- Ты спи, спи. Я ненадолго, - буркнул Ленька и, погасив свет, вышел.
Я вскочил в сандалеты: "Куда же это он на ночь глядя?" - и быстренько натянул штаны и рубашку.
Ленька уходил в сторону улицы Чижикова. Он, видно, знал, куда идет, - шел быстро и ни разу не обернулся. Я почти бегом следовал за ним на расстоянии.
Неожиданно Ленька свернул в один из дворов на незнакомой мне улице.
Зеленые деревянные ворота. Над воротами тусклая лампочка. Я вошел в длинный темный подъезд. На ощупь, вдоль стены, прошел его, остановился у входа во двор и увидел Леньку.
Посреди двора стоял маленький покосившийся столик. Рядом с ним были врыты в землю полторы скамейки: одна - целая, от другой только подпорки остались. Ленька неподвижно сидел на столике и смотрел куда-то в угол. "Чудеса в решете, - недоумевал я. - Что ему здесь нужно?"
Двор молча смотрел на Леньку своими окнами. Иногда в каком-нибудь окне включали или гасили свет - светомаскировки ведь уже не было, - и казалось, что двор подмигивает моему брату. Но Ленька не обращал на эти подмигивания никакого внимания. Он сидел и, не отрываясь, смотрел в сторону тех двух окон, что светились на втором этаже в углу, возле пожарной лестницы.
Потом Ленька слез со столика, медленно пересек двор и, забравшись по пожарной лестнице до уровня второго этажа, замер.
Свет из окна падал на него. Снизу мне хорошо было видно, как он напряженно всматривался в эти окна, и мне даже показалось, что он разговаривает сам с собою.
- Фью-ить! - чуть слышно свистнул Ленька. - Фью-ить!
К окну никто не подходил. Еще с минуту постоял он на лестнице и стал медленно спускаться вниз.
Я бросился назад, в темный подъезд, прижался к стенке.
Ленька прошел в двух шагах от меня и не заметил.
Я не бросился вслед за ним на улицу: я побежал к пожарной лестнице. И я совсем не ахнул от удивления и не свалился вниз, когда поравнялся с окнами на втором этаже. Никого другого я и не ожидал увидеть.
Прямо передо мной, забравшись с ногами на диван, сидела Сосулька. На коленях у нее лежала раскрытая книга. Но Сосулька не читала. Она задумчиво мусолила во рту кончик карандаша и смотрела в окно отсутствующим взглядом. Так обычно смотрят в глубокую воду или в чистое небо, когда на нем ни облачка.
И знаете, что я еще заметил? Я заметил, что глаза у Сосульки были совсем невеселые. Тогда возле школы она была совсем другая. Портфеликом помахивала. А сейчас глаза у нее были совсем иные. Такие, как у моего брата в последнее время.
Я осторожно начал спускаться вниз. Такие дела творятся с Ленькой, а я-то думал, что он забыл…
Я вышел из кустов на центральную аллею и сразу же увидел наш дот. Он весь оброс мохом и отсюда, издали, был похож на старого приземистого краба. Тропинки, что разбегаются от него, - лапы; глаза - две узкие щелины амбразур.
Буздес стоял на коленях перед дотом и, согнувшись, дергал пальцами за ниточку, словно что-то выуживал из-под земли. Рядом, в траве, виднелся влажный от росы панцирь Адели.
- Идите сюда, Шура! - крикнул мне Буздес. - Скорее!
Я подбежал и опустился рядом с ним на колени:
- Здравствуйте!
- Доброе утро, Шура, - ответил Буздес, продолжая удить ниточкой в узкой, с пятачок, норке в земле.
По краям норка была затянута голубоватой паутинкой. "Тарантул", - догадался я.
- В этой норе тарантул, Шура. Терпеть не могу пауков. С детства. - Буздес вытянул ниточку и передал ее мне. На конце нитки висел кусочек смолы. - Займитесь им, Шура. Уничтожьте, ни к чему нам такое соседство. А я пока мешок приготовлю. Вы не забыли, что мы идем сегодня в Отраду?
Буздес ушел в дот за мешком. Я вздохнул: "Везет мне сегодня на пауков, - и осторожно опустил смолу в нору. - Сейчас выскочит страшилище - гоняйся тут за ним. Бр-рр…"
Но тарантула я так и не выудил. Дюбал, дюбал его смолкой по спине, чтобы раздразнить, а он так и не вышел из себя и не вцепился лапами в смолу. "Хладнокровный попался, - подумал я, - или, может быть, ушел из норы через запасной выход? Нет, кажется, ворочается".
