- Уф-ф, трудно! - притворно отдувается он. - Измотал ты меня, Саня. - Потом начинает хвастать: - Кончим войну, танцором буду. Знаменитым! Ансамбль создам! Мировой ансамбль!..
Часто во время таких "концертов" в нашу палату вваливается огромный, широкий, точно шкаф, доктор Нутыч в маленьком кургузом халатике.
- Все гарцуешь, козел? - делая вид, что сердится, останавливает он Арифа и садится возле моей койки. - Ну-т?.. Как дела? Аппетит? - Нутыч косится на тарелки и ворчит: - Ну-т, дружище, с таким аппетитом наши дела никогда не поправятся. Ну-т?..
У доктора - малиновый губчатый нос с большую картофелину. А зовут его вовсе не Нутыч. Это я его так про себя называю за его постоянное "Ну-т?"
Уходя, Нутыч строго предупреждает меня:
- Ты, брат, того, ешь… - И грозит мне от двери огромным волосатым пальцем. - Ну-т?..
Каждый день меня навещают ребята: Ленька, Мамалыга, Соловей и Валерка Берлизов. Но в палату их не пускают. Они топчутся за окном, переговариваясь со мной знаками. Кричать нельзя. Нутыч услышит - погонит. Ленька, увидев у меня на тумбочке нетронутую еду, делает страшные глаза и грозит мне кулаком: ешь, мол.
Вчера приходили мама и Гарий Аронович с Ирмой. Гарий Аронович принес банку топленого коровьего масла. Меня чуть не стошнило при виде этого масла. С ума они все посходили, что ли? Ешь да ешь! А мне на еду смотреть противно. Не могу - и все тут. Во рту у меня слюна с кровью. Соленая. Это - от легких. Осложнение после того воспаления легких, которое у меня было два года назад.
"Осложнение" - это слово часто повторяет Нутыч. Только не при мне, а за дверью, маме. И еще одно слово я слышу часто - "туберкулез". Я знаю, как он выглядит, этот туберкулез. Внутри у меня сидит гусеница и потихоньку грызет мои легкие. Как сухарь. Потому и слюна с кровью.
От этих мыслей мне становится страшно. Я хватаю с тумбочки шоколад и жую, жую. Но мне кажется, будто во рту у меня не шоколад, а просто моченая бумага. Я глотаю эту бумагу, глотаю - ведь только так можно убить туберкулез! Нет, много не съешь - противно.
Когда Ариф уходит к друзьям в общую палату и я остаюсь один, я подолгу рассматриваю свои руки. Руки стали совсем тонкими, как спички, и прозрачными. Руки меня пугают. И, чтобы отвлечься, я прячу руки под одеяло, закрываю глаза и начинаю подробно восстанавливать в памяти день, когда все произошло…
В тот день пошли мы с ребятами за шелковицей на Малую Арнаутскую улицу. Там этой шелковицы завались. А чтоб в случае чего дать арнаутским отпор, если сунутся, мы позвали еще с собой ребят из соседнего дома; у них там Витька Гарапиля командует.
Ленька с нами не пошел. Из нашего двора были только я, Соловей, Мамалыга и Валерка.
Но все обошлось благополучно, не тронули нас арнаутские - забоялись. Правда, вожак ихний пискнул было:
- А ну, катитесь отсюдова!
Но Витька Гарапиля смело пошел на него:
- A ну, попробуй, попробуй! - и руку в карман, как будто, значит, у него там что-то есть.
Арнаутские сдрейфили и попятились. А мы спокойненько залезли на деревья и досыта наклевались медовых ягод.
Крупные ягоды я не ел, собирал в тюбетейку. Это для Ирмы. Ирма меня уже перестала бояться. И вообще с ней можно играть. Только ни в коем случае не надо расспрашивать ее о матери, напоминать ей об Алисе, и все будет в порядке. Ирма изредка даже во двор стала выходить гулять, и я предупредил обо всем наших ребят. Но за шелковицей мы Ирму не взяли. Арнаутские эти такие, эти могут и девчонку-малолетку обидеть.
Домой мы возвращались через привокзальную площадь. Я отстал и осторожно поддерживал обеими руками свою тюбетейку, стараясь не уронить ни одной ягодки. Особенно я опасался за ту, что лежала сверху. Это была крупная белая ягода величиной с молодой огурец. И такая же пупыристая. Я чуть шею себе не свернул, пока добрался за ней на самый кончик ветки. Этот "огурец" я специально положил сверху, чтобы Ирма сразу заметила.
