Как-то к ней домой пришел незнакомый мужчина и объявил, что он уполномочен властями произвести обыск, и предъявил какую-то бумагу, которую хозяйка в испуге и растерянности и не рассмотрела. Еще бы! Такого посещения не мудрено испугаться любому человеку, не то что Поршенниковой, которая к тому же только что перевезла к себе и припрятала в сенях три мешка "богатых" зерновых отходов, не успев их реализовать. Мужчина спрятал бумагу, опустился на табуретку и печально сказал, что он прекрасно понимает безвыходность ситуации, ведь только за половину того, что он знает про ее фокусы, положен по всей строгости советских законов срок, и немалый, но, продолжил мужчина, он не будет производить никакого обыска - не в христианских обычаях подкладывать ближнему свинью, а он истинный христианин, однако это не услуга, а исполнение воли Христа, который решил спасти заблудшую и сделал так, что на обыск был послан его верный слуга…
Еще не угасла растерянность и не унялась холодная нервная дрожь, как Поршенникова вдруг ощутила, что здесь что-то не то, что этот человек, пожалуй, не тот, за кого себя выдает, что он, может быть, не имеет права на обыск и что бумага его подложная. Женщина хотела даже попросить эту бумагу, но вовремя спохватилась, что не поймет ее ложность, так как не имеет понятия, какой она должна быть. Но одновременно с этим Поршенникова почувствовала, что пришелец действительно многое про нее знает - видимо, долго следил, наблюдал и наверняка имел своего человека на комбинате, иначе бы не рискнул так уверенно вторгнуться в чужой дом… Что же ему надо? Деньги?.. Однако незнакомца занимала только она сама. Он радел единственно о ее спасении.
Это и был пресвитер секты адвентистов седьмого дня.
Словом, под страхом разоблачения Поршенникова через несколько дней явилась на собрание секты и внесла первую десятину. Она никогда ничему не верила, никаким богам, не поверила она и тем бредням, которые преподносили ей неожиданные союзники. Однако, осознав вскоре, что этот союз не будет ее особенно тяготить, если, конечно, сохранить его втайне, она сделала вид, что подчинилась ему. "Уж лучше с этими тронутыми молиться, чем в каталажке сидеть".
Однажды пресвитер попросил привести на сходку Катю. Поскольку дети присутствовали на молениях постоянно, Поршенникова привела и Катю. Затем последовало требование, чтобы девочка перестала посещать школу по субботам - так велит всевышний, который шесть дней без устали создавал мир, а седьмой день почил от всех дел своих, благословив его и освятив. Поршенникова не воспротивилась, тем более что "святой отец" достал медицинскую справку об освобождении от занятий. К тому же сама она считала, что неплохо бы дочери вообще годик-два посидеть дома, поднакопить силенок, все равно ведь еле-еле учится, только лишняя маята. Она этого не высказала, но пресвитер, очевидно, понял ее, так как вскоре завел именно такой разговор, призвав для помощи старушку, которая уверила, что укажет девочке истинный путь служения Христу. После некоторых размышлений, подкрепленных новой медсправкой и посулом снять с нее десятину, Поршенникова поддалась уговорам и запретила Кате ходить в школу. А через несколько дней старуха взяла девочку к себе, якобы для того, чтобы скрыть ее от глаз соседей, которым несомненно покажется подозрительным Катино затворничество, а так - болеет и болеет, а где и как - людям безразлично. Узнав же, чем занимается старуха с дочерью, женщина испугалась и обратилась к пресвитеру, который ответил, что это божий сын посылает ей испытание, что надо же как-то искупить грехи, содеянные ею. Он намекал… Поршенникова не знала, что ей делать.
Все это дало следствие. Поршенникова, по словам Аркадия, говорила сухо и сумбурно, но сам Аркадий, посвящая ребят в дело, придал рассказу логическую связность и некоторую детальность. Попутно он выложил и свои соображения. Пресвитер, говорил он, хоть и действовал как завзятый жулик, но, безусловно, прикрывался святой личиной и библейскими притчами, однако он перестарался, переборщил, оторвав Катю от школы и отправив ее христарадничать. Когда же мальчишки неожиданно встали на его пути, он понял, к чему это может привести, струсил и отступился от Кати. Но разоблачение уже назревало.
Долго Юрка с Валеркой обсуждали все тонкости этой истории, пока не осмыслили ее полностью. И мальчишкам было радостно сознавать, что Кате теперь никто и ничто не грозит: ни черт, ни бог, ни беспутное нищенство, и что в этом избавлении есть их прямое участие.