Подошел Буздес с мешком под мышкой.
- Не клюет, Шура?
- Не хочет.
- Ладно, бросьте. Мы его после, как вернемся, водой выживем.
Мы припечатали половинкой кирпича паучью нору, заперли Адель в доте и обрывом, не спускаясь к воде, отправились в Отраду за красной глиной.
Солнце поднималось все выше и выше. Мы шли и чувствовали, как земля у нас под ногами постепенно нагревается, теплеет. Ни у Буздеса, ни у меня не было на ногах никакой обувки. "Чаще ходите босиком, Шура, - любил повторять Буздес. - Особенно когда станете взрослым, старайтесь чаще ходить босиком. Это здорово укрепляет нервную систему, Шура".
Вернувшись из Ограды, мы первым делом уничтожили неприятного соседа. Вода не помогла, и пришлось нам выкорчевывать тарантула лопатой. А потом принялись за работу.
Из камышовых тростинок мы начали вязать каркас большого якоря. Якорь этот будет одной из главных фигур нашего фейерверка. У нас уже готовы звезда, чайка и даже два самолета (Буздес задумал показать воздушный бой). Правда, каркасы у нас получаются какие-то странные - они лишь отдаленно напоминают фигуры, которые должны изображать. Вчера, например, мы вязали каркас чайки. Так это не чайка, а сплошное недоразумение. И с якорем сегодня, по-моему, у нас получается то же самое.
Я косо посмотрел на якорь и поджал губы.
Буздес перехватил мой недовольный взгляд.
- Опять вы коситесь, Шура. Я же вам объяснял: дело не в каркасе, главное - правильно рассчитать силу огня и расположить его в нужных точках. Вот в чем соль нашей профессии. И я на этом деле, извините, собаку… В общем, вы не беспокойтесь. Старому Буздесу можно довериться - якорь у нас будет по всей форме… Ну-ка, перенесем его в сторонку…
В полдень на горизонте показалась "Филофора".
Мы с Буздесом сидели в стороне от дота, на пригорке, и обедали.
На обед у нас была пшенка с брынзой. Пшенку - два початка вареной кукурузы - принес я. Брынза была долей Буздеса в обеде. Брынза жирная, с приятным солоноватым привкусом. А вот пшенка оказалась староватой. Зернышки в початках сморщились, затвердели.
Я первым делом проглотил свою долю брынзы и теперь с неохотой выколупывал из початка по зернышку и смотрел на море. Буздес, наоборот, хрумко жевал кукурузу.
- Ешьте, Шура, ешьте. Это ничего, что она немножечко того… пожилая. Зато в ней калорий уйма! А при вашей комплекции… Ешьте.
"Филофора" постепенно приближалась. Вот уже ясно видны очертания ее надстройки. И веселый бурунчик у форштевня пенится. А корма как у испанской каравеллы.
Буздес тоже заметил "Филофору" и кивнул на море:
- Ваш брат возвращается, Шура.
"Филофора" поравнялась с нашим дотом. На палубе можно ясно различить Леньку и Демьяна. Они стоят на носу и тоже смотрят в нашу сторону. Водоросли везут. Из них - йод для фронта. А мы тут с Буздесом ерундой какой-то занимаемся, делаем эти дурацкие каркасы. Правильно вчера сказал Ленька: фигли-мигли все это. Эх, чего бы я только не отдал, чтобы хоть на один денек поменяться с Ленькой местами!..
Особенно меня задел этот веселый бурунчик у форштевня.
Я не выдержал, забрался на дот и просемафорил Леньке руками. Я думал, что Ленька тоже отмашет в ответ какую-нибудь чепуховину. Но вместо Леньки поднял руки Демьян и начал старательно выписывать ими в воздухе какие-то знаки.
Я погрозил Демьяну кулаком: тоже мне - профессор конопатый нашелся…
- В чем дело, Шура? - крикнул Буздес. - Почему вы им грозите? Этот парень абсолютно вежливо спросил вас: "Как идут дела?" А вы грозите. Зачем?
- Да это я так… - стушевался я и спрятал руки за спину.