И вдруг возле кинотеатра "Бомонд" кто-то больно толкнул меня в плечо. Тюбетейка выскользнула из рук, ягоды рассыпались по тротуару. Толстые ноги в блестящих хромовых сапогах захрустели по ним и прошли мимо, оставляя на асфальте мокрые отпечатки подошв.
- Эй! - крикнул было я и осекся: я вдруг узнал эту спину, узнал коричневый вельветовый пиджак с разрезом сзади. Жиздра?!
От волнения у меня запершило в горле, ладони сразу стали липкими, холодными. Это был Жиздра! Он шел в сторону Привоза. Забыв о шелковице, я перебежал сторонкой площадь, обогнал его и заглянул сбоку. Ну да, Жиздра… Бороду сбрил, картуз - на глаза. Маскируется… И вата в ушах по-прежнему торчит. Здо́рово ему дед Назар наклепал тогда по ушам!..
У Привоза, на толкучке, где обычно толпились люди, выменивая или продавая вещи, Жиздра сунул руки в карманы пиджака и, работая локтями, втиснулся в толпу.
Стараясь не упускать его из виду, я пробирался вслед за ним. Жиздра приценивался на ходу к вещам, принюхивался. Меня тискали со всех сторон, толкали. Я был босиком и рисковал всеми пальцами. Но я терпел. Только бы не упустить его! Только бы не упустить…
Вот Жиздра взял у кого-то из рук зеленый абажур, начал торговаться. "Обстановочку покупает, - подумал я. - Значит, в городе живет. Надеется, наверное, что еще вернутся его благодетели - "доблестные вызволители". Я протиснулся поближе к нему: может, услышу что?.. И вдруг чей-то сапожище опустился мне прямо на левый мизинец.
Прихрамывая, я выбрался из толпы и присел возле афишной тумбы.
Кровь под ногтем запеклась, почернела. Хорошо еще, что каблук был без подковы, а то бы вовсе хана моему пальцу.
Толпа передо мной колыхалась, гудела. Я приподнялся. Что же делать? Эх, если бы Ленька был со мной! Или хотя бы Мамалыга…
Вдруг я увидел милиционера. Он прыгал возле теснившейся у ларька очереди и размахивал руками:
- Нэ напирай! Станавысь один за один! Нэ напирай!..
Это был щупленький старикашка армянин. Длинный нос у него опускался ниже верхней губы. На милиционере была новенькая фуражка в белом чехле, белая чистая гимнастерка, перетянутая новенькой скрипучей портупеей. И хотя он покрикивал на очередь грозным голосом, вид у него был совсем немилиционерский. Казалось, что голос этот он просто одолжил у кого-то более внушительного на время работы. На боку у милиционера висела сплющенная кобура-лепешка. Хотя бы ваты подложил, что ли.
- Эй, Мурадян! - кричали женщины из очереди. - Да наведи же ты наконец порядок! На работу опаздываем!
- Станавысь один за один! - шумел Мурадян.
- Дяденька, - тронул я милиционера за кобуру.
- А?.. Што?.. - испуганно обернулся он и тоже ухватился за кобуру, как будто у него там что-то и в самом деле было. - Што, малшик? Што?
- Дяденька, - сказал я, - там, на толкучке, Жиздра. Он Дору выдал и деда Назара. И вообще его надо в милицию…
- Какой Дора? Какой Жиздр?
- Я говорю, Жиздра там, дяденька. - Я потянул Мурадяна за рукав. - Предатель он, Жиздра. Скорее…
- Придатыл? - Мурадян поправил кобуру. - Ну-ка, пошли, малшик… Пошли…
Перед колыхавшейся толпой мы остановились.
- Здесь, дяденька, - произнес я упавшим голосом. Да разве в этой чехарде отыщешь теперь Жиздру?
- А конкретно, малшик? Конкретно можешь? Где Жиздр? Примет запомнил?
- Приметы есть: пиджак коричневый, вельветовый. Разрез сзади. И фуражка серая, в крупную клетку. Сапоги…
- Ладно. Стой здесь, малшик. Здесь стой. - Мурадян поставил меня возле афишной тумбы и, придерживая рукой свою кобуру, смело нырнул в толкучку, как в воду.
