Потом фигура размашисто перекрестилась во все углы, приблизилась к Лаокоону и вдруг произнесла тонким, дребезжащим голоском:
- Здравствуй, Лаокооша! Вот и свиделись божьей милостью… Дай-ка я тебя поцелую, правдолюбец ты мой…
Человек припал к ногам Лаокоона и зарыдал.
Вместе со всеми ребятами я стоял у голубятни и ничего не понимал. Но мне вдруг стало жаль этого дряхлого оборванного старичка, который стоял на коленях перед Лаокооном и громко рыдал на весь двор.
- Кто это? - спросил Ленька у ботаника.
- Бывший владелец нашего дома, Жиздра. Прокофий Анисимович.
Ботаник от волнения снял очки, протер их и побежал с новостью по квартирам:
- Ой, что-то будет… Что-то будет…
А бывший владелец в это время поднялся, густо высморкался в рукав и задрал свалявшуюся, нечесаную бороду к окнам, из которых выглядывали потревоженные шумом жильцы.
- Вернулся я, касатики! Живой! Вот он - глядите! - Жиздра выпрямился, и голос у него стал тверже, злее: - Пожили на дармовщинку при коммунистах, будя. Теперь мы наведем порядок в собственном доме. Собственном, слышите?! Теперя все к старому, слава те господи… - Жиздра опять размашисто перекрестился во все углы, потом снова сощурился на окна. - Должок за вами числится. Ан, знаете? То-то, касатики. Завтра поговорим, завтра, - пообещал он и, подняв чемодан, медленно вышел со двора.
На следующий день Жиздра появился снова.
В блестящих новеньких сапогах, в коричневом вельветовом пиджаке, он был совсем непохож на вчерашнего оборванного старца, и я даже не сразу узнал его. Голова острижена наголо, а бородка аккуратно подобрана ножницами.
Когда Жиздра вошел во двор, мы с братом набирали воду в ведро. Кран цедил воду тонкой ниточкой. За нами маялся с пустым ведром ботаник Гнилосыров. Тут же неподалеку копошились Мишка и Оська Цинклеры.
Жиздра поздоровался с ботаником, увидел близнецов и остановился изумленный:
- Жидята? - Он присел и, взяв близнецов за головы, повернул к себе, всматриваясь. - Как есть жидята!
Ленька отставил ведро, взял Мишку и Оську за плечи и стал перед Жиздрой:
- Никакие они вам не жидята, слышите?
Жиздра удивленно заморгал глазами и спросил у Леньки:
- Пионер?
- Ну, допустим, - ответил Ленька. "Допустим" - это словечко мой брат перенял у Толяши Стояновича.
- А ты не допускай, милок. - Жиздра поднялся, и в коленях у него что-то хрустнуло.
Лицо у Жиздры было продолговатое, вытянутое. От самых глаз по обе стороны прямого длинного носа расходились глубокие морщины, отчего лицо его напоминало рыбий скелет.
Жиздра подошел вплотную к Леньке:
- Раз ты пионер, то держи теперь хвост калачиком, иначе отрубим. Понял?
Но Ленька не отступил ни на шаг.
- Ладно, - сказал Жиздра, - мы еще поговорим с тобой на эту тему, сейчас мне некогда… А к вам я сегодня тоже зайду, ждите, - бросил он через плечо ботанику и пошел в парадное, где жили старики Назаровы.
У него была странная фигура: плечи почти отсутствовали, а бедра широкие. Ему даже пришлось сделать разрез сзади на своем вельветовом пиджаке.
- Квартплату пошел собирать, - хмыкнул ему вслед ботаник. - Вряд ли это мероприятие увенчается успехом. Как-никак почти двадцать лет прошло… Ну зачем вы с ним связались? - напустился ботаник на Леньку. - Это такой человек!.. Такой человек!..
Не успели мы набрать ведро, как вдруг услышали истошный крик бабки Назарихи:
- Ах ты жлобина проклятый! Да чтоб я тебе хоть копейку! Пошел вон, вражина! Советская власть дала мне хату, и чтоб я тебе, басурману… Григорий, гони этого паразита!
Секунду-другую, пока бабка переводила дыхание и тяжело поднимался со своего места дед, в квартире Назаровых стояла тишина. Потом раздался грохот стульев, хлопнула дверь, и Жиздра кубарем выкатился во двор - вышвырнул его дед Назар.
