- Что-то жарко, - сказал он.
- Газировочки бы, - сказал Витька.
Полковник посмотрел по сторонам и увидел на противоположном углу кафе-мороженое ресторана "Москва".
- Есть идея, - сказал он, - мы сейчас пойдем есть мороженое и пить газированную воду.
- Н-ну… - сказала бабушка.
- И шампанское. Холодное. Полусухое.
- Полусладкое, - сказала бабушка и улыбнулась.
И все-таки со мной случаются иногда странные вещи: думаешь, думаешь, думаешь - вот бы случилось, и случается. Не совсем так, как думаешь, но что-то около того. Мы сели за столик, а полковник (я его теперь буду называть все время полковником - так удобнее, а то "Василий Андреевич" - слишком длинно, а "дядя Вася" - как-то сладко) пошел заказывать мороженое.
- Какой отличный человек, - сказала бабушка, доставая пудреницу.
- Ага, - сказал Витька. - Дядя Вася, мне два сливочных, одно ореховое, одно земляничное и три разных! Ассорти!
- А тебе? - спросил меня полковник от буфета.
Я помахала рукой. Не потому, что я уж такая скромная, а потому, что мне действительно было сейчас все равно. Полковник кивнул. Бабушка пудрилась. Витька пыжился. А я посматривала по сторонам. Этот кусочек кафе, где продают мороженое, был совсем маленьким. Вообще-то кафе большое, но оно уходит на несколько ступенек вниз, и там люди пьют кофе и едят, а здесь у самого входа - таким угольничком - едят мороженое и сидят мальчишки и девчонки, которые ужасно хотят казаться взрослыми. Девчонки громко смеются, щурят глазки, незаметно - это они думают, что незаметно, - поправляют юбочки на коленях. А мальчишки потихоньку курят сигареты и пускают дым под стол. Я даже засмеялась: сидит с двумя девочками Коля Иванов - он сейчас в десятом - такой важный, его все побаиваются, мне-то его бояться нечего - он меня даже и не знает. Ну вот, он сидит с двумя девочками - славные такие девочки, одну я, кажется, тоже знаю, - и пускает дым под стол, и такой довольный, такой храбрый. Я посмотрела на него и подумала, а как бы он пускал дым под стол там, на том парадном подъезде? Понимаю, что несправедливо, а подумала, и все. И еще я подумала: а что такое доброта? Вот нажмет кто-то кнопку - и никаких тебе Фуфлей, или, как его там, Фуфел, никаких тебе Хлястиков (я почему-то уверена, что этот Хлястик подлый), никаких тебе врагов. И белобрысых с веснушками не будет. Откуда он только взялся?! И Веньки Жука не будет. Не будет, и все! А Г. А.? Тоже не будет? А папы? А мамы? А полковника? А Витьки? А бабушки?
- Маша! - крикнул полковник.
- А? - спросила я, очнувшись.
- Иди-ка помоги мне.
- Я пойду, - сказал Витька и выскочил из-за стола.
- Какой отличный человек, - сказала бабушка. Она уже кончила пудриться и начала подкрашивать губы. - В нем есть что-то аристократическое.
- Офицер… - сказала я.
- Ты злая, Маша, - сказала бабушка и убрала помаду в сумочку.
- Прости, бабушка, - сказала я.
И вот тут я увидела, что какая-то девочка машет мне из-за углового столика. Я присмотрелась и узнала Юльку из нашего класса, а рядом с ней, конечно, Зоенька. Я помахала Юльке в ответ, а она замахала еще сильнее - звала меня. Я развела руками, дескать, не могу, занята. Тогда она вылезла из-за своего стола и подошла к нам.
- Здравствуйте, Антонина Петровна, - сказала она очень ласково. - Здравствуй, Маша. Вы тоже мороженое едите?
- Здравствуй, Юленька, - сказала бабушка. - Я тебя давно не видела. Ты почему…
- Я только что приехала, - еще ласковее сказала Юлька, - с юга. Я так соскучилась по Машеньке. - И она наклонилась, чтобы меня поцеловать.
