"Соль волгнет – к ненастью". "Журавль на колодце скрипит – к перемене погоды". "Утром маленький дождь – днем хорошая погода". "Если дождь пошел с обеда – затянется на сутки". "Тихая, светлая ночь без росы – жди на следующий день дождя". "Рога луны острые и яркие – к вёдру". "Золотая заря на западе (без розового круга) – признак хорошей погоды". "Багровые зори – к ветрам…"
Много там было еще разных примет, и простых и мудреных. За каждой строчкой, за каждым словом возникали для Семена сладчайшие картины природы: то дождичек начинал шуршать в древесной листве, то загорались и светили земле эти самые тихие, золотистые закаты.
А погода между тем, совсем уж решившись на весну и уже дохнув сыроватым теплом, от которого оседали снега, снова раздумывала и поворачивала на холод. И так же как охотники и рыболовы перебирают и пересматривают без надобности свое снаряжение и свои снасти, так и Семен то и дело доставал банку из-под чая, вынимал из банки темную фланелевую тряпку, разворачивал ее и пересчитывал ячменные зерна.
Посеять он наметил тридцать два отборных зерна. Еще тридцать зерен решил оставить на всякий случай, если бы эти, гвардейские, почему-либо не взошли. Погибли бы летом от болезни, от вредных насекомых, да и мало ли от чего. Рисковать тут было нельзя.
С каким бы нетерпением ни ждал человек важного, заветного события в своей жизни, оно все-таки наступает, приходит. Пришла, никуда не делась, не обогнула стороной село Семендюково и эта весна. Увидев первого грача, Семен почувствовал на душе праздник, а когда над проталинкой, величиной с полу пиджака, взвился вверх хрустальный, серебряный, золотой колокольчик жаворонка и зазвенел там, в синеве, Семен не удержался и перед обедом поставил на стол бутылку рома.
Грядку выбирали втроем: сам Семен, сын Шурка – не главный ли виновник всего происшествия – и жена Семена Валентина Ивановна, чаще Валя и еще чаще просто – мать.
– Ты, мать, давай мне самую хорошую гряду.
– Все хороши. Навозу прошлый год сколько ввалили? Не земля, а сдобный пирог. Твоему совхозному ячменю такая земля и во сне не снилась.
– Ну ладно, хорошо, хорошо. Это вроде уже мода теперь – совхоз ругать. А ведь и там мы же работаем. Хлеборобы-механизаторы.
– Вот тебе – чем не гряда! Прошлый год под морковью была. По бутылке каждая морковина.
Семен внимательно, со всех сторон оглядывал место.
– Не годится. С севера очень уж открыто. Надо, чтобы с севера кустики, вишенье, а с юга – припек.
– Припек, припек! А может, ячмень не любит твоего припека. Может, он продувной ветерок любит. Полевая культура. Вырастишь ее здесь в тепличных условиях, изнежишь, а в поле перенесешь – он и не выдержит.
– Грамотные какие все стали! – бурчал Семен, но видел в словах жены некоторую правоту.
Все же облюбовал конец грядки, такой, что и с севера не очень открыто, но и с юга не совсем уж теплота.
– Огородить бы чем… – сам себе предлагал Семен.
– Мало тебе, что огород огорожен? Что ему сделается, твоему ячменю?
– Куры зайдут, разворошат, или грач…
Землю Валентина Ивановна разделала мягче пуха. Семен еще и сам прошелся по ней руками, ощупывая ее, как слепой, и разминая каждый комочек, если попадался крупнее горошины.
За этой работой Семен поймал себя на мысли, что там, на комбайне, может быть, он и механизатор, но вовсе не хлебороб. Да и трактористов, то есть пахарей и сеятелей, возьми. Или они землю, или они погоду чувствуют, как он почувствовал и то и другое в эту весну? Конечно, явный дождь дает себя знать: на поле не въедешь, приходится простаивать без работы. Но кто же из целого совхоза ждет наступления весны с душевным трепетом и с замиранием сердца? Кто с тревогой поглядывает каждый день на закат: просто ли там золотистая заря или с розовым кругом или багровое небо?