Чертыхаясь, отплевывая пыль, Жиздра поднялся:
- Ага, значит, так! Со мной! Ну ладно!..
Он грозил кулаками в окна Назаровых, проклиная деда и бабку на чем свет стоит. Окна Назаровых молчали. И Жиздра совсем разошелся, осмелел, затряс обеими руками:
- Еще про сыночка вашего дознаются! Дознаются, где он служит!
Из парадного, неторопливо расстегивая на ходу широкий рыбацкий ремень, показался дед Назар. Жиздра запнулся и зайцем юркнул со двора.
На этом дело и кончилось. Правда, вечером Жиздра подпоил полицаев, и они, размахивая шмайсерами, ввалились к нам во двор, устроили погром в квартире Назаровых, избили деда и, все так же горлопаня, выкатились со двора. Но с тех пор походов за квартплатой Жиздра больше не предпринимал. Только однажды утром он долго и старательно прибивал в подъезде большой белый лист плотной бумаги.
Недолго провисело это объявление в подъезде. В тот же вечер Ленька сорвал его и принес домой. Мы прочли:
У Л Ь Т И М А Т
Просю жильцов моего дома следить за культурным порядком в квартирах и санитарных местах.
Запрещаю, без моего на то дозволения, производить самочинный ремонт, портить и вывозить мебель.
Квартплатный расчет будет произведен мной с окончательной победой наших доблестных вызволителей - германских войск.
Хай Гитлер!
Сим владелец дома - Прокофий Жиздра.
Ленька внимательно перечел "ультимат" еще раз, аккуратно свернул его трубочкой и, перевязав шпагатиком, спрятал за шкаф:
- Хай Гитлер, говоришь? Ладно, Прокофий, запомним мы тебе этот хай. Запомним…
После того как "ультимат" исчез со стены, Жиздра затих на некоторое время.
Но однажды мы вернулись с братом со двора домой и увидели Жиздру в нашем коридоре. Мамы дома не было. Жиздра взломал дверь в пустующей соседней квартире и пыхтел, стараясь вытащить ореховое зеркало.
Увидев нас, Жиздра на какое-то мгновение смутился и неуверенно затоптался на месте:
- Вот… бебехи вытаскиваю… Ну-ка, подмогните, каштаны. Ты, который поболее, иди-ка сюда, - поманил он пальцем моего брата.
Ленька ничего не ответил. Вставил ключ в замок нашей двери и тихо буркнул:
- Ворюга несчастный…
- Чего? Чего? - вкрадчиво спросил Жиздра, на цыпочках подходя к нам. - Ну-ка повтори, чего сказал?
- То, что слышишь, - ворюга.
- Ах ты байсрюк! - Жиздра матерно выругался и, размахнувшись, с придыхом, ударил Леньку в грудь.
Ленька упал.
Не помню, что было потом. Помню только противную волосатую руку Жиздры в своих зубах и что у меня на следующий день здорово распухли губы и голова была вся в гулях от сапог.
Вот почему Жиздра нас так ненавидит. Особенно Леньку. Ишь следит, тарантул… Следи, следи, все равно ничего не выследишь. Не такой уж я дурак, как ты думаешь.
Я принимаю беспечный вид и, посвистывая себе под нос, прохожу мимо Жиздры совсем в противоположную сторону, вовсе не туда, куда мне следует идти.
Жиздра провожает меня настороженным взглядом. Из ушей у него торчат комья ваты. С тех пор как дед Назар отлупил его, Жиздра все время затыкает уши ватой. Наверное, до сих пор звон в башке стоит. Тяжелая рука у деда.
Прежде чем выйти к Лермонтовскому, я долго петляю по кустам и зарослям парка Шевченко. Часто на полянах натыкаюсь на румынских солдат. Сбросив мундиры, отложив в сторону шмайсеры, они греют на солнце спины, тихо переговариваются между собой и разминают при этом своими заскорузлыми пальцами комья земли. Как будто это не земля, а тесто. А один румын землю даже на вкус попробовал. Положил на язык кусочек и попробовал. И не поморщился ничуть. Весна. Тоскуют румыны по земле.
Хрустнет у меня под ногами ветка, и румыны, пугливо озираясь, хватаются за автоматы. Партизан, наверное, боятся.