- Осторожно! - закричала бабушка. - У нее… инфлуэнца!
Юлька отшатнулась. Ах, какая у меня все-таки отличная бабка.
- Ничего особенного, - сказала я, - просто насморк.
Подошла Зоенька. Мне просто не хочется говорить, как она лебезила вокруг полковника. А он ничего не замечал и их тоже угощал мороженым. Я еле-еле съела один шарик, Витька навалился вовсю, а бабушка выпила с полковником шампанского и раскраснелась, разрозовелась, рассиропилась и начала приглашать и Юльку и Зоеньку к нам в гости. Вот и пойми ее! И Витька тоже приглашал их в гости, и полковник тоже. А я думала: я же хотела, чтобы именно они увидели меня с полковником, и ведь я обрадовалась, когда Юлька меня на ухо спросила: не меня ли позвал от буфета этот полковник - Герой Советского Союза? И я же так гордо и независимо ответила, что - да, меня, и вообще… А теперь этот самый полковник хохочет с ними, как будто меня тут и нет, а Зоенька тихим голоском спрашивает, что у меня с глазом, и говорит, что от всяких глазных болезней помогает - у-у-у! - бодяга… И Витька хохочет, а бабушка улыбается, а полковник очень серьезно соглашается с Зоенькой.
А потом Юлька встает и так торжественно говорит:
- Вы меня простите, товарищ полковник, тут не совсем подходящее место, но я воспользуюсь случаем. Разрешите нам, - она обводит рукой меня и Зоеньку, - от имени класса пригласить вас к нам в шестой, простите, теперь уже в седьмой "Б" на встречу с Героем.
Вот дура! Я чуть не заорала от злости.
- С каким героем? - спрашивает полковник.
- Да с вами же! - говорит Юлька.
- Не знаю, не знаю, - говорит полковник, улыбаясь, - я скоро уезжаю. - И почему-то смотрит на меня.
- Полковнику надо отдохнуть, - совершенно разозлившись, говорю я. - А вы тут пристаете…
- До свидания, - говорит Витька, - привет.
- Заходите, девочки, - говорит бабушка так ласково-ласково, что я уже и совсем не знаю, как к ней относиться.
Полковник встает и провожает девчонок до двери. Они идут и довольно кисло улыбаются. А полковник возвращается, смотрит на меня очень сердито и говорит что-то совсем непонятное:
- Ты что, Мария, на меня инвентарный номер повесила, что ли?
А я не знаю, что со мной такое - мне хочется реветь и драться.
Я выскакиваю из-за столика, роняю Витькино мороженое и вылетаю на улицу. Идет себе народ, идет, смеется, разговаривает, и никому до меня нет дела. И нет ни одного человека, который бы меня понял.
- Здорово! Ты почему не пришла? - слышу я какой-то знакомый голос.
Ну, что сказать?! Это какая-то фантастика. Белобрысый Семен тут как тут, как будто его звали.
- Куда? - спрашиваю я.
- В садик на Некрасова.
- Чего тебе надо?! - ору я.
- Вот чудачка, - говорит белобрысый, улыбаясь. - Как бодяга?
Провалитесь вы все пропадом с этой бодягой.
- Что тебе надо?
- Да ничего, - говорит он, пожимая плечами, - вчера надо было, а сегодня ничего. Сегодня я тебя случайно увидел. Смотрю: стоит и ревет.
- Я реву?
- Ну не я же.
- Я не реву.
- Ну и правильно. Чего реветь-то.
- А я и не реву.
- Я и говорю. Хочешь мороженого?
Какой-то совершенно ненормальный парень. Я ему ясно показываю, что мне до него никакого дела. Подумаешь, заступилась за него. Так если на его месте был кто-нибудь другой, я бы тоже заступилась - ведь трое на одного.
- Хочу мороженого, - говорю я, - идем.
- Куда? - удивляется он.
- Сюда, - говорю я и тащу его в кафе.
- Знаешь, - говорит он, - у меня на это дело денег не хватит.
- У полковника хватит, - говорю я.
- А… тогда пошли, - говорит он, и я никак не могу понять: то ли он дурак какой-то сумасшедший, то ли он надо мной смеется.
