- Где запропастились? - всполошилась она. - Я на минуту… Сядьте, садитесь! Сядьте, вам говорят, послушайте! Ты что здесь делаешь? - увидела она Женьку. - Мать, наверное, с мог сбилась, а ты шлындаешь неизвестно где.
- Ее нет… Она в окопах, - сказал Женька.
- Все равно иди домой и не бегай где попало… - Мать присела на край кровати. - Я на минуту… Вы не бойтесь. Если что, то… Если будут эвакуировать, я за вами заеду. Будьте дома. Алик, ты старший, пригляди за Рогдаем. Никуда не уходите, ждите меня.
И она ушла.
ГЛАВА ШЕСТАЯ,
в которой рассказывается о сапогах, отблеске пожара и приятном сюрпризе.
Фашисты бомбили Воронеж строго по плану, в шахматном порядке, через квартал, затем возвращались и бомбили здания, не тронутые в предыдущем заходе. На второй год войны они еще могли позволить себе такую роскошь, как аккуратность.
Первый день бомбежки мы с братом просидели в комнате: мать забыла надоумить, чтобы мы бежали в бомбоубежище, - в подвал, и нашим убежищем стала кровать, мы залезли под нее, забились в угол.
Взрывной волной - рвануло где-то рядом - высадило окно, не помогла бумага, наклеенная полосами крест-на-крест. Осколками стекла усыпало пол, стены Дома артистов заходили ходуном, с потолка обвалилась пластами штукатурка, двери сорвало с петель…
У меня началась головная боль, и вместе с ней мною овладел животный страх. Дикий и беспредельный.
Мне не стыдно об этом рассказывать теперь. Мое состояние было больше чем трусостью.
Еще недавно я был уверен, что никогда не умру, не мог представить, что меня не будет; думалось, что тогда вообще все сгинет.
Попав в переплет в Саду пионеров, я понял, что очень даже просто, если меня не будет. Та девочка на носилках… И те ребята, что лежали у дорожек в саду… Я ведь мог так же, как и они, лежать на земле мертвым.
В углу под кроватью ко мне вместе с головной болью (контузия напомнила о себе) подкрадывался ужас. Тупое и непобедимое чувство. Я кожей чувствовал, как к улице подлетал фашистский самолет, как к земле летела воющая смерть, искала меня, торопилась. Она разрывала, крушила все, что не пускало ее ко мне.
От боли начало двоиться в глазах, потом заболело под левой бровью, боль перекатилась в затылок и тысячами гвоздиков впилась в мозг.
Я плакал, звал мать. Рогдай тоже плакал, и наш крик тонул в грохоте. Потом наступило забытье. Бомбежка кончилась, мы затихли, прижавшись друг к другу.
Когда я пришел в себя, начал соображать, то понял, что сидим под кроватью. Боль прекратилась, голова была дурная. Что-то похрустывало…
- Тсс-с, - прошептал на ухо Рогдай. - Услышит!..
По комнате кто-то ходил, у него под ногами хрустели осколки стекла. Мы не видели из нашего убежища, кто это был. Были видны сапоги - кирзовые, давно не чищенные, с потрескавшимися верхами, с каблуками, стоптанными внутрь.
- Кто пришел?
- Не знаю… Давно ходит!
Сапоги подошли к шкафу, остановились. Заскрипела дверца. Неизвестный долго рылся в белье, что-то взял из шкафа, и на пол со стуком упали две вешалки.
- Он что-то взял?
- Не знаю. Услышит!
Сапоги двинулись к кровати. Мы затаились. Человек сел на кровать, заскрипели пружины над нашими головами.
- Бы-бы, м-м-м… - проворчал человек. Он закурил. Упала горелая спичка, обрывок газеты - человек курил самокрутку.
Он сидел минут пять, вновь заскрипели пружины, сапоги двинулись к двери и вышли.
Когда звуки шагов затихли в коридоре, мы вылезли из-под кровати. Был поздний вечер, где-то поблизости горел дом, с улицы доносились крики, неясный шум, что-то шаркало. На стенах плясали отблески.
