– Тут и знать-то нечего, – усмехнулся Тритон-Харитон. – После крещения… наградил тебя боженька этакой дулей!
– Не бог это, – сказал Митька. – Сам вскочил.
– Как же ты теперь молиться-то будешь? Начнёшь трястись, а…
– Хватит! – оборвал его Митька.
Ему не хотелось ругаться с Тритоном-Харитоном. Всё-таки не поленился, свечи собрал и на урок из-за него не пошёл. Митька вынул из кармана кулёк с "Золотым ключиком" и протянул Стёпке.
– На, жуй.
– Куда столько много?
– У меня деньги есть, – соврал Митька. – Мало будет, ещё купим.
– Этот… бородатый даёт?
– Он.
– А ты ему за это свечи носишь?
Митька достал из кармана ножик и показал Стёпке.
– Подарил… Хороший мужик.
– Ножик что надо, – сказал Стёпка.
Они сидели на крыльце и старательно жевали ириски. Скоро разговаривать стало невозможно. Конфеты оказались тягучими и вязли в зубах так, что рот нельзя было открыть.
Скомкав пустой кулёк, Стёпка спросил:
– Когда в школу?
Митька сразу нахмурился и долго молчал. На худых бледных щеках заиграла краска.
– Не приду я больше в школу, – наконец сказал он. – Нельзя мне… и… вообще нечего там делать.
– Это ты из-за Огурца?
– Буду дома сидеть… и ириски сосать.
– Хочешь, я Огурцу ещё раз подброшу? Век будет помнить!
– Не пойду, и всё тут! – поднялся со ступеньки Митька. – Ненавижу я твою школу. Понял? – Придерживая рукой кепку, мальчишка поплёлся к роще.
– Эй, Лесник! – крикнул Тритон-Харитон. – Свечки-то забери… А то бог обидится!
17. ДЯДЯ ГРИША СЕРДИТСЯ
Митька обеими руками изо всей силы толкнул тяжёлую дверь и мешком вывалился в темноту. Кубарем скатившись по трухлявым ступенькам, на коленях пополз в кусты. Штаны намокли, отяжелели. Мокрые ветви хлестали по лицу, холодные дождевые капли осыпались на голову, шею. Он всхлипывал и тихонько, словно побитый щенок, скулил.
Дверь открылась, и на заросшую травой тропу упало жёлтое колеблющееся пятно. Вместе со светом из двери выплеснулся разноголосый вопль.
– Брат Митрий, – негромко позвал дядя Егор. – Вернись.
Митька зарылся лицом во влажные, пахнущие гнилью листья. Стиснул зубы так, что глазам стало больно.
– Митрий! Кому говорю?!
Ветер принёс из-за мельницы шелест деревьев. Егор ещё с минуту потоптался на крыльце, кашлянул и снова исчез за дверью. Сразу стало тихо, как в яме. Дуб, что обхватил мельницу ветвями, покачивался, но шума листьев не было слышно. Над головой висела звезда. Её ясный голубоватый свет дрожал, дробился на множество тонких, как паутина, лучей. Митька с трудом оторвался от земли, встал и, спотыкаясь, побрёл вдоль заросшего кустами берега.
Знакомые сосны расступились, охотно пропустив в лес. Опустив голову, Митька шёл по тропинке. Справа, слева, впереди забелели берёзовые стволы. Где-то за деревьями скрывалась луна, и бледный холодный свет её высеребрил под ногами тропинку. От папоротников, обступивших с обеих сторон дорожку, падала кружевная тень. После того, что Митька пережил на мельнице, страх перед лесом вдруг пропал. Здесь под сводом старых деревьев он почувствовал себя спокойнее, увереннее, чем там, на мельнице. На миг представил себе лица молящихся и содрогнулся. Эти лица, освещённые жёлтым прыгающим пламенем свечей, не были похожи на человеческие. Вместо глаз – чёрные мерцающие ямы. Вместо ртов – сплошной вопль. Вместо одной головы у каждого, кажется, – три, четыре. Сведённые судорогой пальцы хватают что попало, бешено рвут. Митька провёл рукой по куртке: так и есть, карман вместе с "молнией" оторвали! А мама… Нет, это была не мама! Чужая, незнакомая женщина колотилась на полу и выла, как голодная волчица зимой. На синих губах – пена… И снова противная мелкая дрожь затрясла худое Митькино тело.