К машине своей, к мотору, к разным подшипникам механизатор прислушивается более, чем к земле, к прорастающим из нее росточкам и к небу, несущему этим росточкам то ли гибель, то ли полноправную жизнь.
Словно какая-то изоляция, воздушная подушка пролегала все эти годы между душой Семена Васильевича Зотова и той землей, по которой он елозил на своем громадном и гремучем комбайне. И была некая глухота, некая бессолость, безвкусность на душе, как если бы купаться в водолазном костюме, нюхать цветы сквозь целлофан, подставлять лицо дождю, натянув липкую резину противогаза.
И только теперь, над квадратным метром любовно обработанной земли и над тридцатью двумя опущенными в ее прохладную плодоносную темноту ячменными зернышками, Семен почувствовал, что все перегородки, все целлофаны упали и он прикоснулся к чему-то самому заветному. Так оголенный провод прикасается к оголенному проводу, так голое тело прикасается к прохладной речной воде, или так лет тридцать пять назад, на полуночном крыльце, с Надюшкой Малышевой, протиснувшись через расстегнутую верхнюю пуговицу и через какие-то там бесчувственные тряпки, услышала ладонь неизъяснимую, горячую нежность девчоночьей груди.
Сколько разного машинного масла налипало на руки, сколько грязи, сколько мыто бензином и мылом, сколько тер их о штурвал, а и до сих пор слышит ладонь тот ожог, и не затрешь, не смоешь, не остудишь его ничем, никогда.
Из земли проклюнулись двадцать девять росточков. Три зерна выпали по неизвестным причинам. Зато от некоторых зерен потянулось по нескольку стебельков.
– Это что же такое, – дрожал от возбуждения земледелец Семен, – это что же такое получается! На каждом колосе по шесть рядов зерен, а от каждого зерна по четыре, по шесть стеблей? Это что же за ячмень у меня вырастет? Какие же будут урожаи?!
Лето прошло, можно сказать, без приключений. Один только раз, будучи в поле и поглядев на край неба, заливаемый темной тучей, Семен вспомнил книгу о приметах погоды, а именно то место, где указано, что "темно-синяя окраина ливневого облака – признак ливня, а стальная серая окраска – признак ливня и града". Бросив среди поля свою тихоходную машину, Семен побежал в село. Вдвоем с Валентиной они держали над зелеными колосьями за углы прозрачный Валентинин плащ, пока стукались в него и соскальзывали в стороны голубоватые, но, впрочем, редкие градины.
В тетради появились новые краткие записи, и было странно самому Семену, как это целые месяцы ожиданий и тревог, десятки дождей и зорь, зеленоватых рос и желтоватых жарких ветров укладываются в несколько строчек сухого текста.
"Особенность данного ячменя, несомненно, представляет хозяйственный интерес, и, отобрав лучшие зерна из этих колосьев (страховой фонд), в следующем, 1963 году я посеял на грядке в огороде 32 зерна. Урожай был собран 470 зерен".
"В 1964 году, отобрав зерна лучших колосьев, было посеяно 250 зерен в смеси с горохом сорта "виктория". Урожай был снят – ячменя 125 гр. Гороха 56 гр. Общий урожай 181 гр. Что в переводе на 1 га составляет 18,1 ц. Количество зерен в колосе было в наименьшем 18, в наибольшем 42 зерна. Произведя соответствующий отбор, весной 1965 года на приусадебном участке ячмень был посеян двумя фракциями (чистый и в смеси с горохом). Ввиду дождливой и холодной погоды ячмень удалось посеять только 25 мая. Урожай ячменя с обеих фракций 320 гр.".
Между этой и следующей записями пролегло большое событие. Семен Васильевич решился наконец открыть свою тайну директору совхоза Николаю Матвеевичу Горбаченко.
Рисовать ли классическую картину вхождения комбайнера в директорский кабинет? Эту фуражку, скомканную в руке, это топтание у двери, пока директор закончит длинный и громкий разговор по телефону? Ничего этого не было. Они встретились на улице около конторы, и Семен Васильевич сказал директору, что надо бы поговорить.