Кровать белела простыней - человек унес с собой подушки и пуховое одеяло. Мы подошли к шкафу. Не было маминого белого шерстяного свитера, в котором она ходила на каток, и отцовского костюма. Костюм был совсем новенький, его заказали у портного под Каменным мостом. Отец сходил на примерку, потом началась война, он ушел в армию и пропал без вести. Мать долго не выкупала костюм, портной сам принес его, узнав о вашем горе, денег не взял.
- Побежим, догоним вора. Позовем… милиционера или военного.
Мы выбежали на улицу. По улице шли женщины, старики… Катили детские коляски с узлами, тачки. Шли дети. Потом я много раз видел в кино, как показывают бегство населения. Всегда коровы… Странно, но в тот вечер по нашей улице тоже гнали коров. По бокам у буренок висели узелки с пожитками хозяев. Я никогда не думал, что в городе так много скотины. Вполне возможно, что люди шли из пригородов.
Найти в подобной сумятице грабители оказалось невозможным. Мы постояли, посмотрели. Горело рядом… Напротив базара, около областного радиоузла. Дом догорал, рушились балки, огонь выплевывал головешки на дорогу.
Мы вернулись в дом. Захотелось есть. Заныло в животе. Мы обследовали кастрюли. В столе оказался кусок черствого хлеба, несколько помидоров и головка лука. Мы разделили все поровну.
- Помнишь про Буратину? - оживился Рогдай. - Как ему папа Карло принес луковицу?.. Я думал, как лук едят? - Брат окунул луковицу в соль и отгрыз с хрустом кусок. - Ой, глаза щипит!..
Я молчал. Когда-то у меня нарывала пятка, я уже забыл, как болела нога, сейчас вдруг вспомнил отчетливо ту боль… Но боль та была совсем иная, чем теперь. Я вспомнил все боли, какие пришлось испытать. Голова была ватная - происходящее виделось отдаленным и звуки слышались вялыми и приглушенными.
- Идет! - поперхнулся Рогдай и замер с надкусанным помидором в руке.
Я тоже услышал шаги. Кто-то шел по коридору. Может быть, возвращается вор? Пугаться не было сил. Мы постояли минутку, надо было что-то предпринимать, и, как ни странно, именно то, что путь к бегству был отрезан, придало нам решимости; я схватил кухонный нож, Рогдай - кочергу.
Шали приближались… Кто-то вошел в номер.
- Мальчики! - Голос знакомый, с хрипотцой.
- Тетя Клара! - бросились мы к соседке. - Ой, как хорошо, что ты пришла! Тебя отпустили? Ой, как хорошо! Тетя Кларочка!
- С ног собьете! - целовала нас тетя Клара. Потом она понюхала воздух. - Чем это от вас несет? Как извозчики.
Мы вспомнили, что тетя Клара не терпела запаха лука.
- Жрать охота!
- Фи! Жрать? Вы не животные…
- Мы думали, что идет тот, в сапогах, - сказал Рогдай.
- Кто в сапогах? - не поняла она. - Кот в сапогах? Чего в темноте сидите? Где-то в столе свеча была.
Она нашла свечу, зажгла. Рогдай рассказал ей о сапогах:
- Вор приходил. Мы видели. Он мамин свитер унес и папин костюм. Одеяла и подушки.
- Безобразие! - устало сказала тетя Клара.
- Посмотри, если не веришь.
Мы взяли ее за руки и повели в нашу комнату.
- От сукины дети! - вдруг выругалась тетя Клара. Я первый раз в жизни слышал, чтоб она сказала что-то подобное. - Кому горе, кому радость. Казачье!
- Алик плакал, - продолжал Рогдай, - у него голова болела.
- Молчи!.. - толкнул я Рогдая в спину.
- Что с тобой было, Аля, говори, - забеспокоилась тетя Клара. Она села на стул, поставила меня перед собой так, чтоб я не мог отвернуться. В комнате было довольно светло от пожара.
- Тошнило… - сознался я.
- Мальчики, мои мальчики! Что же мне с вами делать?
- Мама сказала, чтоб мы ждали.