Он даже не заметил, как с ходу налетел на человека, идущего навстречу. Человек схватил Митьку и легко поднял в воздух.
– Пусти-и! – засучил тот ногами и умолк, заметив колючие рыжие усы дяди Гриши.
– Из дому? – спросил Харитонов. Он заглянул в Митькины глаза и поставил его на землю.
– Мать? – коротко спросил он.
Митька покачал головой.
– Кто?
Митька промолчал. Дядя Гриша взял его за руку, подвёл к поваленной у самой просеки сосне. Зашуршав плащом присел. Был он без ружья, и сапоги на нём были не охотничьи.
– Садись, – сказал дядя Гриша, – в ногах правды нет.
Митька, запахнув курточку, сел и сбоку посмотрел на дядю Гришу. Хмурый он нынче. Глаза колючие, на обветренных щеках обозначились скулы. В зубах зажата потухшая папироска.
– Пойду я… – заёрзал на сосне Митька. – Холодно.
– Сиди, – сказал дядя Гриша. Встал, стащил с широченных плеч брезентовый плащ и накрыл им Митьку с головой.
– Выкладывай, друг, всё начистоту, – помолчав, сказал он. – Что там у тебя дома?
– Ничего… Живём помаленьку.
– Не крути! – ещё больше нахмурился дядя Гриша. – Валяй выкладывай… И про чертей не забудь, что по ночам пляшут на мельнице.
Дядя Гриша сидел совсем близко. Такой большой, сильный. И пахло от него табаком-самосадом, свежескошенной травой и ещё чем-то неуловимо знакомым… Митька вспомнил отца. Покос. Вот так же рядом полулежали они на молодой душистой копёнке, а внизу сонно бормотала река, резво всплёскивала рыба, вокруг уха плели тонкую звонкую паутину комары. За лесом на неподвижных обугленных тучах полыхали бледно-жёлтые вечерние зарницы. Там, где прокос упирался в зелёную волнистую стену травы, торчали две косы: одна большая с длинным, как сабля, жалом; другая маленькая, Митькина. На отцовской косе сидела черноголовая синица, вертела хвостом и верещала. Где-то внизу, у самой реки, паслась стреноженная лошадь. Когда она передвигалась, до них доносился звон бубенчика. Отец, намахавшийся за день косой, молчал. И Митька молчал…
– Ну? – Твёрдая рука дяди Гриши растрепала Митькины волосы. – Охмурили тебя, брат Митрий?
"Брат Митрий" он произнёс с ударением и невесело улыбнулся.
Митька рассказал всё: как крестили его в реке, как заболел он после этого и как вопят и ползают на мельнице во время молитв сектанты.
– И я тоже молюсь, – помолчав, добавил Митька. – Вместе с мамой. Только у меня не получается. Этот… дух святой почему-то в меня не хочет влезать. А потом, когда все трясутся и орут, мне боязно. Ух, как боязно! Какие-то они становятся чумные!
Митька умолк. Харитонов пристально смотрел на толстую берёзу. Редкие листья на ней чуть заметно шевелились и испускали холодное мерцающее сияние. "Говорил, расскажи да расскажи, а теперь серчает…" – подумал Митька.
– У меня чирей, – сказал он вслух. – Громадный.
Хотел пощупать свой чирей и… не нашёл его. Шея была липкой, но чирья не было.
– Лопнул? – радостно удивился Митька. – Дядя Егор сказал, что если не буду как следует богу молиться, то чирей вырастет с мою голову.
– Из-за леса, из-за гор прибыл дядя к нам Егор… – угрюмо произнёс председатель сельсовета. – Гнать его надо было в три шеи, а вы пригрели…
– Старший брат он, – сказал Митька. – Самый главный. Он умеет угадывать, что у кого в голове.
– А гвозди и тарелки глотать умеет?
– Не… Может зараз сколько угодно блинов съесть.
– Тёмная личность – этот твой дядя Егор! – зло заговорил дядя Гриша. – Околпачил твою мать и тебя туда же… Эх ты, пионер! Говорил он тебе, – мол, бросай учёбу?
"Будешь учиться, горб, – говорит, – вырастет".
– А газеты, книжки не велел читать?
Митька промолчал.
– А зачем тебе говорят всё это, не сообразил?