И вот где-то там идет уже общественный процесс! Суд!..
Ребята сидели у Гайворонских и играли в "морской бой", отгородившись друг от друга книгами "Тициан" и "Советская опера". На улице и в избе было тихо. В углу горницы стояла наряженная елка со стеклянным спутником на вершине. Из кухни чуть слышно доносилось потрескивание дров в печке. Юрка изредка прерывал "огонь" и, забирая с собой листочек с полупотопленными кораблями, отлучался подбросить два-три полена.
- Знаешь, как мамка удивится, - проговорил он, вновь устраиваясь за столом и ставя на ребро упавшего "Тициана". - Ох и удивится!.. Не поверит. И про нас не поверит, что мы тайны раскрывали.
- Может быть. Е-4. - Валерке недавно вырезали гланды, говорил он все еще тихо и изредка покашливал.
- Мимо… И твои удивятся. Думаешь, нет?
- Пожалуй… Бей.
Раздумывая, Юрка попытался искоса взглянуть на Валеркину таблицу, но "Советская опера" надежно укрывала огневую позицию противника.
- Тебе тоже Е-4, - сказал он. - Я все забываю, чтобы Катька написала на книжке что-нибудь.
- Мимо… А ты уже прочитал ее?
- Аркаша прочитал. Говорит, хорошая. Так что пусть подписывает.
- А где сейчас Катька?
- У какой-то тетеньки. Мимо… На время. Я спросил, почему не у нас, Аркаша говорит, вы слишком много знаете, а ей нужно знать поменьше, хватит с нее, натерпелась.
На елке там и тут висели братцы Кролики, вырезанные из картона в разных позах и разной величины. Внизу, прислонившись к стволу, стоял Тигр, растерянно глядя на огромную физиономию Пантагрюэля, как Руслан на Голову.
- Ж-8… А все-таки нечестно, - вздохнул Юрка. - Мы вон сколько помогали, а нас не пустили.
- Мимо… Значит, так надо… Д-3.
- Ранил, елки!.. Погоди-ка, подкину последние чурки.
Юрка взял кочергу, перемешал пылающие угли на колосниках, прибил их и бросил им на съедение два толстых коротыша. На стенах кухни в темноте колебались огненные блики. Юрка вдруг к чему-то прислушался, включил свет, зашевелил ноздрями и тревожно произнес:
- Валерка, по-моему, конфетами пахнет, шоколадными… Иди-ка сюда… Здорово пахнет.
Невидимые следы привели Юрку в "келью" Аркадия. И он стал шарить на полках с книгами.
- Кажется, отсюда несет… О! Что-то есть… Кулек! Валерка, смотри - "Радий". Законно! Стой-ка, две конфеты вниз провалились.
Юрка снял несколько книг с нижней полки и обнаружил красивую коробку.
- Что делается! - проговорил он. - И тут шоколадные… Хм… Пробуй-ка.
- Не надо, Юрк, брать. Спрятали, значит, не надо.
- Чудак, мы же только попробуем. Держи… Вот. По паре конфет, и всё. Остальное - на место… Шито-крыто. Это Аркаша от меня укрывает. Где это видано, чтобы я не нашел конфеты!
Юрка заложил кулек и бомбоньерку книгами, и мальчишки вернулись в горницу.
- Давай посидим в темноте, - проговорил Юрка, щелкнул выключателем и, пробравшись ощупью к елке, внизу, у крестовины, щелкнул еще раз. Вспыхнули разноцветные гирлянды, мигом превратив комнату в какую-то пещеру с таинственными углами, а комод, шифоньер, стол - в скальные выступы. - Садись, потом доиграем. Я люблю вот так…
Нет, на улице не было тихо. На улице был ветер… А где-то там, за ветром, за сотней дворов, шел общественный процесс! Суд!..
Оба думали об этом, и оба молчали.
Юрка пересел на порог, близ печки. Дрова догорали. Сквозь колосники падали в поддувало маленькие желто-красные угольки.
- А все-таки нечестно, - вздохнул Юрка. - Им можно, а нам нельзя. Интересно, будут ловить этого главаря?.. Наверное, будут. Наверное, Поршенникова даст адрес, где их всех накроют и старуху!..
Валерка ничего не ответил.
- Хочешь послушать радио?
- Давай лучше посмотрим "Три поросенка".
