На следующий день Ганс Карлович как ни в чем не бывало суетился в парикмахерской и, чтобы поддержать разговор "за международную обстановку", тыкался носом в марлю, показывал кукиш и кричал: "Мы им начешем!" А вечером Дина Ивановна снова находила его в бодэге.
С Гансом Карловичем творилось что-то непонятное. Дело дошло до того, что Дина Ивановна вынуждена была обратиться в жэкэо с просьбой, чтобы на Ганса Карловича повлияли и "дали ему хорошую вздрючку".
"Вздрючка" должна была состояться в воскресенье, двадцать второго июня. На повестке дня была голубятня Толяши Стояновича и "недостойное поведение тов. Штольха Г. К.". Но заседание это так и не состоялось.
Двадцать второго июня Ганс Карлович, впервые за столько лет, не открыл парикмахерскую. Он захватил с собой какие-то древние документы, в которых подтверждалось, что он, капрал Штольх, вполне владеет огнестрельным оружием, ордена, которыми он был награжден еще в первую мировую войну, - тогда он воевал на стороне своих земляков-немцев против русских - и с утра побежал в военкомат.
Обо всем этом, об орденах и документах, нам позже рассказал Толяша Стоянович. С ним Ганс Карлович поделился. Они вместе в военкомат бегали.
На ордена в военкомате посмотрели с уважением. Но Гансу Карловичу было уже почти шестьдесят лет, и руки у него были тонкие, детские, с набухшими венами; и рана под правым соском на груди, которую он получил еще "в русской кампании", каждый раз в непогоду "нудно ныла".
Так что из военкомата Ганс Карлович вернулся расстроенный. Спрятал ордена в красную шкатулку и с тех пор с утра до позднего вечера принимал клиентов в парикмахерской. А клиентов у Ганса Карловича было хоть отбавляй: волосы ведь у всех отрастали по-прежнему, а парикмахерских в городе с началом обороны стало намного меньше.
Бомбили Одессу регулярно, по нескольку раз в день. Но маленькая парикмахерская, стоявшая под надежной защитой высоких домов, работала без обеденных перерывов: обед Гансу Карловичу Дина Ивановна приносила в парикмахерскую.
"Ты мне, Дина, как на передовую", - улыбался Ганс Карлович, наскоро опустошая котелок.
Краснофлотцев и солдат Ганс Карлович стриг бесплатно: "Это - в фонд обороны".
Когда немцы вошли в город, Ганс Карлович снял зеркало, забрал весь инструмент и парикмахерскую закрыл. Даже кресло он уволок к себе домой: "Чтобы я стриг этих шарлатанов? Скорей у меня руки отсохнут!"
И вот сегодня Ганса Карловича и Дину Ивановну увезли в "душегубке". Увезли за то, что они прятали у себя Дору Цинклер.
Бедная Дора, кто только не прятал ее у себя! Но Жиздра каждый раз выслеживал, вынюхивал: "Жидовка в моем дворе?" - и ей приходилось переходить с близнецами от одних жильцов к другим. Была она и у нас. А потом ушла вдруг ни с того ни с сего.
"У вас, Раиса Ивановна, у самой двое на руках, - сказала она маме. - Не хочу подвергать вас опасности".
Куда она могла уйти? Родственников у нее в Одессе не было. И потом, разве уйдешь далеко, если на руках двое близнецов-пятилеток, Мишка и Оська. К тому же Дора да и все жильцы во дворе надеялись, что Жиздра наконец успокоится, перестанет ее преследовать.
…Небо посветлело. Звезды пригасли, и луна спряталась за крышу. Сон подкрался ко мне, обнял за плечи, и я хотел было уже слезть с подоконника, как вдруг услышал во дворе тихий скрип. Я быстро протер глаза и увидел, как дверь Толяшиной голубятни медленно приоткрылась. Из голубятни показалась темная согбенная фигура. Вот она выпрямилась, и я узнал деда Назара.
Дед Назар остановился. Долго и внимательно смотрел он в сторону затемненных окон Жиздры, прислушивался. Затем протянул руки в голубятню и вывел из нее двух человечков. Это были Мишка и Ося.
Держась вдоль стены, слившись с нею, дед Назар осторожно провел близнецов в свое парадное.
Так вот, оказывается, куда они исчезли! Ну и молодчага дед! Я слез с подоконника, закрыл окно и, перемахнув через Леньку, нырнул под одеяло.