Чудеса! Оказывается, Буздес знает флажный семафор!
"Филофора" продолжала легко скользить к порту. Вот на палубе показался Заржицкий в своей знаменитой майке, потянулся, размял руки. "Ага, еще один вылез. Ничего, ничего, сегодня я обязательно уйду с вами в море. Только бы иллюминатор не догадались закрыть. Сегодня вы от меня не отвертитесь. А в Хлебную гавань надо прийти к концу выгрузки. Как раз когда…"
Я слез с дота и пошел к Буздесу. Он все еще перемалывал зубами пшенку.
…Под причалом сумрачно. Поперечные сваи, по которым я ступаю, наполовину погружены в воду. Они скользкие от водорослей, сырые, и я каждую секунду рискую плюхнуться, свернуть себе шею.
Узкие полоски солнца пробиваются из щелей над моей головой. Доски нагрелись, пышут жаром. Если выпрямиться во весь рост, доски причала коснутся моей головы. Но я стараюсь не выпрямляться: над моей головой торчат ржавые, толщиной с карандаш гвозди. Нелегко идти по скользким сваям: ноги млеют от напряжения.
Впереди словно дождь: кап-кап-кап… Это между щелей стекает вода - "Филофора" только что выгрузила свежие водоросли.
Остановившись перед завесой этого "дождя", я колебался не больше минуты: "Эх, была не была!" - и шагнул под теплые струи. Вода потекла за воротник, залила рот, глаза. Отфыркиваясь, я вслепую пробираюсь дальше. Уф-ф, прошел наконец. А вон и просмоленный борт "Филофоры". Только бы иллюминатор был открыт! Я поскользнулся на мокром бревне, резко выпрямился, чтобы удержаться, и взвыл от боли - чирканул головой по гвоздю.
Но в воду я все же не плюхнулся - удержался. Опустившись, я оседлал сваю, свесил по колено ноги в воду и обеими руками ощупал голову: кровь! Соленая вода щиплет, мо́чи нет.
Сидя верхом на свае, я поплакал. Стесняться было некого - я был один под пустым причалом. И, честное слово, боль немного утихла. Потом я промыл рану водой и полез дальше, к "Филофоре". Умру, но доползу!
Иллюминатор в кубрике был открыт. Я вздохнул с облегчением, просунул голову в иллюминатор - в кубрике никого не было.
Тут же, на сваях, я отжал свою одежонку, чтобы не наследить в кубрике; еще раз промыл рану на голове - гвоздь-то ржавый - и осторожно втиснулся в иллюминатор.
Не успел я осмотреться в кубрике, как услышал чьи-то шаги в коридоре. Ужом я метнулся под нижнюю койку и затих, припав щекой к холодной шершавой палубе.
Но в кубрик никто не вошел: дверь хлопнула рядом, в машинном отделении. "Наверное, Заржицкий, - подумал я. - Значит, сейчас будем отходить. В самый раз я поспел".
И действительно, через несколько минут в машинном отделении зарокотал двигатель. На палубе послышалась беготня. "Аврал", - догадался я.
Из-под койки мне, конечно, не было видно, идет "Филофора" на выход или все еще топчется у причала, но я решил на всякий случай не вылезать из своего убежища. Теперь меня не проведешь. Дудки! Теперь покажусь им только в открытом море. Там они от меня уже никак не избавятся.
Я передвинул замлевшую руку, устроился поудобнее и пролежал так, наверное, еще с полчаса. В кубрик за это время никто не вошел.
Выкарабкался я из-под койки - и к иллюминатору.
Мы уже шли вдоль сухогрузного порта. Хлебная гавань осталась далеко позади. Высунув голову из иллюминатора, я угадывал знакомые места в городе: бульвар, купол Оперного театра. А вон на обрыве в парке зеленый бугорок виднеется. Это наш дот… Знал бы сейчас Буздес, где я нахожусь… А вот и маяк. Мимо нас прошла чисто выбеленная башенка Воронцовского маяка. Бетонная полоска волнореза, изгибаясь дугой, уходила от маяка к первому причалу порта.
Ну, теперь можно… Я заправил в брюки выбившуюся рубашку, откатал штанины и вышел из кубрика, плотно прикрыв за собой дверь.
