Валерка Берлизов тоже пошел в школу. В тот же класс, что и мой брат, хотя был он на целых три года младше Леньки.
Остался я во дворе один с Мишкой и Оськой Цинклерами. Скучно.
Но проучился Ленька недолго.
Вернулся он однажды с уроков раньше обычного, и презлющий. Швырнул сумку с книгами под кровать:
- Ха! "Группа слов, связанная между собой по смыслу, называется предложением". Чихать я хотел на ваши предложения! Понасажали всяких шкетов!..
И тихонько выскользнул из комнаты, подальше от греха. Ох и влетит же сегодня Леньке!
Вечером пришла с работы мама, и был скандал.
Мама кричала на Леньку, несколько раз даже ремнем огрела, но Ленька упрямо стоял на своем:
- Не пойду, и все!
На шум заглянул Гарий Аронович. Узнав, в чем дело, он прочел моему брату лекцию:
- Ученье - свет, а неученье - тьма. Верно, Леня?
- Верно, - согласился Ленька, но в школу, сказал, все равно не пойдет.
Когда Гарий Аронович ушел, мама для порядка еще раз огрела Леньку ремнем вдоль спины:
- Пойдешь в школу?
- Нет!
- Пойдешь в школу?
- Нет!
Потом мама успокоилась и сказала:
- Ну хорошо. Вернется отец, все уладит. Он сразу возьмет тебя в руки. Он-то тебе не даст бить байдуки.
Мама всегда успокаивалась, когда вспоминала, что скоро вернется наш батя. И я понимал маму, когда ей казалось, что он обязательно должен вернуться с войны. Должен. Хотя бы для того, чтобы "взять в руки" моего старшего брата.
И еще я чувствовал, что мама тоже в чем-то понимает Леньку, которому уже исполнилось четырнадцать лет, и что Леньке совсем неинтересно сидеть за одной партой с Валеркой Берлизовым и зубрить с ним одни и те же правила.
А пока что Ленька начал "бить байдуки". Сначала мы били их вместе. Часто ходили на Хлебную гавань разгружать херсонские арбузы. Их теперь днем и ночью привозили из Херсона на баржах и дубках. Разгружал, конечно, Ленька. А я просто сидел в сторонке.
Но чаще всего мы ходили в торговый порт.
Здесь уже с грохотом отдавали якоря длинные "либертосы". И моряки с "либертосов", белотелые упитанные американцы, гоняли тут же, в порту, на Австрийском пляже, свой мяч, похожий на дыню.
Играли они руками и ногами. Ну и доставалось же тому, кто, схватив "дыню", пытался пробиться к воротам. На него сразу наваливались все, и получалась куча мала. Частенько такой смельчак подолгу отлеживался у воды на песочке, приходил в себя. Это называлось "американский футбол".
В порту встали подъемные краны. Растопырив лапы, они двигались медленно вдоль причалов по широким рельсам, заглядывая в брюха кораблей, и были похожи на любопытных журавлей.
Вместе со стариками грузчиками в порту работали и совсем еще молодые ребята. Они были ровесниками Толяши Стояновича, эти пареньки, - лет по семнадцать, не больше, - но в армию их не брали: ведь был уже не сорок первый год, а сорок четвертый.
Как-то мы с братом подошли к пульману с мукой, который разгружала вот такая бригада молодых. Головы и плечи ребят были покрыты мешками, чтобы мука не попадала за шиворот. Помню, дядя Паша, когда "работал с мукой", тоже всегда надевал вот так, треугольником, мешок на голову.
Из вагонов ребята брали мешки на спину и складывали их в штабель. Двое подавали, остальные носили.
- Ну-ка, погоди, Санька, - сказал мне Ленька и тоже накрыл голову пустым мешком.
Сгорбившись, он подошел к пульману и подставил спину. Парни, подававшие мешки из вагона, приняли его за своего и сразу же взвалили на Леньку мешок. А было в этом мешке верных килограммов восемьдесят: он совсем накрыл Ленькину спину.
Вцепившись побелевшими пальцами в уголки мешка, пошатываясь, Ленька двинулся к штабелю. Из-под мешка его почти не было видно - только ноги - две хворостинки. И ноги эти дрожали, подгибались. "Дойдет или не дойдет? - переживал я за брата. - Дойдет?.."