И опять сон ушел от меня. Я лежал и почему-то думал о тех людях, которые раньше жили в этой квартире. А жили здесь до войны циркачи, артисты цирка. Не запомнил я их, потому что жизнь у цирковых артистов, как у моряков, кочевая, в разъездах. Когда мы перебрались сюда, то нашли здесь много разноцветных цирковых афиш. Афиши были разные, но на каждой была нарисована одна и та же женщина в блестящем чешуйчатом костюме. На одних афишах эта женщина парила в свете прожекторов, на других танцевала на тонкой проволоке под самым куполом цирка и улыбалась при этом. И на каждой афише было одно и то же имя - Алиса Гурман.
Одну из таких афиш Ленька взял и приклеил к двери.
Я лежал и смотрел на Алису Гурман. Она улыбалась мне в полумраке. Уже засыпая, я подумал, что хорошо бы сейчас увидеть во сне цирковое представление с клоунами, дрессированными слонами и бесстрашной Алисой Гурман под самым куполом цирка.
ДЕД НАЗАР
Рано утром к нам прибежал взволнованный Соловей.
- Здравствуйте, тетя Рая, - поздоровался он с мамой и сразу зашептал что-то Леньке на ухо.
- Как?! - вскрикнул вдруг Ленька и притянул Соловья к себе.
- А вот так, - тихо сказал Соловей, отдирая Ленькины пальцы от своего пиджака. - Как будто ты не знаешь, как они это делают.
- В чем дело, Володя? - вмешалась мама. - Что у вас там за секреты?
Соловей молчал, переминался с ноги на ногу. Потом он покосился на меня и сказал:
- Там это… тетя Рая… Там, на углу, Штольхи… Ганс Карлович и Дина Ивановна…
- Значит, их отпустили?
- Да нет, их это… понимаете… их ночью… В общем, выходите на улицу - увидите. Там уже много наших. А Саньку, - Вовка кивнул на меня, - Саньку вы лучше дома заприте: не надо ему смотреть. Ну, ты идешь? - крикнул он Леньке, который торопливо натягивал тапочки, и выскочил из комнаты.
- Ничего не понимаю, - растерянно проговорила мама и начала собираться. - Куда ты, Шурик? Не смей! - крикнула она мне вслед, но я уже вихрем летел через три ступеньки по лестнице…
Весь наш угол был заполнен людьми. Я протиснулся поближе к столбу и увидел, что старенькая парусиновая туфля с левой ноги Дины Ивановны упала и лежит на тротуаре. Я увидел эту стоптанную коричневую туфлю и почему-то вспомнил, как Дина Ивановна каждый раз спотыкалась ею о "счастливую" лошадиную подкову на пороге бодэги, когда выводила Ганса Карловича.
Они висели рядом, бок о бок, Ганс Карлович Штольх и Штольх Дина Ивановна. Ветерок шевелил редкие седые волосы на голове Ганса Карловича. К запястьям их рук были привязаны фанерки с какой-то надписью в три слова. Я не смог разобрать, что означают эти слова, и мне сначала показалось, что оба они цепко сжимают фанерки посиневшими пальцами, словно боятся уронить их. Но когда я присмотрелся, то увидел, что фанерки прикручены к их рукам тонкой проволокой.
Рядом со мной стоял дед Назар. Его бронзовый, перевитый венами кулак висел у моего плеча. От кулака пахло свежей рыбой. Дед Назар уже давно не ловил рыбу, но руки сохранили ее запах.
Подошла мама и взяла меня за плечи. "Сейчас уведет", - вздрогнул я.
- "Мы укрывали евреев", - прочла мама надпись на фанере. (Я почувствовал, как ее пальцы, сжимавшие мои плечи, мелко задрожали.) - Как же это, Григорий Трофимович? Когда же это все кончится?
Дед Назар ничего не ответил, только сильнее сжал свой бронзовый кулак.
Возле нас остановился ботаник Гнилосыров. Оглянулся по сторонам и тихо прошептал:
- Своего даже не пожалели, изверги!
- Вы думаете, что говорите? - вскинулся на него дед Назар. - Какой же он им свой?! Думаете, что говорите?
Ботаник смутился, виновато заморгал слезящимися глазками, и в это время позади толпы заскрипели сапоги Жиздры: тресь-тресь…
Я почувствовал, как дед Назар насторожился.
Тресь-тресь, тресь-тресь, - приближались сзади шаги Жиздры.