"Зачем? – подумал Митька. – Галстук не велел носить: мол, бог ничего красного не терпит… Как будто бог – это сельский бык Мишка! А где бог? Врут, наверное, что он в них входит. В них входит, а в него, Митьку, не входит… Зато этот святой дух забрался в дядю Егора и в тётку Лизу и не вылезает из них. То-то их трясёт больше всех… А может быть, притворяются?"
– Дядя Егор говорил, что книжки и газеты грех читать, – сказал Митька. – Очень не нравится богу такое дело. Не угодно. Богу угодно, чтобы все библию читали и молились. И он тогда сам войдёт в тебя и научит всему на свете. Даже может научить немецкому и английскому языку. Тётка Лиза говорит, что уже научилась. Я сам слышал, как она во время святых молитв шпарит не по-нашему.
– Комедианты! – покачал головой дядя Гриша.
Митька придвинулся к нему вплотную, схватил за рукав и зашептал:
– Боязно мне там… Трясутся, того и гляди головы у них поотскакивают. И мне велят. А я не умею!
– Дурачок ты, – обнял его за худые плечи председатель. – Выздоровел? Ну, и иди в школу… Ай-яй-яй, мать-то, она о чём думает?
– Она день и ночь молится… А в школе ребята дразнят. Потом дядя Егор говорит, грех учиться.
– Экий ты цыплёнок!.. Дразнят!
– Я бы дал кому хочешь в ухо, да дядя Егор говорит, драться грех.
– Плохи твои дела, – усмехнулся Харитонов. – Не парень ты теперь, а монашка чёрная. Этот прощелыга не советовал тебе юбку надеть?
– Что я, девчонка? – обиделся Митька. – И никакая не монашка я.
– Монашка, – серьёзно сказал дядя Гриша. – В школу не ходишь, с мальчишками не в ладах, богу молишься… Кто же ты такой?
Митька вывернул голову из-под руки дяди Гриши и отодвинулся.
– Не монашка я! – сердито сказал он. – Монашка это женского рода, а я мужчина.
– Какой ты мужчина?!
Митька исподлобья посмотрел на председателя. Лицо у Харитонова серьёзное. Не шутит.
– Усы у вас рыжие… Сбрили бы, – сказал он.
– Не хочу, – слегка улыбнулся дядя Гриша. – Мне с усами сподручнее… Между прочим, у Чапая тоже были рыжие усы. А вот у тебя никогда усы не вырастут.
– Почему?
– Потому что ты – монашка,
Митька спрыгнул с сосны и, запутавшись в плаще, упал.
Вскочив на ноги, подобрал плащ и швырнул дяде Грише.
– Возьмите! – Мальчишка кинулся было к дому. Но тут кто-то громко и визгливо крикнул. Митька вздрогнул и остановился.
– Как противно орёт, – сказал он.
– А ты знаешь, кто это? – спросил дядя Гриша.
– Ну да. Сатана это.
Дядя Гриша встал, надел плащ.
– Хочешь, покажу тебе сатану?
Большой, грузный, он легко шагал впереди, осторожно раздвигая ветви. Опять хохотнуло. Совсем близко. Дядя Гриша остановился. Сквозь ветви толстой осины просвечивало звёздное небо.
– Здесь! – одними губами сказал дядя Гриша.
Лес насторожённо молчал. Луна освещала макушки деревьев. Дядя Гриша сделал ещё несколько бесшумных шагов и поманил Митьку. С минуту, задрав вверх головы, стояли они под осиной и вглядывались в ветви.
– Сидит, ушастый разбойник, – прошептал дядя Гриша. – Видишь? Да не туда смотришь. Вон, на суку!
Митька с трудом рассмотрел среди ветвей большой ком перьев. На нём комок чуть поменьше, круглый. Вот он повернулся, и Митька увидел два светящихся зелёных глаза и две кисточки вместо ушей. Под ногой хрустнул сучок. Глазастая и ушастая голова быстро-быстро завертелась.
Митьке показалось, что она сейчас открутится. Но голова не открутилась. Она остановилась, скрипуче щёлкнула горбатым клювом, и филин, сорвавшись с сука, пропал в темноте. Чуть погодя далеко над вершинами деревьев ночное небо ещё раз чиркнуло широкое крыло.