– Ну так пошли! – пригласил директор и возвратился в кабинет, хотя собирался уезжать в район – уже и "газик" стоял у дверей конторы.
Чем дальше рассказывал комбайнер о своих доморощенных опытах, тем незаметнее было, нравится директору эта затея или нет. За многие годы руководства то колхозом, то МТС, то "Сельхозтехникой", то отделом в райкоме, то вот теперь совхозом Николай Матвеевич выработал одно, может быть, самое необходимое для начальника качество: его подлинные мысли и чувства никогда не отражались на лице. После разговора одинаково можно было ждать: бросится ли он поздравлять и пожимать руку или распечет и строго предупредит.
Когда комбайнер закончил свою историю, Горбаченко некоторое время молчал. Причем Зотов думал, что он собирается с духом опровергать и ругаться и только не знает, с какого конца начать, а директор между тем, все поняв и мгновенно все оценив, решал в душе единственную задачу: подключать к этому делу агронома или не подключать.
С одной стороны, вроде бы и неловко обходить хозяина полей и агротехники, с другой стороны, получится иное звучание, одно дело – агроном и другое дело – рядовой комбайнер. И Зотову будет обидно. Он нашел, он вывел… Ну или выведет… Зачем же ему свою славу делить с агрономом? При чем агроном? Совхозу же слава одна, даже еще и больше.
И главное, недолго теперешний агроном наработает в совхозе. Что-то скрипит и потрескивает в его работе, в его отношениях с коллективом и директором. Не нынче завтра подаст заявление об уходе. А этот факт, может, и подтолкнет.
Пропустив через свою мозговую машину всю эту механику и получив нужный и твердый ответ "не подключать", Горбаченко не выдержал марки и просиял.
– Ну и счастливый же колосок нашел твой Шурка! Да понимаешь ли ты, что это такое значит? Погоди, а что у тебя на сегодня есть?
– Все есть. Семена и колосья, краткие записи в тетради. Свидетели: жена моя Валентина Ивановна…
– Ну, свидетели нам пока не нужны, а вот семена… Много их у тебя?
– Шестьсот четырнадцать грамм.
– Ого! Значит, так. Совхоз оказывает тебе всемерную помощь. Присваивает тебе звание "опытника". По необходимости освобождает от весенних работ. Но только одно дело – гряда в огороде, другое дело – полевые условия. Поэтому давай пока языком не болтать. А то знаешь поговорку: "Похвалился, да в яму и свалился". По-украински это будет: "Не говори "гоп", пока не перепрыгнешь". Ты вот что. Выбери себе участок поля, там, где будет обыкновенный ячмень. Ну сколько на первый случай?.. Ну, я думаю, метров двадцать пять. Ручным способом аккуратно посей. С сеяльщиками договоримся, чтобы они этот участок не засевали. И в огороде продолжай культивировать… Так, говоришь, как ты его назвал? Шестигранный? Ничего, потом твое имя ему присвоят. "Шестигранный Зотова" или "шестигранный зотовский". А?
– "Зотовец", может? Покороче… – поправил Семен Васильевич и почему-то зарделся, как от стыда.
– Ну это дело десятое. Пригласим областную комиссию, компетентных людей. Потом – государственную комиссию. Дело не шуточное. А колосики-то дай поглядеть.
– Сейчас?
– Хоть и сейчас.
Вскоре Зотов снова вошел в кабинет директора. Он вошел, оглянулся на дверь и вынул из кармана газетный сверток. Развернул сначала одну газету, потом другую, потом третью, и тогда оказались перед директорскими глазами три мохнатых (словно шмель по сравнению с обыкновенной тщедушной пчелкой) и впрямь шестигранных ячменных колоса.
…Записи в тетрадке закрепляли неторопливые, но по верному пути развивающиеся события.
Между прочим, Семен Васильевич, как человек в самом деле начитанный и передовой, почувствовал, что мастерская природы может вовсе не замечать этого ритма и не думать о нем, если отдаться его течению, а может очень даже им тяготиться, если вздумает повернуть свою волю поперек движения, не говоря уж о том, чтобы встречь.