Неожиданно дед отступил назад, широко развел руки и громко крикнул:
- Люди! Расступитесь, люди! Дайте этой ползучей гидре посмотреть на свою работу! Расступитесь, люди!..
Толпа образовала перед Жиздрой узкий проход к виселице. Жиздра втянул голову в плечи и попятился назад. Но дед Назар уже схватил его за шиворот и подтолкнул к столбу:
- Нет, ты смотри! Смотри, шкура, на свою работу!
Жиздра упирался. Сапоги его скользили по тротуару, воротник сдавил ему горло, он хрипел, и его землистые щеки дрожали.
- А, не хочешь? Не хочешь, зануда? - Дед Назар со всего маха въехал Жиздре кулаком по бровям.
Жиздра кулем рухнул на асфальт.
Широко расставив ноги, дед Назар стоял перед Жиздрой и ждал, когда тот поднимется. Но Жиздра не спешил. Он понимал, что его ждет, если он встанет на ноги. Закрыв лицо ладонью, из-под которой сочилась кровь, Жиздра по-заячьи глянул снизу на деда Назара и попытался было отползти по асфальту.
- Куда?! - Дед ухватил Жиздру за шиворот левой рукой, мощным рывком вскинул на воздух и, не отпуская ни на секунду, начал бить его широко раскрытой ладонью по ушам.
Жиздра даже не пытался сопротивляться, он только мычал и мельтешил руками и ногами. А дед Назар бил и бил его по ушам, со звоном припечатывая свою ладонь.
- Осторожно, Григорий Трофимович! - запрыгал перед ним ботаник Гнилосыров. - Вы ж ему барабанные перепонки…
- Уйди! - сверкнул на него глазами дед Назар, и Гнилосыров шарахнулся к толпе.
И вдруг Жиздра обмяк, повис на дедовой руке.
- Готов. - Дед Назар тряхнул его еще раз и бросил на тротуар. Затем он повернулся к нам, еще раз повторил: - Готов, - и посмотрел на свои вымазанные в крови руки.
Мама дала деду платок, и он, не переставая брезгливо морщиться, вытер им кровь. А Жиздра вдруг живо вскочил на ноги и проворно перебежал на противоположную сторону улицы.
Всхлипывая, уже оттуда он погрозил деду кулаком:
- Сейчас! Сейчас ты у меня…
И убежал, то и дело оглядываясь, размазывая одной рукой по щекам красную юшку, держась другой за ухо.
- Уходите, Григорий Трофимович, - сказала мама, - уходите. Этот негодяй побежал за полицией!
- Да, да, иду, - спокойно ответил дед Назар.
Он еще раз взглянул на Ганса Карловича, на Дину Ивановну и медленно пошел к воротам. Вслед за ним - мама, ботаник и мы: я, Ленька, Соловей и Мамалыга.
Во дворе дед промыл руку под краном и сел на кирпичи возле окон Соловья. Он, видно, и не думал прятаться. И домой идти тоже не собирался.
- Ну зачем, спрашивается, вы связались с этим выродком?! Зачем? - ломая руки, заходил возле деда ботаник.
- Не выдержал вот, - виновато улыбнулся дед и развел руками.
- Вам надо немедленно уходить, Григорий Трофимович. Слышите, немедленно! - трясла мама за плечо деда Назара.
- Нельзя мне уходить, дочка, - ответил дед и кивнул на свои окна. - Старуху они заберут. Да и цыплят тех тоже. Вы уж присмотрите за ними. - Дед Назар поднялся. - Вон, идут. Быстро же он обернулся…
От ворот к нам шел уже знакомый рыжий немец, тот, что вчера приходил за Дорой Цинклер; рядом с ним те же полицаи. Сбоку, держась за ухо, семенил Жиздра.
- Старухе моей, граждане, сообщите как-нибудь это… поделикатнее… Чтобы не волновалась, - произнес дед. - И цыплят тех, значит, присмотрите…
- Этот? - кивнув на деда, спросил один из полицаев у Жиздры и, не ожидая ответа, начал расстегивать кобуру. - Ах ты, партизанская рожа…
- Найн, найн, - остановил его немец дулом своего автомата. - Партизанен, ходи туда, - указал он деду на ворота. - Аллес!
Деда Назара увели. Взрослые начали совещаться, как бы сообщить обо всем бабке Назарихе.