Я ждал. Возле меня маячила толстая тетка в розовом сарафане. Растопырив пальцы, с которых свисали на резинках золотистые бархатные птички, она то и дело встряхивала руками, и птички дрожали. Казалось, будто они порхают в воздухе. И тетка все время пела нудным церковным басом:
А вот жар-птица!
Под абажур годится!
Летает, трясется,
Два раза в день несется!
С другой стороны бодрый старикан, похожий на гриб, в широкополой шляпе, как у бандитов в трофейных американских фильмах, продавал самодельные игрушки. Деревянные раскрашенные матрешки стояли перед ним на раскладном столике. Старик щелкал ногтем игрушку - она при этом не падала, а только покачивалась - и визгливо кричал:
Ванька-встанька!
Он же Мишка-Монька!
Не бьется, не ломается!
В прописке не нуждается!
И грозил нехорошим голосом:
Кто не купит за гривенник Ваньку,
Тот купит за тыщу няньку!..
Почти час я терпеливо слушал эти песенки, но Мурадян как сквозь землю провалился. У меня кружилась голова, сосало под ложечкой, а милиционер все не появлялся.
И я побежал домой. Был полдень, толкучка в самом разгаре, и я надеялся, что Жиздра так быстро не уйдет отсюда.
- Только бы Ленька был дома. Только бы Ленька… - бормотал я, как молитву, всю дорогу.
Мне повезло! Ленька сидел на кухне и чистил картошку.
- Жиздра на толкучке? - Ленька вскочил и притянул меня к себе. - Забожись, что не обознался!
Я обиделся и сказал, что божиться не собираюсь, а пойду лучше к Соловью, и мы вместе с ним побежим за Колей Непряхиным.
- Ша, Саша. - Ленька воткнул нож в картофелину и пошел в комнату.
Мы достали из-за шкафа Жиздрин "ультимат". Ленька развернул его и пробежал глазами:
- Так, Прокофий… Хай Гитлер, говоришь? Ладно, будет тебе сегодня хайль… Если, конечно, мой Санька не обознался.
- Да я его среди миллионов…
- Ладно, верю, верю. - Ленька свернул "ультимат". - Ты вот что: заскочи к Соловью - он, кажется, дома - и дуй вместе с ним к Привозу. И наблюдайте за толкучкой в четыре глаза. Головой мне отвечаешь, если уйдет. Понял? А я - к Непряхину. Одна нога здесь, другая там. Коля уже знает об этом субчике, я ему рассказывал как-то.
Ленька выскочил из дому. Я полез в шкаф за старыми ботинками. Хватит с меня и одного черного пальца.
Соловья дома не оказалось, и мне пришлось одному бежать к Привозу.
Вокруг афишной тумбы вертелся взъерошенный Мурадян. По его виду я догадался, что Жиздру он не нашел. Фуражка у Мурадяна съехала набок, портупея обвисла, а кобура болталась уже не на боку, а где-то сзади. Мурадян сердито ворчал, разыскивая кого-то глазами.
Я понял, кого он ищет. Обошел его сторонкой и начал вести наблюдение.
Жара расслабила людей. Толкучка теперь уже колыхалась намного спокойнее. Как мертвая зыбь. И вот из этого людского моря нам предстояло выудить Жиздру. "Ничего, - успокоил я сам себя, - сейчас Ленька приведет Колю…" Вдруг я услышал звуки балалайки и обернулся.
Неподалеку, окруженный редкой толпой зрителей, плясал известный всему городу сумасшедший Миша. Вообще-то он не плясал, а просто подпрыгивал поочередно то на правой, то на левой ноге и пел надтреснутым бабьим голоском:
Миша режет кабана,
Миша задается!
А собака без хвоста
Бегает смеется!..
Я подошел поближе.
Перед Мишей на земле лежала немецкая фуражка с длинным козырьком, а в ней кусочки хлеба, сахара, бублик и несколько папиросин. Денег в фуражке не было. Как говорил мой Ленька, Миша не понимал на деньги. Вот женщина в черной косынке порылась в кошельке и по незнанию опустила пятерку в Мишину фуражку.