В Лермонтовском я долго стою за воротами дома номер шесть, чутко прислушиваюсь к шагам на улице и, только убедившись, что за мной никто не следит, вхожу во двор.
Думаете, я сразу же бросаюсь в парадное налево? Да они мне ни за что не откроют, пока я не просвищу им со двора наш пароль.
Так что я в точности выполняю инструкцию: сажусь под окном и начинаю высвистывать: "Чижик-пыжик, где ты был? Чижик-пыжик…" И так ровно десять раз. Пока не отодвинется в знакомом окне на втором этаже уголок занавески - можно входить.
Медленно, вразвалочку я вхожу в парадное, а ребята тем временем следят, не идет ли за мной "хвост".
Правда, вчера они сами не выполнили инструкции. Ожидая, пока отодвинется в окне занавеска, я битый час высвистывал во дворе "чижика", пока меня не окатили сверху мыльной водой из ведра:
- Погибели на тебя нет, свистун окаянный!
Оказалось, никого дома не было - все ушли в Отраду.
Сегодня ребята были какие-то озабоченные, взволнованные. Они даже не обратили внимания на то, что я принес им три куриных яйца. Три! Я обожал куриные яйца и мог бы их съесть, наверное, десяток, но мама сварила и дала мне только одно; остальные два вместе с хлебом и солью она завернула в бумагу: "Отнесешь Лёне". Я принес все три. Каждому по яйцу: Леньке, Соловью и Мамалыге. И никто из них не обратил на это никакого внимания. Они проглотили яйца, забыв даже их посолить. Потом Ленька сказал:
- Что новенького? Докладывай.
И я рассказал, что дома у нас пока все тихо, никого больше не забрали; что Мишка и Оська по-прежнему живут у бабки Назарихи: бабка никому их отдавать не хочет; что больше к Вовкиной матери приходить за едой не буду: уж больно она злая. Того и гляди, мне толчунов надает.
Ленька повернулся к Соловью:
- Ты напиши матери, успокой.
- Ладно, - хмыкнул Вовка, - успокою.
Еще я рассказал ребятам о том, что Жиздра целыми днями торчит у ворот - их дожидается.
Когда я напомнил о Жиздре, у Леньки кусок застрял в горле. Ленька пригладил ладонью непокорный вихор над правым виском и сказал:
- Ничего, дай срок, я этого гада сам лично укокошу. Только бы не сбежал. Ты там посматривай за ним. Он за тобой, а ты за ним.
- Ладно, - сказал я.
Потом Ленька сообщил мне новость:
- Вот что, Саня, подадимся мы, кажется, навстречу нашим. Сегодня ночью мы слышали пушки. Это наши. Немцы так не стреляют.
Ленька обвел взглядом комнату:
- Надоела мне эта хавира. - И повернулся к ребятам, к Мамалыге и Соловью. - Что-что, а шинельку и автоматик мы у наших всегда раздобудем.
Я сразу же поддержал брата:
- Вот здо́рово, Лень!
Попросил его взять меня с собой и сказал, что нужно только предупредить обо всем маму.
- Эх ты, балда, - отмахнулся от меня Ленька. - Да она нас так предупредит, что штанов потом не натянешь.
Я надулся. А Ленька продолжал:
- Пойдем одни мы: я, Соловей и Мамалыга. И ты не пыхти, не пыхти, для тебя тоже задание есть.
Я насторожился.
- Вот что… - сказал Ленька. - Нужно достать оружие. Пистолет ты, конечно, достать не сможешь, а вот нож… Помнишь, тот длинный нож с деревянной ручкой? Мама его всегда на кухне держит, в столе. Притащить, понял?
- Понял, - хмуро ответил я. - И это все?
- Все, - сказал Ленька, вставая и подталкивая меня к двери. - Завтра утром ждем тебя здесь. Пока.
Злой и обиженный, шел я по улице. Ленькино задание меня не утешило. Они, значит, к нашим, а я здесь оставайся. Да если он хочет знать, я могу не только нож достать, а самый настоящий шмайсер у румын стащить, когда они греются на солнышке в парке… Эх, сделать бы сейчас что-нибудь такое, чтобы Ленька, узнав, сказал: "Напрасно я его не взял с собой: он был храбрый малый".