- Разве госпиталь не эвакуировался?
- Не знаем… Она сказала, чтоб ждали.
- Будем вместе ждать.
- Тебя отпустили? С окопов отпустили?
- Рыть-то можно до бесконечности… - грустно ответила тетя Клара. - Да теперь и невозможно - война там. Я от самых Семилук бежала. Говорили военные о каком-то котле, боятся очень, Говорят, с Задонска обошел. На войне всегда слухи… Народу-то полегло… Артиллерия, самолеты и танки… Сама танков не видела, зря болтать не буду. Женщины попрятались по лощинам. Я-то стреляный воробей, я убежала. У меня инстинктивно сами ноги приходят в движение, ведут в нужном направлении. Всю революцию пробегала. То к красным попадешь, то к белым, то к зеленым; то налетят, и не поймешь какие, серо-буро-малиновые.
- Как там? Стоят наши? Не будут отступать?
- Стоят… Посмотрите в окно.
Мы побежали к окну.
По улице так же текла толпа беженцев, люди прижимались к домам. Что-то изменилось. И вдруг мы поняли что: по мостовой, прямо по середине улицы, шли красноармейцы. Группами, по одному… У многих забинтованы головы черными от пыли бинтами. Женщины уступали дорогу, смотрели на красноармейцев безотрывными взглядами. Бойцы смотрели себе под ноги.
На стенах комнаты продолжалась пляска теней, точно в театре, когда на сцене показывают пожар.
- Отступают, - сказал Рогдай.
- Ты не лишен наблюдательности, - пошутила тетя Клара и вытерла глаза платком.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ,
в которой рассказывается о драгоценных камнях и приводятся размышления тети Клары о воинской дисциплине.
Неизвестный грабитель в стоптанных кирзовых сапогах заглянул и к тете Кларе…
Комнатка у нее была напротив нашей, чуть-чуть дальше по коридору, комнатка была маленькая, но казалась просторней - в ней не было засилья мебели: стояли лишь кровать, секретер, столик для кофе, за ним удобно было играть в карты, шкаф заменяла ниша в стене. Посредине комнаты лежал афганский ковер. Ковер вначале висел на стене, но когда его пообглодала моль, тетя Клара погоревала, погоревала и бросила ковер под ноги. Еще в комнате стояла этажерка с книгами, может быть интересными, но непонятными - на немецком и французском языках.
Грабитель в сапогах странно грабил. Он закатал ковер, опрокинул этажерку с книгами, перерыл кровать, сломал крышку секретера, выкинул из него письма, фотографии и прочие документы.
Мы стояли и смотрели на погром. И вдруг услышали, что кто-то смеется. Смеялась тетя Клара.
- До чего же похоже! - никак не могла она успокоиться. - Искал… Господи, что искать-то! Трудов больше потрачено.
- Чего искал? - спросили мы.
- Ну, мои брошку, серьги, кольца… Знает, что у меня есть, свой вор, видел, наверное, когда я надевала по праздникам. Сообразил, что на окопы вряд ли возьму. Вот искал золото, перерыл, тайник искал. Кому горе, кому радость.
- А вдруг он нашел?
- Нет, не нашел, я бы сразу увидела. Я стреляный воробей.
Мы пошли на кухню. Тетя Клара засучила рукав кофточки, вынула крышку из дымохода для самовара. В номере самовара ни у кого не было, дымоходом никто не пользовался. Тетя Клара запустила в него по локоть руку, вынула что-то завернутое в газету. В газете оказался мешочек из замши, он затягивался, как кисет, серебряной цепочкой.
- Вот они, сокровища Монтецумы, - опять засмеялась тетя Клара.
Она развязала мешочек, вынула серьги, кольца и дутый браслет. Надела украшения на себя, посмотрелась в зеркало, прошла по комнате.
- Камушки… Этот камушек еще ничего, приличный.
Тетя Клара далеко отставила руку, у нее на пальце засверкал камень, в него попал отблеск пожара и распался на желтые и зеленые искорки.
Она сняла украшения, сложила в мешочек, надела цепочку на шею, спрятала мешочек под кофту на груди.