Допустим, тот же Мичурин, когда выводил свои сорта. Привил дерево, небось не терпится узнать результат. Но жди много лет, пока вырастет, пока начнет плодоносить. Потом выясняется, что нужно внести поправку. Внес. Опять жди, пока дерево вырастет и созреет. Ритм исчисляется не секундами, не часами, но поколениями. И как же быть человеку, если весь он укладывается в одну собственную жизнь?
Ячмень – не дерево, но все равно посадил зернышко – не торопи. Пока прорастет само, пока выбросит колос, пока получатся зерна нового поколения. Захотел посадить еще – жди новой весны.
От записи до записи проходил год. Но все же годы шли, и записи появлялись.
"В 1966 году посев ячменя произведен на приусадебном участке на площади 100 кв. м. Семян высеяно 140 гр. Урожай получен 2300 гр. В переводе на гектар 23 ц, по зерну сам-18.
В этом же году посеяно в поле ручным способом на площади 25 кв. м 255 гр. Урожай получен 2900 гр. В переводе на гектар 11,5 ц. Урожай по зерну сам-11.
В 1966 году количество зерен в колосе от 18 до 48 шт.
В 1967 году ячмень посеян на приусадебном участке на площади 13 кв. м 10–11 мая. Семян высеяно 200 гр. Собран урожай 3 кг, в переводе на гектар 23 ц, урожай по зерну сам-15.
В том же 1967 году выделена опытная делянка в поле площадью 0,06 га, где высеяно 6 мая рядовой сеялкой ячменя 5 кг. Норма высева выразилась 86 кг на 1 га. Урожай снят 123 кг, что в переводе на гектар составляет 20,5 ц. Урожай по зерну сам-24.
Наибольшее количество зерен в колосе доходило до 52 штук.
Ячмень имеет склонность к кучению. При указанной норме высева кучение обнаружилось 4–6–8 стеблей от одного зерна. Норма высева каждый раз бралась намного заниженной с целью получения большого количества зерна от высеянных семян, а также с целью воспитания ячменя на кучение и на наибольший вес каждого колоса.
Отбор зерна для посева каждый год проводился от крупных правильных колосьев, от кустов с наибольшим количеством стеблей".
Семен Васильевич почувствовал, что пора подводить итоги. Бумагу он озаглавил так: "Систематизированный материал о шестигранном ячмене, составленный на основании кратких записей о произведенных работах с ячменем в 1962–67 годах в совхозе им. Ленина".
Заканчивалась бумага резонным выводом: "Рекомендую дирекции совхоза вести дальнейшую работу по размножению и оказанию мне помощи по улучшению данного сорта ячменя, как перспективного для высоких урожаев и представляющего хозяйственную ценность.
Опытник, комбайнер совхоза имени Ленина Семен Зотов".
На основании этой бумаги Николай Матвеевич Горбаченко послал письмо в область, поговорив сначала по телефону, куда посылать и какое именно письмо, в какой форме. По голосу на другом, далеком, а вернее, высоком конце провода директор понял, что и там известие о необыкновенном ячмене произвело свое действие.
Через несколько дней Зотов принес в контору еще одну небольшую бумагу. В ней значилось:
"Я, Зотов Семен Васильевич, заявляю, что выведенный мною новый сорт ячменя шестигранного я передаю в полное распоряжение совхозу имени Ленина на благо нашей великой Родины. Ни я сам, ни мои дети, ни сегодня, ни в будущем не должны иметь никаких претензий на этот сорт ячменя, а также никаких вознаграждений. Прошу также не присоединять моего имени к названию сорта, а называть его впредь ячмень "шестигранный".
Николай Матвеевич прочитал это, как завещательное распоряжение, и поднял на Зотова не то недоуменный, не то восхищенный взгляд.
– А не поторопился ли ты, Семен Васильевич? Это, конечно, хорошо, скромность, как говорится, украшает. Ну, а если на премию представят, тогда как? Не весь же совхоз на премию представлять? Ты трудился пять лет. Ты нашел. Я тебе советую так: бумажку эту ты не выбрасывай. Держи пока у себя. Мало ли. По ходу дела увидим. Областная комиссия приедет во вторник. Готовься держать экзамен.