– Жалко, ружьё не взял, – сказал дядя Гриша. – Капут был бы твоему сатане…
Они вышли к реке. Возле берегов Калинка была тихая, тёмная, а посередине играла, светилась. Вниз по течению плыли мерцающие звёзды. В кустах тоненько пискнула, захлопала крыльями птица и затихла. Видно, филин приснился. Вдали над водой и кустами неясно вырисовывалась мельница. Тень от старого дуба наполовину скрыла её из глаз. Мшелая дранка под луной мягко серебрилась. Окно в Митькином доме светилось. На белой занавеске отпечатались две головы и неестественно огромная самоварная конфорка. Головы двигались, а самовар стоял неподвижно и пускал в потолок пар. Дядя Егор и мама уже пришли. Чай пьют.
Председатель сельсовета на окно не смотрел, он смотрел на мельницу.
– Ишь где обосновались хитрые братья, – сказал он. – Нашли тихую обитель…
Митька смотрел на окна своего дома, и сердце его тоскливо сжималось. Не хотелось ему идти домой. Дядя Егор будет ругать за то, что убежал из молельни. А мать будет качать головой и плакать. Митька вздохнул.
– Пойдём к нам, – угадал его настроение дядя Гриша. – Ляжешь со Стёпкой.
Искушение было велико. Но Митька вспомнил, как его дядя Гриша обозвал "монашкой", решил быть мужчиной и отказался.
– Как хочешь, – сказал Харитонов. – А то пойдём? Стёпка обрадуется… Что ещё этот… делает?
– Удит рыбу.
– Много собирается их на мельнице?
– Не считал, – сказал Митька.
Харитонов достал из кармана пакет, протянул Митьке:
– Гостинец… Из Москвы.
Митька взял тяжёлый пакет, прижал к груди.
– Дядя Гриша, – шёпотом сказал он, – пойдёмте лучше к нам, а?
– Поздно, Митя…
– Больше не придёте?
– Приду… – помолчав, сказал Харитонов. – Ну, будь здоров, Дмитрий. Что Стёпке-то сказать?
– Ничего, – сказал Митька. – Я сам его увижу. А за гостинец… спасибо!
18. СЮРПРИЗ
В воскресенье утром Митька встал поздно. Немного полежал с открытыми глазами. Всю ночь снился страшный сон. А какой, мальчик никак не мог вспомнить. В памяти сохранилась только высокая скала с одинокой сосной, наклонившейся к глубокому озеру. Со скалы падали камни. "Бум-бум!" Камни падали без грохота, как будто они были сделаны из тряпок. Митька полез на сосну и сорвался… Падал, падал – и вот проснулся. Это конец сна, а начало так и не смог припомнить.
В доме тихо. Кажется, спят. Митька оделся, умылся и стал разыскивать съестное. В чугуне нашёл тушёную картошку с мясом. Подцепил полную поварёшку и стал есть. Мать заворочалась на кровати, но не проснулась. За стеной кряхтел квартирант. Он, наверное, не спал, но вставать было лень.
За окнами было сумрачно. На мокрых стёклах – извилистые дорожки. Дождь. Ненастье. Митька отвернулся от окна, и вдруг что-то шлёпнулось на пол, подкатилось к ногам. Шишка! Еловая шишка. Рядом с ней ещё две. Вот, значит, какие "камни" падали со скалы…
В распахнутой форточке показалась Стёпкина голова. На растрёпанных волосах блестели капельки дождя.
Митька вышел на крыльцо.
– Ну и здоров ты спать, – подошёл к нему Стёпка. Пиджак у него на животе оттопыривался. – Я в тебя еловыми шишками кидался… Промазал.
– Мне сон снился, – сказал Митька.
– Книжки принёс. – Стёпка запустил за пазуху руку и вытащил две книжки. Это были "Судьба барабанщика" Гайдара и "Чудотворная" Тендрякова.
– Божественная… – удивился Митька.
– Как раз для тебя, – сказал Стёпка. – Ты ведь богомол…
Митька нахмурился, вернул книжку приятелю.
– Не надо мне божественных… Читай сам.
– Я читал, – сказал Тритон-Харитон, ухмыляясь. – Теперь ты почитай… Она интересная, не то что библия…
Книги надо было спрятать. Иначе мать опять отберёт и куда-нибудь запрячет, а то и в печке сожжёт. Что ей дядя Егор скажет, то и сделает.