Миша сразу же прекратил танец, стал серьезным. Он нагнулся, выбросил деньги и, погрозив женщине пальцем, снова ударил по струнам:
Миша режет кабана,
Миша задается!..
Мишо было лет сорок. Ходил он всегда чистенький, в старой, но аккуратно заштопанной одежде. Говорили, будто Миша помешался на почве голода. Два года Миша был в плену, и немцы проводили над ним какие-то опыты. Еще говорили, что на Слободке у Миши будто бы есть семья, а это "Миша режет кабана" на него находит временами, правда, довольно часто. И тогда Миша достает свою балалайку, увитую разноцветными лентами, и ходит по улицам.
- Божий человек, - крестились старухи, глядя на Мишу.
Женщины вытирали глаза кончиками платков. Вдруг кто-то больно схватил меня за плечи:
- Зачэм обманул старика? - Предо мной стоял разъяренный Мурадян. В голосе у него был гром, а в глазах молнии. - Где Жиздр?! - Мурадян тряхнул меня так, что челюсти мои клацнули, точно затвор у винтовки. - Ну?!
- Да не обманул я вас, Мурадяденька…
- Што? Дразнишь старика? - Он тряхнул меня еще сильнее.
- Не дразню, честное слово, дяденька Мурадян!
- Одну минутку, товарищ Мурадян, не задушите мальчика!
Возле нас остановилась старенькая полуторка. Из кузова выпрыгнул Коля Непряхин, за ним Ленька и еще двое матросов с автоматами.
- Спокойно, товарищ Мурадян, спокойно, - подошел к нам Коля. - Отпустите, пожалуйста, мальчика.
Мурадян разжал свои железные пальцы и стал жаловаться Коле:
- Малшик обманул! Говорит, Жиздр придатыл, а сам убежал…
- Ну-ка, Паша. - Коля взял у одного из матросов свернутый трубочкой "ультимат" и протянул его Мурадяну: - Вот читайте, товарищ Мурадян. Прелюбопытный документик. Думаю, мальчик вас не обманул.
Мурадян достал из кобуры очки и, подслеповато щурясь, уставился в "ультимат". А Коля тем временем объяснял всем задачу:
- Значит, так, ребята. Прочесывать барахолку будем в таком порядке: я с Леней и Андреем. - Коля кивнул одному из матросов. - А ты, Паша, - кивнул он другому, - возьмешь с собой Шурика… Ну как, прочли, товарищ Мурадян? - Коля взял у Мурадяна "ультимат" и вновь свернул его трубочкой. - Так вот, автор сего произведения, по последним данным, сейчас находится там, - указал Коля рулоном на толкучку. - А посему не будем терять времени. Приметы запомнили, ребята?..
Мы врезались в толкучку и сразу же разделились на две группы. Мурадян увязался вслед за Колей. А я двигался за широкой спиной матроса Паши.
- Посторонитесь, граждане, - уважительно раздвигал руками толпу Паша и часто брал меня на руки. - Что скажешь, Сашок, вон за тот коричневый пиджак?
- Так он же не вельветовый!..
- Ах, не вельветовый! Ладно, сейчас найдем вельветовый и вытряхнем из него гражданина Жиздру. - Паша опускал меня на землю. - Держись, Сашок, за мной в кильватере. Посторонитесь, граждане…
Так мы и кружили по толкучке. Я старался "держаться в кильватере" за Пашей, но это было не так легко. Люди напирали со всех сторон, и мне казалось, будто они нарочно хотят оттеснить меня от надежной спины матроса. Пыль хрустела у меня на зубах. Дышать было нечем, и в голове все время стоял какой-то звон.
Потом мы встретили Мамалыгину бабку с брюками-галифе через плечо. Я даже ухитрился нечаянно наступить ей на ногу.
- Здравствуйте, бабушка.
Бабка треснула меня по шее костлявой рукой.
- Шастает тебя тут, каналья!
- Спокойно, бабуся, спокойно. Мальчик не хотел вас обидеть, - утихомирил ее Паша, и мы двинулись дальше.
Если Жиздра уйдет, тогда мне хоть сквозь землю провались.
Вдруг над моей головой словно дверь захлопнули, и я очутился в темноте: кто-то растянул надо мной одеяло и закричал:
- Кому семейное? Кому самогрейное? За без денег, за без даром отдаю!..