Не дошел Ленька - опрокинул его все-таки мешок на полдороге. И ребята-грузчики сразу же заметили "аварию".
- Слабак ты еще, друг, - подошел к Леньке парень в красной спортивной майке с пришитой белой семеркой на груди. - Ну-ка, подай. - Он подсел, взвалил мешок на плечо и понес его к штабелю.
Ленька махнул мне рукой: пошли, мол.
- Спина болит, Лёнь?
- Помолчи, - сказал Ленька. - Помолчи, пожалуйста.
Я, конечно, помолчал. Но с тех пор мы эти самые пульманы обходили сторонкой.
"СИНЕНЬКИЙ СКРОМНЫЙ ПЛАТОЧЕК…"
Сегодня Ленькина школа дает шефский концерт в госпитале Филатова. Мы пришли втроем: я, Ленька и Жорка Мамалыга. Мы с братом как посторонние; Мамалыга как участник: он будет читать стихотворение.
Госпиталь Филатова находился на Пролетарском бульваре, по дороге в Аркадию. Раньше это была просто глазная клиника. Но постепенно ее превратили в госпиталь - раненых было много. Пришлось даже пристроить несколько новых палат в парке над морем.
Здесь же, в парке, и должен был состояться шефский концерт.
Когда мы пришли, старшеклассники уже расставляли скамейки перед новенькой эстрадкой, а девчонки протягивали занавес, сшитый из простыней. За простынями кто-то репетировал на аккордеоне.
Раненые, все с повязками на глазах или же в темных очках, толпились на аллейках, негромко переговаривались, спрашивая то и дело:
- Скоро, сестричка? Скоро?..
И, приподняв подбородки, как это делают обычно люди, недавно потерявшие зрение, раненые прислушивались к ребячьим голосам, топоту ног на эстраде, к звукам аккордеона.
Потом мы увидели Зинаиду Филипповну, Ленькину классную руководительницу, и спрятались в кустах.
Зинаиду Филипповну я запомнил еще тогда, когда мы с Ленькой и мамой первый раз пришли в школу. У Зинаиды Филипповны две толстые косы свернуты в тугую прическу. И еще я запомнил, как она произносила букву "ч", мягко, певуче, по-украински - "чэ". В этом она была немного похожа на старшину Мурадяна.
Вот и сейчас Зинаида Филипповна суетилась, заглядывала за простыни на эстраде:
- Чэмвы там занимаетесь? - и командовала старшеклассниками: - Быстрее, ребята, быстрее… Чэрнов, оставьте между скамейками место для прохода зрителей… то есть раненых.
Потом она подошла к сестрам:
- Можно вести. Мы уже почти готовы…
И сестрички в белых халатах начали рассаживать раненых по местам.
Зинаида Филипповна кинулась к эстраде:
- Где Аля? Где наш маленький конферансье? Чэстное слово, я с ума сойду от этих детей!.. Аля?!
Мамалыга сказал нам:
- Ну, я пойду, ребя… Порепетирую. Волнуюсь я, братцы, дико…
- Ни пуха, - ответил Ленька. - Ни пуха ни пера.
Наконец суматоха улеглась, раненых усадили. Мы с братом примостились во втором ряду, с краешку.
А в простынях на эстраде уже кто-то запутался. Что-то живое копошилось в них и никак не могло найти выхода. Наконец простыни чуть раздвинулись, и в образовавшуюся щель пролезла второклашка Аля с большим розовым бантом на голове.
Увидев толпу, заполнившую скамейки перед эстрадой, Аля оробела и попятилась. Но в это время из-за простыней высунулась полная рука Зинаиды Филипповны, погладила Алю, успокоила. И Аля, словно набралась сразу смелости, шагнула вперед:
- Сейчас Юля Адамова споет песенку "Синий платочек". А Сережа Фомин будет на гармошке ака… ак… ака…
- Аккомпанировать… аккомпанировать, доченька, - подсказывали ей раненые из первых рядов.
Но Аля беспомощно топталась на месте с открытым ртом и никак не могла выговорить трудное, но знакомое ей слово:
- Акак… ак…
Раненые, конечно, не видели, что лицо у Али сморщилось, как печеное яблоко, но по голосу, наверное, чувствовали, что Аля сейчас заревет на всю эстраду. Тогда с переднего ряда поднялся боец с повязкой на глазах и спросил у Али:
- На гармошке будет играть Сережа? Верно, доця?