И вдруг я увидел немца.
Длинный, худой, в очках, он шел мне навстречу. Он, видно, здорово устал, этот немец, - шел медленно, сгорбившись, шаркая по тротуару пудовыми сапогами с короткими запыленными голенищами. Спереди, через шею, висел у него шмайсер и болтался на ремне плоский закопченный котелок.
Когда немец поравнялся со мной, я вдруг, не отдавая себе отчета в том, что делаю, остановился перед ним, сделал ему пальцами нос и одним духом выпалил:
- Немец-перец-колбаса!
Для большего эффекта я покрутил еще перед остолбеневшим фашистом языком: "Колбаса!" - и, втянув голову в плечи, бросился в ближайшую подворотню. "Сейчас раздастся выстрел, и меня убьют. Может быть, ранят. И пусть тогда Ленька…"
Но во дворе мне пришлось остановиться: никто за мной не гнался. Я перевел дыхание, прислушался, осмотрелся вокруг. Двор был пуст. Тогда я бросился обратно к воротам и выглянул на улицу.
Немец по-прежнему шел себе дальше. Ошарашенный, я долго смотрел ему вслед. На спине у него ходили острые выпуклые лопатки.
Ночью нас разбудили взрывы. Стены дрожали, в буфете танцевала посуда.
Мама быстренько помогла мне, сонному, одеться, и мы сошли вниз, в подвал.
В подвале было темно. Но чувствовалось, что здесь уже есть люди, много людей. Шепотом переговаривались, и чей-то голос повторял при каждом взрыве: "Ой, боженьки, боженьки… Ой, боженьки…"
Сидели мы долго. И я заснул у мамы на коленях.
Приснилось мне, будто мы с Ленькой шарим по нашей кухне и никак не можем найти тот самый нож с деревянной ручкой. И вдруг Ленька как закричит: "Нашел! Нашел!.."
Я вздрогнул и проснулся. Это действительно кричал Ленька. Но только не "нашел", а "наши".
- Наши! Наши пришли! - орал мой брат где-то там, у самого выхода.
Подвал загудел, зашевелился. Все бросились на улицу.
- …Ушел, сволочь! Неужели ушел?! - Ленька метался по двору.
Обыскали мы чердаки, крыши соседних домов - Жиздры нигде не было, исчез.
НАШИ!!!
В садике под разлапистыми кронами расположилась на траве полевая солдатская кухня. Мы, конечно, со своими кастрюлями тут как тут.
- Спокойно, граждане, спокойно. Не толпись! Соблюдай дисциплину! Всем хватит, - командовал пожилой повар в белом колпаке.
Черпак у повара огромный, с каску.
Здесь же, возле кухни, мы встретили Витьку Гарапилю из дома Павлова. Гарапиля побожился, что "собственными глазами видел, как ваш Жиздра чухал в сторону Большого Фонтана на своих двоих, пешим".
- "Наш"! - разозлился Ленька. - Тоже нашел нашего. По шее за такие слова… Ладно, я его из-под земли выну.
Прибежали с огромной эмалированной кастрюлей Мишка и Оська Цинклеры, подпольщики наши. Заметались вдоль очереди: где бы пристроиться?
- Сюда! Сюда идите! - крикнул Ленька и поставил их между собой и Гарапилей.
Жоркина очередь подошла раньше. Мамалыга мигом опорожнил свою кастрюлю и снова пристроился к хвосту очереди.
- Лопнешь, Мамалыга! - крикнул ему Ленька.
Мамалыга обиделся:
- Что, я не имею права за два года хоть раз хорошенько похряпать? Да, не имею? - ударил он себя кулаком в грудь.
- А я что, возражаю разве? - ответил Ленька. - Просто, говорю, лопнешь…
- Спокойно, ребята, спокойно, всем хватит, - утихомирил их повар, не переставая работать черпаком.
Мишка и Оська набрали борща, подхватили свою кастрюлю за уши и бегом домой, бабку кормить.
А мы с братом поели тут же, в садике. Домой нам было идти незачем - мама еще с утра побежала к себе на завод.
Соловей тоже уволок свою кастрюлю - матери, значит, и Тайке. Сказал, выйдет через полчасика.
Пока мы его ждали, Мамалыга опять ухлебал свой борщ и снова пристроился к очереди.