– Пошли в амбар, – сказал Митька, – там посидим. В амбаре раньше было сено, а теперь хранились дрова.
Ребята выбрали два толстых чурбака и уселись на них. Горьковато пахло берёзовой корой и опилками. Слышно было, как в крышу ударялись дождевые капли и долго скатывались вниз. Глаза быстро привыкли к сумраку. Над дверью было небольшое квадратное оконце, но свет падал не на ребят, а на начатую поленницу.
Митька раскрыл книгу и стал листать, внимательно рассматривая картинки. Стёпка молча наблюдал за ним.
– От нашей школы зимой экскурсия поедет в Москву, – сказал он.
Митька листал книгу и помалкивал.
– Пятнадцать человек поедут… Митька шуршал страницами, хмурил лоб.
– Кремль будут осматривать, мавзолей и всякие примечательности.
– Не пустит, – неохотно сказал Митька.
– Кто не пустит?
– Сан Саныч не пустит.
Стёпка прищурил один глаз, улыбнулся:
– Он тоже поедет.
Митька захлопнул книжку и сказал:
– Врёшь ты, книжка-то совсем не божественная, а наоборот…
– А ты почитай… Полезно. Это батя мой велел тебе принести.
Митька снова открыл книжку и увидел, что она не из школьной библиотеки, а из поселковой,
– И мамке своей дай почитать…
Митька промолчал.
– Хочется в Москву… – Стёпка прищурил оба глаза и шумно вздохнул.
– Мне и тут хорошо, – сказал Митька. Он знал, что его всё равно в Москву не возьмут. У него две двойки и троек хватает. Стёпка поедет. Он не отличник, но, если захочет, может учиться без троек. Ботанику не любит Стёпка. Тычинки, пестики. Терпеть не может их.
Стёпка наверняка поедет. Ему раз плюнуть тройки исправить…
Тритон-Харитон завертелся на берёзовом чурбаке, на лице всё шире расплывалась хитрая улыбка.
– Ты чего? – угрюмо покосился на него Митька.
– Я что-то знаю… – улыбка на Стёпкином лице стала до ушей.
– Брехун ты!
Стёпка перестал улыбаться.
– Я не брехун, – сказал он. – Тебя, дурака, хотят в Москву взять… Понятно, если пару по географии исправишь.
– Откуда ты знаешь?
– Поедешь, – уверенно сказал Стёпка.
Митька никогда в Москве не был, но, слушая в полночь бой курантов, он всегда представлял себе Красную площадь, мавзолей, Кремль. И свято верил, что однажды наступит в его жизни такой день, когда он очутится на этой площади. Он слышал по радио шум автомобилей, голоса людей и твёрдо решил, когда будет в Москве, то в 12 часов придёт на площадь, станет у Спасской башни и громко крикнет: "Ого-го-го! Это я, Митька-Лесник!" И пусть все-все услышат Митькин голос. И в Сосновке, и в других городах и сёлах.
Об этом часто мечтал Митька, слушая протяжный мелодичный бой часов. Но тут он вспомнил мельницу, мать, дядю Егора. А что, если Сан Саныч узнает, что Митька окрестился в реке? И зачем он всё рассказал Стёпке и Харитонову?
– Ты никому не говорил, что я окрестился? – спросил он у Стёпки.
– Батя знает…
– И больше никто? – допытывался Митька,
Тритон-Харитон отвёл в сторону глаза, поддал ногой сосновую чурку.
– Не бойся, – нехотя сказал он. – Никто.
Митька смотрел себе под ноги и всё больше хмурился.
– Не поеду я, Стёп, в Москву, – сказал он. – Нельзя мне… Я…
– Брось дурака валять.
– Нельзя мне, – сказал Митька,
За стеной кто-то приглушённо кашлянул. Ребята переглянулись. Митьке показалось, что он увидел в дверной щели чей-то прищуренный глаз.
– Кто это? – шёпотом спросил Стёпка.
Митька пожал плечами и засунул книги в дрова. Явственно зашелестела мокрая трава, дверь с тягучим скрипом отворилась, и в широком светлом квадрате появился дядя Егор. На его плечи был накинут зелёный отцовский дождевик.
– Ишь куда шпингалеты схоронились, – весело сказал квартирант. – В карты режетесь?
– У нас и карт-то нет, – сказал Митька,
– А чего же вы тут делаете?