- Ага, - хмыкнула Аля, - играть… на гармошке…
Боец повернулся к зрителям:
- Значит, так, товарищи! Сейчас Юля Адамова споет для нас "Синий платочек", а Сережа Фомин подыграет ей на гармошке. Ясно?
- Ясно, - одобрительно загудели ряды.
Боец опустился на свое место. Аля шмыгнула носом и юркнула за простыни. Занавес колыхнулся и раздвинулся. Как в театре.
На эстраде, подставив под ноги скамеечку, сидел мальчишка лет десяти. На коленях у него лежал или, вернее, стоял аккордеон. Трофейный аккордеон из голубого перламутра. Аккордеон доставал мальчишке до подбородка и почти закрывал его - одна голова торчала да уши. Рядом с аккордеоном стояла девочка лет тринадцати-четырнадцати в белой рубашке с красным галстуком.
С минуту, пока мальчишка пристраивал свой аккордеон поудобнее на коленях, стояла тишина. Потом он медленно растянул меха. Пальцы его заходили по белым клавишам и по черным кнопкам басов. Проиграв вступление, мальчишка кивнул девчонке, и та запела:
Синенький скромный платочек
Падал с опущенных плеч…
Это была не наша песня - это была песня взрослых: мы ведь до войны больше любили "Эй, вратарь, готовься к бою!", - но как только девчонка запела эту песню, я сразу почему-то вспомнил, как ее пели у нас в семье, когда провожали батю в море или же наоборот - встречали из рейса. Особенно мне запомнилось, как пел эту песню Пиладос: "Сини сокромни плятошек…"
Это была песня наших отцов и матерей. И девчонка в белой рубашке пела ее, конечно, не для нас с Ленькой, а вот для этих бойцов с забинтованными глазами. И они слушали ее затаив дыхание.
Девчонка пела и теребила пальцами кончики красного галстука. Ее каштановые волосы выгорели на солнце и ниспадали ей на лоб, на плечи белыми сосульками. А глаза у этой девчонки были точно такие же, как у нашей Светки Немеровой.
- Сынок, а сынок? - тронул меня за плечо пожилой солдат, сидевший рядом. - Сынок, какая она, певунья-то? Какая, а?
- Обыкновенная, дядь, - объяснил я. - Глазами на стрекозу похожа.
- На стрекозу, - усмехнулся солдат. - На стрекозу, говоришь. Ишь ты… на стрекозу…
- Ты чего мелешь, дурень? - толкнул меня Ленька. - Какая еще она тебе стрекоза? Чего мелешь?
- А что, неправда? - отодвинулся я от него. И чего это он растолкался?
- Слушай, сынок, слушай, - успокоил меня солдат. - Хорошо поет певунья-то… Слушай.
А девчонка действительно пела хорошо, я и сам это видел. И мальчишка тоже здорово подыгрывал ей на своем аккордеоне: ни разу не сбился, а потом даже раскачиваться стал на стуле, постукивая сандалией себе в такт по скамеечке, как заправский музыкант.
Наверное, так редко аплодируют даже в самом лучшем театре, как аплодировали раненые этой девочке после "Синего платочка".
- Бис! Браво! Бис!.. - без устали хлопали бойцы, вызывая девчонку и музыканта на сцену. - Бис!..
Мальчишка не показывался. Его, наверное, не пускал аккордеон. А девчонка выскочила, смущенно поклонилась и сразу же убежала. И сколько ее ни вызывали, она больше не появлялась на сцене. А раненые всё хлопали и хлопали. Продолжать концерт не было никакой возможности. Аля с бантом высунулась было из-за простыней, но тут же спряталась.
- Бис! - кричали бойцы, вызывая девчонку на сцену. - Бис!..
Порядок могла бы навести, наверное, лишь одна Зинаида Филипповна, но она почему-то не показывалась тоже.
Мы с Ленькой встали и кустами пробрались за эстраду.
И каково же было мое удивление, когда я вдруг увидел, что эта смелая девчонка, которая пять минут назад так отлично держалась на сцене перед ранеными, плачет! Плачет, уткнувшись лицом в грудь Зинаиды Филипповны.