- Это я для бабки, Лень, - оправдывался он, встретив Ленькину улыбочку. - Честное слово, для бабки!
Вернулся Соловей, присел рядом с нами на траву и сказал:
- Может, прочешем Фонтан, а?
- Можно, - согласился я.
- Нужно, - поправил меня Ленька и повернулся к Мамалыге, возле которого дымилась полная кастрюля борща. - Ты как?
- Лень… Леня… - тяжко засопел Мамалыга. - В другой раз, а? Завтра? Завтра мы не только Фонтан, мы всю Одессу прочешем. А, Лень?
- Ясно, - произнес Ленька и поднялся. - Пошли, Солова…
И мы пошли. Одни пошли, без Мамалыги.
Начав с первой, мы пешком прочесали все станции Фонтана.
Отбиваясь от голодных собак, мы заглядывали во дворы, шарили по садам, но Жиздры нигде не было. А станций этих на Фонтане шестнадцать. Уже сгущались сумерки, когда мы наконец вышли к последней и очутились у высокой башни заброшенного маяка.
Башня стояла на обрыве. Обрыв утюгом выступал в море.
Вдруг как-то сразу стемнело, и начали свою работу сверчки. Мы с Вовкой присели отдохнуть на холодных гранитных ступеньках маяка, но Ленька поднял нас и поволок наверх по крутой винтовой лестнице. И мы очутились в круглой стеклянной макушке маяка.
Казалось, мы находимся в большом аквариуме высоко над землей. Было видно, как внизу, под нами, серебристая лунная дорожка делит море на две равные половины. И даже звезды были видны отсюда, и огоньки Одессы, далекие-далекие.
И вдруг все озарилось ярким голубым светом. Наши тени поползли вверх по стеклянным стенам, и мы догадались, что это салют в городе. Салют в честь освобождения. На Пересыпи, на Приморском бульваре, на Куликовом поле вспыхивал, рассыпался огнями город. И вместе с ним салютовали корабли, стоявшие на рейде: "Мы вернулись к тебе, Одесса! Мы вернулись!"
Мы застыли и молча стояли до тех пор, пока не прогремели все залпы.
Домой мы возвратились поздно. На углу, возле нашего дома, в плотном кругу бойцов и гражданских кто-то играл на гармошке. Но у нас уже не было сил идти смотреть на пляску.
Мы вошли во двор. Ленька протянул Соловью руку: "Пока", - как вдруг мы заметили три тонких лучика, пробивавшиеся из Толяшиной голубятни. Три слабых лучика просвечивали сквозь отверстия, которые пробили пули, когда немец стрелял в Дору Цинклер.
Свет в голубятне?! Кто бы это?.. Мы подбежали к голубятне, распахнули дверь.
В кают-компании на столике горел в надбитом синем блюдце огарок свечи, а на топчане, поджав ноги, лежала под шинелью… наша Светка. Светка Немерова! Живая! И в гимнастерке с офицерскими погонами!..
Светка спала, а мы стояли и не знали, что же предпринять. И не могли ничего сказать друг другу, не было у нас подходящих слов.
Светка? Уж не сон ли это? Я потянулся пальцем к ее погону, но Ленька задержал мою руку.
- Не тронь.
Затем он вытолкал нас из голубятни, вышел сам и, осторожно приподняв дверь, чтобы не заскрипела, прикрыл ее.
Мы присели на камни возле двери, опять же ни слова не говоря друг дружке. Наша Светка! Живая! В погонах. Может, и ордена есть?
Широкая спина Лаокоона была залита розовым лунным светом, в воздухе стоял запах вкусного солдатского борща.
Гармошка на углу закончила песню о "Катюше" и сразу же, без паузы, перешла на "Трех танкистов"…
Три танкиста, три веселых друга -
Экипаж машины боевой…
Я прислонился ухом к двери голубятни и услышал ровное, спокойное дыхание Светки. Светка спала. Я услышал это спокойное дыхание и вдруг как-то сразу, окончательно, понял, что они больше уже никогда не вернутся. Никогда.
Откуда-то из темноты вырос перед нами Жорка Мамалыга. Он, видно, уже знал о Светке, потому что наклонился и спросил полушепотом:
- Спит?
- Дрыхнет, - ответил я за всех.