– Готовиться нечего. Дело само за себя говорит. От трех колосков пуды зерна.
– Я тоже думаю, что никаких недоразумений здесь быть не может.
При выходе из конторы Семен Васильевич столкнулся с совхозным агрономом, молодым специалистом и молодым человеком Петей Головиным, у которого в работе, по словам директора, что-то скрипело и потрескивало. Может быть, потрескивание это шло от подчеркнуто независимого вида Пети Головина, от нарочито небрежных поз на деловых совещаниях, от некоторой резкости его суждения, а может…
Вот уж шестой год работает он в совхозе, и пора бы притереться, и пора бы уже называться Петром Сергеевичем, а не Петей Головиным, но все что-то крошилось у Пети Головина и вот именно скрипело и потрескивало.
То ли агроном с самого начала знал, что его сознательно не привлекли к работе над ячменем, то ли он вовсе не знал ни о каких таких опытах, потому что Зотов работал аккуратно и тихо, но ни разу за все время агроном не остановил комбайнера, не спросил, не намекнул даже, не показал обиды и неудовольствия.
Теперь, когда можно считать, что все уже позади и до вторника остается четыре дня, Зотову, столкнувшемуся в дверях с агрономом, сделалось как-то виновато и даже совестно. Агроном же и на этот раз не подал никакого вида, только в краешке рта – заметил опытник – притаилась у него легонькая усмешка. От этой усмешки (еще вопрос, была ли она) у Зотова невольно почему-то защемило сердце, даже отозвалось под левой лопаткой, словно укололи вязальной спицей.
Агроном прошел уже мимо, как вдруг обернулся и окликнул Зотова, тоже успевшего отойти:
– Семен Васильевич! Я слышал, комиссия скоро приедет. Когда?
– Во… вторник. Может, вы бы, Петр Сергеевич… как специалист…
– Время у тебя еще, Зотов, есть. Поезжай сегодня же в область, пойди в областную библиотеку, попроси энциклопедию. Запомнишь? Эн-ци-кло-пе-ди-ю. Открой ее на букву "я". Найди про ячмень. Советую сделать это тебе до комиссии. Компривет.
– Это зачем же?
Агроном смерил Зотова насмешливым взглядом.
– Ну… Чтобы знать общие сведения. Вдруг придется разговаривать с комиссией, отвечать на вопросы. Нельзя же выставлять себя полным невеждой.
В этот день поехать в область Зотов никак не мог. Да он и не придал словам агронома никакого значения. Но чем больше проходило часов, тем беспокойнее и хуже становилось у Зотова на душе. Ночью стало и совсем плохо. Ни с того ни с сего Семен Васильевич обливался липким противным потом, ворочался. Дурные предчувствия томили его. Только перед самым утром забылся он болезненно бестолковым сном, когда человек спит и помнит себя…
– Какую же вам энциклопедию? – спрашивала Зотова молодая красивая библиотекарша несколько часов спустя. – Их ведь много. Большая Советская, Малая, "Гранат", "Брокгауз и Ефрон". Начните с этой последней. Вам нужна буква "я". Сейчас найдем. Вот. В восемьдесят втором томе. Пожалуйста. Садитесь за мой столик. Только курить у нас нельзя.
– А я как раз не курю, – заверил Зотов, принимая в руки старинную, с золотыми буквами на корешке и что-то затаившую в себе книгу.
Так. Буква "я". "Яйцо". Несколько страниц шло про яйцо. Семен попробовал вчитаться по своей любви ко всякому чтению, а в особенности содержащему новые, неизвестные факты и данные. Именно такое чтение Семен любил больше всего.
С первых строчек он понял, что у него в руках не книга, а клад интересных знаний. Он пожалел, что только на шестом десятке оказалась у него в руках столь драгоценная, столь чудесная книга. И некому было ведь посоветовать вовремя. До всего доходи своим умом. Наверное, есть вещи, до которых так и не успеешь дойти. А ежели бы с этой книги с первой начать? А?!