Мы заходим в кафе, и я смотрю на наш столик. А там идет какой-то спор. То есть не спор, а просто Витька и бабушка, стараясь перекричать друг друга, что-то доказывают полковнику. Наверно, какая я дура. Ну и ладно. Ну и пусть. Я иду к столику и тяну за собой Семена. В общем-то, и не тяну, а просто веду за руку, и когда я соображаю это, мне сразу становится боязно - совсем смеяться будут. Пусть бы он сопротивлялся. А зачем? Не все ли равно. Теперь-то уж совсем все равно. И все-таки я думаю, что же я им скажу насчет этого Семена? Но говорить мне ничего не приходится. Мы подходим к столику. Витька свистит, а бабушка улыбаясь говорит:
- Здравствуйте, здравствуйте, юный рыцарь! Садитесь.
- Спасибо, - говорит Семен, - здравствуйте. - И весь расплывается в улыбке, и веснушки бегут куда-то во все стороны.
Он здоровается за руку с Витькой, кланяется бабушке, а она протягивает ему руку, и он ее очень вежливо пожимает, потом он смотрит на полковника, и тот встает и протягивает ему руку, и он, этот белобрысый, очень серьезно ее пожимает, а потом усаживает меня, а сам говорит "минуточку" и, спросив разрешения, берет за соседним столиком свободный стул и усаживается рядом со мной как ни в чем не бывало. Потом он лезет в карман, достает какие-то жалкие пятаки и спрашивает меня, что ты, то есть я, хочешь, то есть что я хочу?
- Не беспокойтесь, - говорит полковник и идет к буфету.
- Сегодня совсем летний день, - говорит бабушка.
- Но уже все-таки чувствуется осень, - говорит этот Семен, а я сижу и ничего не понимаю: что они, действительно знают его и меня разыгрывают, или я вообще дура, а он…
- Катись, - говорю я.
- Ты мне? - спрашивает он спокойно.
- Не бабушке же, - говорю я.
- Знаешь что, Мария, - холодно говорит бабушка, - это ты можешь ка-тить-ся. А молодой человек останется.
- Ну, не надо так, - говорит этот с веснушками и встает.
Вылетая из кафе, я краем глаза вижу, как полковник, поставив на столе две вазочки с мороженым, кладет руку на плечо этому телепатику и что-то говорит ему. И тот садится и начинает есть. А уж в окно я вижу, что у него очень озабоченный вид и полковник и бабушка что-то усиленно говорят ему, а он ест мороженое и качает головой…
…Я сижу в садике на Некрасова и не знаю, как я там очутилась. Ну почему, почему мне сегодня так плохо? И почему все такие злые? И… и зачем полковнику самовар?
Солнце шпарит вовсю совсем не по-осеннему, а завтра нам уже в школу на собрание, а послезавтра на уроки, а я возьму и уеду. Куда-нибудь. Хоть бы Г. А. подошел. Он как-то сразу умеет все разъяснить. Делай так и не иначе, и все будет правильно. И тут же я вспоминаю, что мы же вчера договорились с Герой, что он утром придет ко мне и мы будем приглашать полковника в школу. Вот теперь-то я пропала совсем.
Жирные, ленивые голуби ходят по дорожкам, а когда они заходят на газоны и клюют там что-то, их все гоняют - кыш, кыш! Ишь вы, мало их кормят, так они еще и цветы портят… А зачем их тогда кормить, если они что-то портят? Памятники портят, архитектуру портят, а их еще кормят - кыш! Ну и что же, что красивые? Все равно - кыш!
Вот уже и голуби виноваты. Ну, как это? "Чувство юмора должно…" Нет. "Чувство юмора самое…"
Я встаю со скамейки и иду домой.
…Папа сидит в кресле и читает толстую книгу.
- А, пришли? - спрашивает он. - Ну, как прошвырнулись?
Он иногда, особенно когда у него хорошее настроение, любит употреблять такие словечки, хотя и учитель.
- Папа, - говорю я, - я тебя очень люблю.