Паша высвободил меня из-под "семейного-самогрейного" и взял снова на руки:
- Ну-ка, Сашок, посмотри, тебе вон тот субъект с никелированным чайником никого не напоминает?
Жиздру я узнал сразу. Он вспотел и сдвинул со лба фуражку. Еще я увидел, как, рассекая толпу, к нему приближаются Коля и матрос с автоматом, а за ними Ленька и белая фуражка Мурадяна.
- Он! - крикнул я. - Он это!
- Я так и думал. - Паша быстро опустил меня на землю. - Держись за пояс, Сашок. Полный вперед, за мной!
Когда мы подоспели, матрос и Мурадян уже держали Жиздру за руки.
- По какому праву? Вы ответите! - Жиздра кричал громко - на публику работал, - но не вырывался.
И публика волновалась:
- Человека берут?! За что?
- Спокойно, граждане, спокойно! - поднял руку Коля и передал "ультимат" Паше. - Ну-ка, прочти, Павел. Вслух! И погромче, чтобы все слышали.
Жиздра, видно, сразу узнал свой "ультимат", потому что тут же замолк, обмяк, и щеки у него посерели от страха.
Пока Паша зачитывал "ультимат", я подобрался к Жиздро сквозь толпу сзади и хотел было садануть его хорошенько ногой куда следует, но Мурадян зашипел на меня:
- Нэ шали, малшик! Нэ шали…
- "…с окончательной победой наших доблестных вызволителей - германских войск. Хай Гитлер! Сим владелец дома Прокофий Жиздра!" - закончил Паша, и я почувствовал, что стоявшие вокруг меня люди вдруг как-то разом вздрогнули.
- Вот такими, извините за выражение, петициями эта контра поганила стены нашей Одессы! - донесся до меня голос Коли Непряхина.
И вдруг толпа взорвалась. Меня сдавили.
- Ах ты-ии!!
Десятки растопыренных рук потянулись к Жиздре. Последнее, что я услышал, был свисток Мурадяна. Изо рта у меня хлынуло что-то теплое, соленое, и я потерял сознание.
Очнулся я в кузове полуторки на руках у матроса Паши.
Полуторка мчалась куда-то, и надо мной беспорядочно тряслось небо, облака, ветки акаций.
- Дышишь? - спросил меня Паша, как только я открыл глаза.
- Дышу…
И тут же надо мной склонилось бледное, испуганное лицо моего брата.
- Очухался, Санька? - закричал мне Ленька прямо в глаза.
Я закрыл глаза и тихо прошептал:
- Очухался я… А Жиздра, Лёнь?..
- В трибунал его повели, пешком. - Ленькин голос доносился ко мне точно из глубокого пустого колодца. - А тебя мы на машине! В госпиталь! Не спи, Санька! Не спи, слышишь?!
Но я уже спал. И в голове у меня звенело.
Глава пятая
СЕНТЯБРЬ
К сентябрю я почти выздоровел, отошел.
Прежде чем выписать, доктор Нутыч долго и неуклюже мял меня жесткими прокуренными пальцами, просвечивал рентгеном:
- Ну-т… Дыши… Не дыши… Дыши… - Потом вынес решение: - С учебой пока воздержаться. Месяца полтора. Сколько лет? Девять? Ну, брат, у тебя еще все впереди. Окрепнешь как следует - и валяй. А пока что режим, воздух, питание, питание и питание. - Нутыч посмотрел на маму, на моего тощего брата, стоявшего рядом с ней, и вздохнул: - Гм… мда… питание…
Арифа выписали на несколько дней раньше меня. После ранения ему был положен отпуск на родину. Ариф сплясал мне на прощание лезгинку, обнял: "Держись, Саня!" - и уехал к себе в горы.
А Ленька пошел в школу. В третий класс.
И Мамалыга пошел учиться. И Соловей. Соловья мать отдала в музыкальную школу имени профессора Столярского. Теперь Соловей проводит там дни и ночи и домой приходит только с субботы на воскресенье.
Мама целыми днями на заводе. Гарий Аронович с утра уходит вместе с Ирмой к себе в цирк - он там администратором - и возвращается только поздно вечером. Ирма спит у него на руках. "Работы по горло, Раиса Ивановна, - оправдывается он перед мамой, когда она начинает его бранить, что он мучает ребенка, - скоро сезон открываем".