В узком темном коридорчике пахло соляркой. Я хотел было заглянуть в святая святых Заржицкого, поздороваться с ним - то-то удивится! - но дверь в машинное отделение почему-то не подалась, сколько я ее ни дергал. Тогда я поднялся по трапику наверх.
Ленька и Демьян сидели на корточках, укладывая на палубе швартовые концы в ровные бухточки. Увидев меня, оба разом вскочили, вытаращили глаза:
- Ты откуда свалился?!
- С неба, - улыбнулся я. Не будут же они из-за меня возвращаться назад, в Хлебную гавань.
- Ты что же это вытворяешь? - Демьян сжал кулаки и, сбычив голову, пошел на меня.
За ним Ленька:
- Ты что же это вытворяешь?!
Я попятился.
Из рубки выглянул дед Назар:
- А ну, ведите его сюда, хлопцы!
Ленька и Демьян схватили меня под мышки и поволокли.
Не выпуская из рук штурвала, дед сдвинул брови и спросил:
- Ну?
А что я мог ответить на это его "ну"? Я только молча крутил пальцами единственную оставшуюся пуговицу на своей рубашке.
- Ну? - повторил дед Назар.
Пуговица хрустнула и покатилась по палубе. Я проводил ее глазами.
- Отвечай, когда старшие спрашивают! - дернул меня сзади Ленька.
- Не шарпай его, Леонид, - сказал дед Назар.
И я тоже обернулся к Леньке: не шарпай, мол.
Дед нагнулся к переговорной трубе и дунул в нее:
- Стоп машина! (И двигатель сразу умолк.) Степа, у нас тут заяц объявился, - пробубнил дед в трубу. - Ну-ка, дай малый назад, к волнорезу подойдем, высадим.
Двигатель вновь зарокотал. А у меня оборвалось сердце. Как это "высадим"?
Дед Назар лихо завертел штурвалом, разворачивая "Филофору".
- Пошли, дуся, - улыбнулся Демьян и взял меня под руку.
Ленька подхватил с другой стороны и предупредил:
- Не балуй, Санька.
И тут меня взорвало:
- Не хочу! Не хочу на берег!! А-ааа!..
Я брыкался, орал, упирался ногами в палубу и даже пытался укусить Леньку за руку, но ничего не помогло: вытолкнули они меня на волнорез и тут же отвалили.
- Йодовозы! Йодовозы несчастные!..
Я метался по волнорезу, искал хоть какой-нибудь камешек, чтобы запустить в них. Но потом вспомнил, что камни на волнорезе обычно не задерживаются - их слизывает шторм. Вспомнил и без сил опустился на теплый, отполированный волнами бетон.
Обхватив руками коленки, я отвернулся в сторону города - спиной к "Филофоре" - и горько заплакал, глотая соленые слезы.
- Йодовозы! Йодовозы несчастные!..
ЛЕНЬКА МИРИТСЯ С СОСУЛЬКОЙ
Вечером Ленька вернулся домой с работы и положил на стол перед мамой рулончик денег:
- Вот, ма, триста рублей. Аванс нам выдали…
- Аванс? - удивленно переспросила мама, и глаза у нее повлажнели. - Вот ты и взрослый, сынок. - Мама притянула Леньку к себе, обняла.
- Ну, ма… - сердито заворчал Ленька.
- Ой, какие мы все серьезные! - улыбнулась мама. - Мыться-то будешь, работничек ты мой?
Я лежал в кровати и делал вид, что сплю. Прищурив глаза, я видел, как Ленька медленно, с расстановочкой, стянул через голову рубашку и пригладил руками взлохмаченные волосы.
- Завтра у нас выходной, ма. Дед Назар расщедрился… А помыться бы не мешало…
- Вот и хорошо, сынок! - обрадовалась мама. - Завтра воскресенье - вы и отдохнете. Да, Гарий Аронович просил обязательно напомнить тебе и Шурику: завтра у них в цирке открытие сезона.
Ленька и мама вышли на кухню. Я поднялся с постели, подошел к столу и развернул деньги. Пересчитал. Десять новеньких хрустящих бумажек. По тридцать рублей каждая. Аванс… А почему не зарплата? Ведь все нормальные люди обычно приносят домой зарплату. А тут какой-то аванс. Или, может быть, у моряков зарплата так и называется - аванс?
В коридоре послышались шаги. Я бросил деньги и юркнул под одеяло.
Вошла мама.