- …Я не смогу больше, Зинаида Филипповна… Не-е могу!.. Они так смотрят… Они же ничего не видят… Все? Да?.. - Девчонка подняла заплаканное лицо.
- Нюня, - сказал я, увидев такое дело. - Распустила слезы. Чего это она, Лёнь?
- Ну какого ты черта зенки вылупил? - обрушился вдруг ни с того ни с сего на меня Ленька. - А ну, мотай отсюда!..
Я отскочил от него обиженный и недоумевающий. Что это с ним сегодня? Придирается все время. Вернулся я на свое место и сел рядом с пожилым солдатом. Он так же, как и остальные, все еще не мог успокоиться:
- Бис! Бис!..
Вдруг из-за простыней вылез Мамалыга и басисто откашлялся:
- Сейчас я прочту вам стихотворение о летчике Гастелло.
Публика притихла.
И Мамалыга прочел стихотворение о летчике капитане Гастелло. Хорошо прочел. С душой. И раненые хлопали смущенному Мамалыге. Правда, не так, как той девчонке с белыми сосульками волос, но тоже здорово хлопали.
ЛЕНЬКИНА ТАЙНА
С Ленькой моим творится что-то неладное: он вдруг ни с того ни с сего начал зачесывать волосы наверх. Никогда не обращал внимания на прическу - и вдруг наверх. Только у него не очень-то получается. Особенно над правым виском, где волосы топорщатся непокорным штопором.
Волосы у нас с братом одинакового цвета, не то пшеничного, не то каштанового. Зимой они темнеют, летом выгорают. И у меня волосы так же, как и у брата, тоже топорщатся над правым виском. Мама как-то объяснила нам, что это мне и Леньке, когда мы были совсем маленькими, волосы в этом месте бычок зализал. Оставила она нас, значит, в огороде одних на минутку, а бычок подошел и зализал. Вот они и топорщатся с тех пор. Я, правда, не очень-то в эту историю верю, но на бычка того не обижаюсь - мне этот вихор нисколечко не мешает.
И Леньке раньше тоже не мешал. А вот в последнее время стал почему-то мешать. Ленька теперь этот вихор заваркой из чайника поливает и голову на ночь платком повязывает. Но делает все это он втихомолку, украдкой. И спит, укрывшись с головой, чтобы мама не заметила его махинаций с прической. И мама, кажется, не замечает: у нее и без того дел на заводе хватает. Но я ведь вижу все эти Ленькины штучки-дрючки, я ведь не слепой.
Сегодня после обеда Ленька долго топтался перед зеркалом с расческой. Торчит вихор, и никакой заваркой его не уложить. Я посоветовал брату:
- Леня, ты его вазелином смажь или…
И, не выскочи я вовремя из комнаты, ходить бы мне с гулей на лбу: ботинок просвистел у меня над самым ухом.
Минут через двадцать Ленька тоже вышел из дому. Я предусмотрительно перебежал к садику и спрятался в кустах. Ленька постоял на углу, пошарил взглядом, разыскал меня и неторопливо зашагал в сторону Пироговской улицы.
Интересно, куда это он исчезает каждый день в это время? А что, если проследить? Ну и влетит же мне, если Ленька заметит, что я за ним шпионю…
Но я все же решился и, как только он завернул за угол, побежал вслед за ним.
Чтобы Ленька меня не засек, в случае если обернется, я держался от него на расстоянии и шел по другой стороне. Улицы были мне знакомы: Спортивный переулок, больница моряков из красного кирпича, новое серое здание… Так ведь это же Ленькина школа! Помню, еще когда мы приходили сюда в начале учебного года, школа не была достроена, и пленные немцы под командой Коли Непряхина вставляли в классах рамы, стекла. А вон в той деревянной будочке продавали конфеты-тянучки. Полдня можно одну жевать, пока челюсти не устанут.
В школу Ленька не вошел. Он постоял у входа и, спросив у первого встречного, который час, перешел на противоположную сторону, сел на цементированный отвод водосточной трубы и стал ждать. Я тоже притаился за углом на корточках.
Сидели мы так минут пятнадцать. Мне, правда, несколько раз приходилось вскакивать и прятаться в подъезде ближайшего дома: Ленька поднимался и прохаживался до угла, заложив руки за спину и посматривая на окна школы.