Ленька отвел нас в сторонку и сказал, сжимая кулаки:
- Теперь мы будем мстить. По-настоящему. Слушайте, что я придумал…
МЕСТЬ
Вечером Ленька притащил на кухню здоровенный красный кирпич и спрятал его за радиатором.
- Хоть одного фашиста мы завтра все-таки укокошим.
- Укокошим, Леня, - подтвердил я.
- Попомнятся им Штольхи, и дед Назар, и Дора… Да не пяль ты все время глаза на радиатор!..
Утром мы с братом вытащили кирпич, вымыли его хорошенько. Потом Ленька вытер его насухо и написал мелом на спинке: "Смерть фашистским оккупантам". "Оккупантам" Ленька написал через два "к". Точно так же, как в партизанских листовках. Правда, "оккупантам" не поместилось на одной стороне кирпича, и пришлось его перенести на другую.
- Ничего, поймут, - сказал Ленька, заворачивая кирпич в тряпку. - Пошли.
Во дворе нас уже ждали Соловей и Мамалыга. Ленька сделал вид, будто он их вовсе не замечает, и медленно прошел к черному ходу. Я - за ним. Соловей и Мамалыга юркнули вслед за нами.
- Готовы? - спросил Ленька.
Соловей и Мамалыга молча кивнули: готовы, мол. Под мышкой у каждого было завернуто в тряпку что-то увесистое.
Ленька повернулся ко мне:
- Слушай внимательно, Саня. Слушай и запоминай. Домой мы после операции не вернемся, потому как тут наверняка суматоха подымется порядочная. Так вот, ты разведаешь все хорошенько и приходи после обеда к Жоркиной бабке в Лермонтовский переулок. Помнишь, где это?
- Ага.
- Ну-ка повтори.
- Так я же был там.
- Кому говорю, повтори.
- Лермонтовский переулок, шесть, во дворе налево, второй этаж.
- Молоток. - Ленька положил руку мне на плечо и зашептал на ухо: - Только иди не напрямик, Саня, а через парк Шевченко. Чтобы хвост за собой не привести. Ясно?
- Ясно.
Взять меня на чердак Ленька наотрез отказался. Я захныкал и заявил, что расскажу обо всем маме. Тогда Ленька дал мне такую затрещину, что у меня искры из глаз посыпались:
- Ябедничать?!
Я замолк. А Ленька, сделав страшную рожу, притянул меня к себе:
- Забожись, что не расскажешь.
Я молчал, посапывая. Я не знал, как это - божиться.
- Ну! - встряхнул меня Ленька. - Скажи: "Будь я проклят, если разболтаю кому-нибудь хоть полсловечка".
- Будь я проклят, если разболтаю кому-нибудь…
- "И маме", - подсказал Ленька.
- И маме, - покорно повторил я.
- Пошли, ребята, - кивнул Ленька Соловью и Мамалыге и первым стал подниматься по ветхим ступенькам черного хода к чердаку.
Примерно через час возле нашего дома свалился в обмороке фашистский офицер. Кто-то бросил с крыши кирпичи. Правда, кирпичи просвистели у фашиста под носом и вдребезги разлетелись у самых ног. А он брык - и в обморок.
Я стоял возле ворот и все видел.
Фриц был толстый и лысый. Раскинув руки, он лежал на осколках кирпичей; неподалеку, уткнувшись лакированным козырьком в лужу, валялась его фуражка.
Первыми к фашисту подбежали Жиздра и полицай. Они подобрали фуражку, расстегнули ему китель и начали его щупать, тормошить. А Жиздра так даже ухо к груди приложил: живой ли? Потом они вместе с полицаем глянули наверх, задрав, как по команде, головы.
Жиздра вдруг вскочил и убежал во двор. И вот тогда я не на шутку испугался: а что, если он поймает ребят? Я даже похолодел от этой мысли. Но Жиздра выскочил со двора с мокрым полотенцем в руках и, оттолкнув меня, помчался к фашисту.
Полицай взял полотенце, начал осторожно промокать им лысину офицера, и тот зашевелился.
Я с интересом наблюдал, что же будет дальше, и мне так хотелось зафутболить ногой фуражку, которую полицай положил сбоку от себя. Я даже сделал пару шагов к ней. И вдруг чьи-то сильные руки подхватили меня, втянули в подъезд. Я оглянулся - мама.