Из-под одеяла мне было видно, как она покосилась на рассыпанные по столу деньги:
- Ты не спишь, Шурик?
Я не ответил и плотно зажмурил глаза. Но потом вспомнил, что я под одеялом, и снова открыл их. Мама взяла полотенце и вышла.
Я сел на кровати и пощупал пальцем шишку на голове. За день она выросла с голубиное яйцо. Я глянул на тридцатки, рассыпанные по столу. Тоже мне - аванс называется. Да на этот аванс вдоволь мороженого не попробуешь…
…Утром Ленька вывел меня на кухню и протянул новенькую красную тридцатку:
- Держи, Саня, на конфеты. Аванс я получил.
Вчера на волнорезе я твердо решил не разговаривать больше никогда ни с Ленькой, ни с дедом Назаром и вообще не иметь с этими, с "Филофоры", никаких дел. Поэтому я, конечно, деньги у Леньки не взял и лишь покосился на него. Чего это он подлизывается со своим авансом?
Левой рукой я ощупал шишку на голове. Голубиное яйцо за ночь уменьшилось до воробьиного.
- Ты чего, Саня? Бери, бери. - Ленька сунул мне в руку хрустящую бумажку, и пальцы мои, как я ни старался их расслабить, сжали ее в ладони. И как только это произошло, Ленька наклонился ко мне и спросил: - Сегодня ты мне сделаешь одолжение, Санек, ладно?
- Охота была мне всяким йодовозам одолжения делать, - процедил я сквозь зубы, едва повернув голову. - Какое?..
- Сейчас мы пойдем с тобой в одно место, Саня, - заторопился Ленька. - Тут недалеко. И ты передашь одному человеку вот эту записочку. - Ленька достал из кармана вчетверо сложенный листок.
"Ага, записочка! Знаем мы, какому человеку эта твоя записочка, - догадался я. - Ишь ты, почтальона нашел за тридцать рублей. Верни ты ему, Санька, эти несчастные деньги, и пусть он сам разносит свои записочки разным Сосулькам. Верни немедленно, слышишь?" - убеждал я сам себя и все никак не мог вынуть правую руку из кармана, где были деньги, - застряла она там, что ли?
А Ленька не терял даром времени:
- Пошли, Саня, пошли.
Он вытолкал меня на улицу и за каких-нибудь пять минут приволок к знакомому дому с зелеными деревянными воротами.
Мы прошли в парадное, поднялись на второй этаж и остановились у двери, на которой мелом была выведена жирная шестерка. Сбоку белая кнопочка звонка.
Ленька перевел дыхание: он, видно, здорово волновался.
- Вот тебе, Саня, записка. Нажмешь вот эту кнопку, и если выйдет она… эта… Ну, которая, помнишь, тогда…
- Сосулька, - подсказал я.
- Ты вот что, Санька, не трепись, понял?! - тряхнул меня Ленька. - Юля ее зовут, понял?
- А если кто-нибудь откроет, а не эта твоя… ледышка? - издевался я над Ленькой. Я знал, что нужен ему сейчас как воздух.
И Ленька смирился. Не стал больше меня шарпать. Он почесал затылок, раздумывая:
- Если кто-нибудь другой, так ты… Ты назови любую фамилию и скажи, что перепутал дверь. Ладно?
- Ладно, что-нибудь придумаю. - Я взял записку и, не мешкая, нажал кнопку звонка.
Ленька пулей метнулся вниз по лестнице:
- Жду тебя во дворе!
И я остался одни на один с жирной шестеркой на двери. А вдруг в самом деле выйдет не она, а ее мама? Или еще кто-нибудь? Легко сказать: ошибся дверью. Сам небось удрал, а я торчи тут, ошибайся…
Но дверь, к моему счастью, открыла та, кому я должен был передать послание.
- Вам кого? - удивленно спросила Сосулька.
- Вот… записка вот… Вам…
Записка была коротенькая. Сосулька быстро пробежала ее глазами и спросила:
- Где же он?
И я молча указал ей пальцем вниз.
Ленька стоял возле пожарной лестницы, в углу двора, и теребил в руках сухую веточку акации. Когда мы подошли к нему, он совсем растерялся, опустил голову. Сквозь кончики его ушей просвечивало солнце. И я увидел, как кончики эти покраснели прямо у меня на глазах. И на нас с любопытством уставилась какая-то женщина, набиравшая воду у крана.