Прозвенел звонок. Из школы высыпали ребята. И вдруг вижу, мой Ленька улыбается во весь рот, а к нему через дорогу бежит девчонка с портфеликом в руках. Я, конечно, опешил. Ленька - и вдруг девчонка?! А Ленька как ни в чем не бывало взял у нее портфелик из рук, и они пошли рядышком.
Девчонка была в синем платье и легкой защитной курточке. И волосы ниспадали ей на плечи белыми, выгоревшими на солнце сосульками. "Так ведь это же та самая плакса из госпиталя! - узнал я ее. - "Синенький скромный платочек". Ну да, она!"
Нет, это никак не укладывалось у меня в голове: Ленька - и вдруг девчонка! А они шли себе по улицам, и Ленька (мой Ленька!) помахивал ее портфеликом.
На Пушкинской, как только они вошли в тень каштанов, девчонка вдруг ни с того ни с сего взяла Леньку за руку. И Ленька даже не попытался отнять своей руки. Так они и шли через всю Пушкинскую до самой Дерибасовской.
На углу Дерибасовской, возле тележки на резиновых колесах с надписью: "МОРОЖЕНОЕ", Ленька остановился и купил ей порцию. Себе не взял.
Потом они направились вниз по Дерибасовской к кинотеатру имени Уточкина. Я не отставал. Неужели в кино пойдут вместе? Ладно, запомним. Со мной - так ни разу.
Нет, в кино они не пошли. У Леньки, наверное, денег на билеты не хватило. Они свернули в городской сад и присели на скамейку у фонтана. Я, как вор, прятался за кустами.
Фонтан все еще не работал. И сгоревший пятачок, на котором Сарган когда-то дирижировал своим оркестром, тоже еще не отстроили. Я не слышал, о чем там Ленька разговаривает с этой девчонкой. Может быть, он рассказывал ей о красных звездочках, которые мы тогда нарисовали, я не слышал. Да и вообще мне вдруг стало неинтересно знать, о чем они там разговаривают. Мне почему-то стало грустно. И немного обидно.
Я осторожно выбрался из кустов и побрел домой. Я шел и думал о том, что теперь Ленька для меня как товарищ навсегда потерян. Мне хотелось мороженого.
ВОСКРЕСНИК
Воскресенье. Утро ясное, солнечное. В городе во всех концах, не переставая, гремят оркестры. На улицах колонны людей. У всех лопаты через плечо, совками кверху, ломы, кирки. Сегодня общегородской воскресник. Нужно приводить город в порядок. Скоро наши бойцы добьют фашистов и вернутся домой. Поэтому Одесса должна выглядеть что надо.
Мы собрались в садике возле нашего дома. Собралось нас здесь человек сорок. Одни мальчишки. Пришли ребята с других улиц. Из соседнего дома ребята пришли во главе с Витькой Гарапилей. Но в садике Гарапиля не командует. В садике командует мой брат. Это он, Ленька, собрал всех.
Ленька стоит на тачке, вокруг которой столпились ребята, и держит речь. Тачка большущая - колеса выше головы. Ленька называет ее "студебеккер". Понятия не имею, откуда он только приволок эту махину.
- Что же это получается, хлопцы? - кричит Ленька. - В городе, значит, воскресник, а взрослые нам ни гугу! Будто мы и не живем вовсе в Одессе. А?..
Толпа одобрительно молчит.
- Ладно, - кричит Ленька, - мы и сами с усами! Верно?!
- Верна-аа! Усами-ии! - дружным хором отзывается толпа.
- Тихо, хлопцы, тихо! - Ленька поднял руку, утихомиривая ребят. - Я предлагаю - в порт!
- В порт! Даешь порт! - заорали все разом.
Но в это время к тачке протиснулся Витька Гарапиля:
- А я говорю, лучше на вокзал пойти.
- Это почему же на вокзал? - наклонился к нему Ленька.
- Во-первых, вокзал совсем рядом, - загнул один палец Гарапиля. - Во-вторых… Вот ты скажи мне: когда наши бати вернутся, где мы их будем встречать, а? - спросил Гарапиля и тут же сам ответил: - Конечно, на вокзале! Понял?