- Значит, хорошо прогулялись, - говорит папа, не отрываясь от книги.
- Папа, я тебя очень люблю, - повторяю я.
- А? - говорит папа и встает, аккуратно положив книгу на кресло. - Машка, Машка, что ты? - спрашивает папа и снимает очки.
А я не знаю, что ему ответить, не знаю, и все. Что-то со мной случилось за эти два дня, а что - я никак не могу понять. Я и злюсь на себя, и почему-то мне себя жалко, и еще какие-то трудные мысли вертятся в голове медленно и тяжело, как мельничные жернова. Какие-то серьезные и важные мысли: о людях, о жизни, о войне, о том, что люди почему-то умирают, о дружбе, о любви - в общем, обо всем. Но ни одной мысли я не могу высказать, потому что не подбирается слов - мысли какие-то бессловесные, а крутятся и крутятся.
- Что-нибудь случилось? - встревоженно спрашивает папа. - Где все остальные?
- Ничего не случилось, папа, - я стараюсь говорить спокойно, но чувствую, что голос у меня дрожит, - ничего не случилось, остальные едят… мо… мороженое.
- Вот оно что, - озабоченно говорит папа. - Ты, наверно, устала, иди отдохни.
Ничего я не устала, но я молча киваю и иду в свою комнату, сажусь на подоконник и смотрю в окно, и уже ничего не думаю, а так лениво сижу на подоконнике и смотрю в окно на машины, автобусы и людей. А они идут себе и идут…
Через некоторое время ко мне заходит папа. Он становится рядом со мной и тоже начинает смотреть в окно. А потом говорит задумчиво:
- Вот был у меня случай перед самой войной. Очень мне нравилась одна девочка из нашего класса. И однажды мы пошли с ней в Таврический сад. Детского катка тогда там еще не было, а мы - мальчишки и девчонки - катались на каналах и на пруду. А надо сказать, что катался я неважно, мне совсем недавно подарили коньки - были раньше такие коньки "английский спорт", - они привинчивались к обыкновенным ботинкам и выглядели как толстые металлические линейки. А у той девочки были "снегурочки" - сейчас таких тоже нет. Лед на каналах был плохой, вперемешку со снегом, но на таких коньках можно было кататься довольно сносно - у них были широкие лезвия. Ты слушаешь?
Я кивнула. Чудной он, папа; ну при чем здесь какие-то "снегурочки"?
- Ну вот. Девочка была очень хорошая, такая милая девочка, скромная, добрая и, знаешь, очень, очень хорошенькая. - Это папа сказал почему-то шепотом и сделал круглые глаза. - И я, конечно, старался как мог, чтобы не ударить лицом в грязь. Понимаешь, я только-только научился немного ездить назад, даже перебежка у меня немного получалась. Я и решил, - папа хмыкнул, - пофорсить. Ехал, ехал задом и посмотрел на нее. Вижу, она улыбается. "Ай да я, - думаю, - что за я!" Вдруг - раз! И очутился по пояс в воде. Там, оказывается, почти у самого берега была небольшая прорубь - я в нее и влетел. И стою, высовываюсь из этой проруби, как суслик из норы, и ничего не соображаю.
Я засмеялась. Папа, очень довольный, посмотрел на меня и тоже засмеялся, а потом вздохнул.
- Это мне сейчас смешно, а тогда - ой, ой… Кругом все хохочут, а она ну просто заливается… Я кое-как вылезаю из проруби, вода с меня течет, и выгляжу я, как жалкая мокрая курица, а она хохочет, и все мальчишки и девчонки хохочут, а один - это, понимаешь, был мой соперник - прямо ржет, довольный такой, и кричит мне, что, дескать, дофорсился, а сам раскатывается вокруг нее, а потом берет ее за руку и они уезжают, а я мокрой курицей бреду домой, и мне, естественно, попадает от мамы. И в довершение всего я, естественно, заболеваю, и никто не приходит меня навестить. А?! - Папа сказал это так возмущенно, как будто он только сейчас вылез из проруби. - Каково?! Просто жить не хотелось.
