росла и здоровела Машка. Через два месяца она была уже крупная, сильная, резвая, и все в деревне похваливали Грунину телушку.
Даже Николай как-то раз добродушно заметил:
- Это уж твое счастье! Добрая будет корова! Груня гордилась и еще больше любила Машку.
В середине лета тревожные слухи пошли по селу.
Частенько собирались мужики, читали газеты, что-то обсуждали и часто, часто слышала Груня: война!
В один жаркий июльский день все выяснилось: так вот, что такое война! Николая и многих других мужиков из деревни брали в солдаты и отправляли по железной дороге на границу, сражаться с немцами. Заголосили бабы, засуетились. Начали шить белье, мешки, обливать их слезами, причитать. И все это так быстро сделалось, что не успели опомниться, а мужики уж вернулись из города солдатами. Прошло еще несколько дней, и уехала Настя с Николаем в город провожать мужа. Груня осталась с ребятами. Теперь уж ни о чем, кроме войны, не говорили и большие, и малые. А ребятишки с утра до вечера играли в войну: оглашали визгом улицу и здорово тузили друг друга.
Скоро вернулась Настасья. Она еще поголосила дня два, а потом принялась за работу: целый день они с Груней были на ногах.
От Николая приходили письма. Он писал, что ждут боя, что, может случиться, немцы придут в их деревню, потому что она недалеко от границы, и наказывал Настасье поскорее уезжать.
Все заволновались. Богатые сразу стали собираться в путь, укладывали пожитки, заколачивали избы и спешили к ближней станции. Настасья ходила встревоженная, а Груня мало думала о войне: по-прежнему целые дни проходили в работе по дому, в уходе за скотиной, в разговорах с Машкой.
Однажды под утро странный грохот разбудил деревню: громовые частые удары, стрельба, какой-то дикий вой и свист подняли всех: и больших, и малых. Все в ужасе выскочили на улицу, потом бросились в избы, дрожа и теряя голову от страха: бабы выли, ребята плакали, визжала перепуганная скотина, и со всех сторон несся крик:
- Немцы! Немцы близко!
Настасья бегала растерянная по избе, накладывала в узел что попало, считала поминутно ревущих ребят и беспомощно причитала.
Улица гудела, как встревоженный муравейник. Почти у каждой избенки стояла телега; на ней среди узлов и хлама копошились ребятишки. Теперь уж никто не прятался, а все высыпали из изб и только ежеминутно крестились при стрельбе и грохоте орудий.
Настасьина повозка тоже стояла у избы. Поспешно вынесла она вещи, усадила ребят и, привязав сзади корову, уселась сама.
- Груня! Грунюшка! Да где же ты запропала! - испуганно спохватилась Настя. - Да где же ты?
Девочки не было видно. К околице тянулись телеги, деревня пустела на глазах.
- Да куда же она подевалась? Господи, помилуй! - озираясь по сторонам, шептала Настасья, и тут же за спиной услышала запыхавшийся, испуганный голос Груни.
- Машка пропала!
- До Машки ли? Брось ее! Садись скорее!
- Нет, нет! Машку не брошу. Поезжай! Я пешком нагоню, - быстро проговорила девочка и побежала от телеги.
- Свихнулась со страха! - вслух проговорила Настасья, качая головой. - Что же делать-то теперь? Как оставить ее?
Она растерянно оглянулась. Деревня опустела. Пыль столбом стояла у дороги, и одна за другой исчезали с глаз фигуры убегавших. Время от времени грохотали выстрелы. Настя взглянула на испуганные заплаканные личики ребят, еще раз оглянулась, высматривая Груню, и, сокрушенно покачав головой, тронула лошадь.
Выбежав за околицу в поле, Груня остановилась. Кругом все точно вымерло, и было непривычно видеть таким поле, на котором постоянно пестрели стада.
"Уж не убежала ли Машка в лесок?" - промелькнуло в голове девочки, когда взгляд ее остановился на небольшой рощице, которая была точно островок посредине поля. "Как же это я забыла? Ведь Машка постоянно забегает туда", - с досадой подумала Груня, летя на одних носках к знакомому месту.
Грохот орудий и пальба теперь уже совсем не смолкали. Девочка как будто даже привыкла к страшным звукам. Она вся была поглощена одной мыслью: поскорее найти Машку и бежать догонять тетку.