Потом мы помогали ей собирать фотографии. На них были дядьки с погонами. Офицеры! На одной из фотографий был дядька в треугольной шапке, рука у него лежала на груди.
- Это ваш отец, генерал, да? - спросил с презрением Рогдай.
Мы ненавидели офицеров, беляков. Тетя Клара была ничего, но то, что у нее отец оказался генералом, надо очень не понравилось.
- Это Наполеон, - рассмеялась тетя Клара. - Россию хотел завоевать. Вот Кутузов, вот Брусилов… Скобелев. Прославленные русские полководцы. Идея - сильная вещь, - задумчиво говорила тетя Клара. - Я убедилась. Какая идея была у Корнилова? "Единая и неделимая". Царя на престол. А народ хотел жить по-новому. Разве это идея - посадить нового тирана? Но у белых была армия - машина. Машина… Армия всегда машина: чины, дисциплина… Выполнить любой приказ. Регулировалась веками. Сознательно пойдет на смерть ну, тысяча людей, а в армии миллионы. Убери дисциплину - и все рассыплется. Митинговать в армии… Приказ, не митинг, заставляет солдат идти в бой. Митинг - когда приказ выполнен, героев поднять на щит. Честь мундира… У меня было два брата. Одного встретила в Ростове, у Корнилова был. Он спился, мучился, потому что никак не мог примирить в себе двух людей - офицера царской армии и русского гражданина. Он выполнял приказ, даже не веря в его целесообразность. Разум кричал: "Ты распинаешь Россию!" Вам этого не понять. И дай бог, чтобы никогда не узнали этих мук. Он не мог стать дезертиром… И поэтому погиб. Умер от тифа. Бесславно. Как бездомная собака. А ведь мы родственники Скобелева, русского полководца. Ах, как бы сейчас наш Сева пригодился России! Где же ты, второй мой брат? Где ты? Анатолий, слышишь? Бегут… Слышите, ребята, армия отступает.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ,
в которой рассказывается о безмятежном утре и одиноком солдате.
Ночью немецкая авиация оставила в покое центр города и набросилась на окраины, где были расположены заводы, железнодорожные станции… Около Курского вокзала полыхало вполнеба. Пыхали разрывы зенитных снарядов. Иногда, как головка спички, загорался немецкий бомбардировщик. Он с ревом шел к Дону, падал, и доносился раскат взрыва, заглушавший на минуту общий гул.
- Утро вечера мудренее, - решила тетя Клара. Она предложила отправиться спать к ней. В ее комнате не было осколков от оконного стекла: окна выдавились взрывной волной во двор.
Спать решили на ковре. Чтоб не было сквозняка, окно завесили одеялом. Было душно, как перед прозой. Ночь выдалась теплая и густая.
Мне приснился сон - большая перемена в школе. Учитель математики вышел из класса, ребята вскочили, запрыгали через парты, схватили меня. Я отбивался… Меня засунули в шкаф, закрыли дверцы. Мне хотелось выбраться. Вдруг открылась потайная дверца в стенке, оттуда высунулся учитель и сказал: "Хозяйка, дай водицы испить!"
Я проснулся оттого, что кто-то кричал с улицы:
- Хозяйка, а хозяйка? Отзовись! Живая или нет? Кто есть живой, отзовись!
- Принесла нелегкая! - поднялась тетя Клара. Она спала не раздеваясь. Тетя Клара пошла в нашу комнату, мы с Рогдаем за ней.
Было совсем рано, солнце еще не взошло, лишь крыша дома напротив была розовой и блестящей. Я еще никогда не вставал так рано. Хотелось выскочить в окно и побежать по улице… Такое почему-то возникло желание. Мы с братом осторожно, чтоб не порезать босые ноги об осколки, подошли к окну, забрались на подоконник с ногами.
Улицу умыло утро. Вчерашний день показался дурным сном, как сон про шкаф в школе; казалось, что загорланят петухи, они всегда горланили по утрам в деревне, куда нас на лето отправляли к родне отца. С непривычки от их крика долго потом не можешь заснуть.