Днем к нам пришли полицаи. Их было двое. Один - усатый, с длинными, до колен, руками; другой - маленький, напомаженный, похожий на черного вертлявого жучка. Он был вежливый, этот Жучок. Когда мама отворила им дверь, вытер ноги, прежде чем войти, и улыбнулся, указывая на себя и на своего товарища:
- Мы из месткома. Можно?
Начался обыск. Жучок все время вращал пальцами, как Чарли Чаплин, красивую перламутровую тросточку и, перед тем как заглянуть в буфет или шкаф, обязательно спрашивал у мамы:
- Позвольте?
Усатый же, наоборот, молча, с тупым остервенением швырял вещи и не улыбался на шуточки своего товарища.
- Где твой байстрюк? - спросил он у мамы, как только вошел в комнату, и больше ни слова.
Мама тоже молчала.
Полицаев привел Жиздра. В комнату он не вошел, в коридоре топтался. Потом не выдержал, заглянул в дверь:
- Ну как?
- А-аа… - отмахнулись полицаи.
- А ты, часом, не брешешь, борода? - подошел к Жиздре Жучок.
- Господь с вами! Истинный крест. - Жиздра быстренько перекрестился и громко зашептал: - Ничего, ребята, я их у ворот постерегу, все равно стервецы домой прибегут. Жрать-то им надо.
Сказал он это, а мне и легче стало: "Дудки с маком они прибегут. Хоть всю ночь стереги, шкура продажная".
Полицаи ушли.
- Разрешите? - спросил напоследок Жучок у мамы и, улыбаясь, шарахнул своей тросточкой по лампочке над столом.
Лампочка взорвалась, как граната.
- Го-го-го! - ощерил рот усатый.
Они ушли, а мама опустилась вдруг на диван и заплакала. Столько времени крепилась, а тут вдруг заплакала:
- Горе ты мое, наказание: опять натворил что-то…
Жалко мне стало ее, и я не выдержал, рассказал ей обо всем. И о том, что Ленька без моего сигнала теперь домой не вернется, я тоже рассказал.
Мама поднялась.
- Ну погоди! Я ему дам сигнал. Пусть только появится, как Сидорову козу высеку! И чтоб ты не смел к нему ходить, понял?
Я обиделся и убежал на кухню. Леньку, моего храброго брата, как Сидорову козу…
За обедом я в знак протеста объявил голодовку - отодвинул от себя перловую кашу, хлеб и чай на сахарине. Сглотнув слюну, я отодвинул также и ложку, но из-за стола не вылез.
Мама улыбнулась и сказала:
- Ешь давай. Ешь, а то передумаю. Вот завернула тут кое-что. - Она придвинула ко мне небольшой сверток. - Отнесешь нашему партизану. Небось проголодался он там. И к Соловьевым зайди, тоже что-нибудь возьмешь. Я уже оповестила мать, где скрывается ее герой.
"ЧИЖИК-ПЫЖИК"
Вот уже третий день я навещаю ребят.
Надеваю старый, потрепанный Ленькин пиджак, тюбетейку с дыркой на макушке и направляюсь в Лермонтовский.
К Лермонтовскому переулку от нашего дома несколько дорог. Напрямик через "Спартак" можно выйти к обрыву над Отрадой, к морю, а там до Лермонтовского рукой подать. Другой путь окружной, через парк Шевченко. Ну, и самый короткий - по улице Чижикова в сторону моря: Чижикова упирается в Лермонтовский переулок.
Конечно, я выбираю самый длинный путь - через парк Шевченко, потому что Жиздра все еще торчит у ворот, стережет.
Объявился Жиздра в нашем дворе примерно через год после того, как немцы вошли в город, летом.
Помню, мы сидели во дворе возле Толяшиной голубятни и слушали лекцию ботаника Гнилосырова "О питательности голубиного мяса": ботаник предлагал переловить всех дикарей.
- Вы ловите, я обрабатываю тушки - живем. Ну как?
Мы сидели и обдумывали предложение ботаника. Нам почему-то не очень хотелось превращать дикарей в тушки. Мы колебались. В это время во двор вошла и остановилась посредине его странная лохматая фигура с огромным потертым чемоданом в руке. Мы приподнялись: кто это?
Ботаник поправил свои роговые очки, всмотрелся и ахнул:
- Жиздра, вы? Живой!
- Живой, касатик, живой, - заклокотала фигура, не двигаясь с места и рассматривая двор придирчивым хозяйским взглядом.