Хитрый у меня папка, но я-то все его хитрости вижу насквозь. И хоть этот случай совсем не похож на то, что сейчас со мной, мне все-таки становится немного полегче, наверно, оттого, что я чувствую, что папа желает мне добра.
Я еще немного посмеялась, а потом сказала:
- И совсем эта девчонка не добрая. Противная девчонка.
- Пожалуй, да, - задумчиво сказал папа, - пожалуй, да.
- Папа, а зачем полковнику самовар? - неожиданно спрашиваю я.
- Самовар? - удивился папа. - А-а-а! - Он вначале смеется, а потом становится грустным. - Видишь ли, - говорит он, - сам по себе самовар полковнику, пожалуй, не нужен. Это, так сказать… э-э-э… символический самовар, что ли. Ну, как тебе объяснить? Полковнику предлагают уйти в отставку… ну, на пенсию. Он уже совсем не молод, да и здоровье пошаливает. Но ведь он всю жизнь - военный; в армию пошел еще по комсомольскому набору. И ты представляешь, каково ему уйти в отставку. Это очень грустно - уходить в отставку. На пенсию и то грустно, а в отставку… Слово-то какое: от-став-ка… Ну, вот он и посмеивается над собой… скрепя сердце. Уйду, дескать, в отставку, отгрохаю себе дачу с тремя верандами и буду выращивать клубнику и малину. А потом, говорит, буду со своей старушкой сидеть в саду и пить чай с малиновым и клубничным вареньем. Из блестящего и пузатого самовара. И говорит, что из самовара чай, понимаешь ли, значительно вкуснее, чем из какого-нибудь паршивого чайника. Вкуснее… - Папа замолчал и задумался.
А я вспомнила одну картину, кажется, я ее видела в Русском музее. Сидит в саду за столом толстая и вся какая-то розовая, как поросенок, молодая тетка-купчиха и пьет чай. Блюдечко держит на пяти растопыренных пальцах и такая довольная - прямо млеет вся, а глаза выпуклые и блестящие, как у коровы, но выражения в них никакого - дура такая сытая, и больше ничего… Здорово нарисовано! Художник Кустодиев, по-моему. Вспомнила я эту картину и представила себе, как полковник сидит за пузатым самоваром и держит блюдечко на растопыренных пальцах. И глаза у него… Грустные у него глаза. Очень грустные.
А папа вдруг закричал так, что я даже вздрогнула:
- Ты можешь себе представить полковника в саду за самоваром?!
- Как купец, - сказала я. - Нет, не могу.
- Вот и я не могу, - говорит папа, сердясь, - хотя, наверное, чай из самовара, да еще с клубничным вареньем - это действительно очень, очень вкусно…
И папа вышел из комнаты. Но сразу вернулся.
- Да, - сказал он, - а что все-таки случилось?
- Ты про что? Про глаз? - спросила я.
- Ну, и про глаз.
- Это все ерунда.
- А что не ерунда?
- Па, - сказала я ласково, - ничего-ничегошеньки не случилось такого. Просто я, наверно, дура и чего-то не понимаю. Но я пойму, ты не беспокойся.
- Ну ладно, - сказал папа, почему-то повеселев. - Конечно, поймешь. - И он вышел.
А скоро пришли наши. Я слышала, как они там шумели и смеялись, и мне было немного обидно, но только немного, и не выходила я уже просто так, из принципа.
Потом в комнату зашла бабушка и сделала, наконец, мне примочку. Она ни о чем не говорила, а только напевала про себя арию из оперетты "Сильва". "Помнишь ли ты, как улыбалось нам счастье?.." Уходя, она сказала:
- Очень милый этот твой рыцарь - Сенечка. Очень, очень.
- Да какой он мой?! - заорала я.
- Только он немного странный. Какой-то… хм-м… толстовец, Платон Каратаев. Вот именно.
После бабушки появился Витька. И удивительное дело - совсем не ехидничал, а только покрутился по комнате, поглядывая на меня, и сказал:
- Ты, Машка, не волнуйся - глаз заживет, а этой жучино-фуфлиной компашке мы с ребятами еще покажем! А этот твой хахаль ничего! Только…