Жили, мы на первом этаже. Этаж был высоким, выше человеческого роста. На тротуаре перед окнами стоял молодой красноармеец. Лицо у него было красным. Лицо простецкое, гимнастерка сидела мешком, брезентовый пояс под животом, как веревочка. Пилотки на парне не было, белые, коротко остриженные волосы стояли торчком. На левой ноге не было обмотки, из большого солдатского башмака торчал уголок портянки. Винтовки тоже не было. Он стоял один на всю улицу, как сирота.
- Тетя, дай испить! - попросил он и виновато улыбнулся.
Тетя Клара посмотрела на него, как вождь с трибуны. И спросила с вызовом:
- Вы кто такой?
- Я? - переспросил красноармеец.
- Да, да… Вы самый…
Красноармеец вздохнул, подумал, точно решая, стоит ли говорить строгой тетке правду и не будет ли это разглашением военной тайны, и, решив, видно, что не будет, объявил:
- Андрей я… по фамилии Золототрубов.
- Андрей, значит?
- Да, Андрей Иванович. Я издалека… Аж оттуда. Галошино, слышали, может быть? Большое село.
- Где же ваша обмотка, Андрей Золототрубов?
- Эта, да? - поднял левую ногу красноармеец.
- Она самая…
Андрей Иванович опять задумался, посмотрел внимательно на ногу, сплюнул с презрением:
- Потерял.
- Что вы говорите? А где же ваша пилотка?
- Пилотка? Тоже… Где-то… Там…
- А где же ваша винтовка, где личное оружие, защитник Отечества? - повысила голос тетя Клара. Лицо ее покрылось пятнами; казалось, что еще минута, и она взорвется от возмущения.
- Поставил, - беззлобно пояснил боец.
- Куда?
- К стене.
- Зачем же, позвольте вас спросить?
- Чтоб не мешала.
- Не мешала? Слышали, что он сказал? Ему мешала винтовка! Понимаете? - зашлась тетя Клара. Ей не хватало воздуха. - Винтовка ему мешала. Чем мешала? Тем, что из нее нужно стрелять по врагам Отечества?
- Чего стрелять? Из винтовки в самолет? Он же высоко, не попасть. - Боец посмотрел на нас с сожалением: неразумные люди, что с ними попусту балясы точить.
- Вы обязаны были стрелять! Присягу принимали. Клялись! Что вы обязаны были делать в минуту опасности для Отечества?
- Стучать.
- По башке своей дурацкой?
- По рельсу.
Видя, что тетка не понимает, он пояснил:
- Когда самолет, я обязан стучать. Они должны прибежать, но никто не пришел. Ни карнач, ни помкарнач… Тут немец… Ну, я того… Винтовку к стене и поставил. Стучал по рельсу.
- Испугались?..
- Страшно, тетя, твоя правда. Баки… С бензином. Я же в МТС работал, понимаю. Бак-то выше вашего дома, их там… Как рванет с того краю. Э-э-э… прямо море полилось, и горит. Я чесать… От чесал, от чесал, галуха! - Красноармеец засмеялся беззлобно, точно вспомнил самое смешное в жизни.
- Потом с нашего края почало, - продолжал вспоминать он. - Тоже как даст… Я чесать, я чесать. Да на бугор. Бензин за мной. Да поджаривает, да поджаривает. Упал бы - точно изжарился бы, тетя, правда, не вру.
- Ах, так… Вон как, - смутилась тетя Клара и посмотрела на бойца уже иначе, с сочувствием. - Тогда конечно… Ремень-то хоть подтяни. Что ж у тебя ремень, как супонь у лошади, под брюхом?
- Я бы рад, да как?
Солдат протянул к нам вверх - свои руки. Мы отшатнулись с Рогдаем: руки у красноармейца Андрея Ивановича Золототрубова были в волдырях от ожогов. И как он мог стоять, разговаривать, терпеть жуткую боль? Что это? Невероятное терпение или равнодушие к своим мукам? Может, безнадежность? Спокойное лицо, и еще шутил над своими злоключениями…