- Давай… С этой стипендии Аркаша новых лент купит. Может, опять у нас сеанс устроим. Что журналом пустим?
- Репина.
- Иван Грозный убивает своего сына. Отключи гирлянды… А летом на чердак переселимся.
Честно распределив роли зрителя и киномеханика, друзья начали сеанс, причем журнал "крутил" Валерка.
Однако ленту менять не пришлось - с улицы донеслись голоса и хлопнула калитка.
- Идут! - крикнул Юрка. - Идут! Закрывай кинотеатр! Эге-е!..
И не успели мальчишки спрятать аппарат, как дверь распахнулась и следом за клубами мороза, легко подкатившимися к елке, словно к старой знакомой, вошли Галина Владимировна, Дятлов, Аркадий, Василиса Андреевна и Петр Иванович.
- Узнаёте? - спросил летчик, снимая фуражку и поглаживая усы.
- Конечно, - сказал Юрка.
- Я ведь за вами… Вы небось забыли уже свои мечты, заморозили до лета, а я помню. Что, забыли?.. Эх, вы!
- Давайте-давайте мне, - перехватывая тужурку и фуражку Дятлова, проговорила Василиса Андреевна. - Я в горницу отнесу. И вы, Галина Владимировна, мне давайте.
Но у Галины Владимировны уже принимал пальто Аркадий.
- Ну? - спросил Дятлов. - Вспомнили?.. А кто желал посмотреть аэродром, а? Кто меня вербовал в проводники?
- Мы, - сказал Юрка.
- Так вот, пожалуйста. Завтра, послезавтра - когда угодно. В любую погоду. Назначайте время, договаривайтесь с родителями. И я вас жду, - подмигнул летчик и в довершение всего шевельнул ушами.
- Юра, - позвал Аркадий из "кельи".
Юрка явился.
- Поставь-ка чайник.
- Ну как, Аркаша?
- Что - как?
- Ну, там…
- Двадцать семь.
- Ну, правда.
- Не торопись. Давай-ка чайник живее организовывай, чай пить будем. Долей, если неполный.
- А-а, вон ты кому конфет купил, - протянул Юрка.
- Нашел?
- Нашел.
- Какие, несчастный: в кульке или в коробке?
- И в кульке и в коробке.
- Сожрал?
- Нет. Только попробовал.
- То-то. Висел бы ты на печной задвижке… Включай иди.
Дятлов и Галина Владимировна рассматривали елку, прося Валерку давать объяснения. Вошел Аркадий.
- Смотрите, какая неудержимая фантазия! - воскликнул он. - На свинье поварской колпак. У медведя трубка во рту, а волк так мило улыбается, что в его порядочности не возникает никаких сомнений.
- Это звери будущего, - заметила Галина Владимировна.
Валерка, чувствуя великое смущение, воспользовался тем, что от него отвлеклись, шмыгнул на кухню и принялся одеваться.
- Куда ты? - остановил его Петр Иванович. - Ну-ка, положи!.. Ложи-ложи пальтишко, сейчас твои сюда придут… Юрка, Валерка-то убегает!
- Не убежит, - сказал Юрка, притаскивая из сеней ведро воды. - Пап, наливай сам… Пошли.
- Неудобно, - прошептал Валерка, упираясь.
- Чего неудобно? Да пошли, елки!.. Сейчас мы у них все выпытаем! Пошли.
И Юрка решительно потянул друга в горницу. При их появлении Галина Владимировна, Аркадий и Дятлов сбились с какого-то разговора, однако Дятлов махнул над столом рукой и, видимо довершая мысль, проговорил:
- В общем, она поняла, что такое люди.
- Ну, если и не поняла, то, во всяком случае, увидела, - вставил Аркадий.
- Не помогли ни боги, ни святые, - сказала Галина Владимировна и, подняв со стола книгу, прочитала: - Тициан. Тициан!
- Вот кто святой! - воскликнул Аркадий. - А не какие-то там… Верно, Юрка? Тициан, Пушкин, Ленин… Наши боги - люди, такие же, как мы, только лучше нас… Так, Валерка?
В сенях хлопнула дверь, и послышались голоса.
- Твои идут, - сказал Аркадий Валерке и тихо добавил: - Для полноты компании не достает только Кати.
- Надо было зайти за ней! - воскликнул Юрка.
- Мы заходили.
- Ну и где она?
- Мальчики, - проговорила Галина Владимировна, - Катя заболела, на этот раз по-настоящему и серьезно.
Глава шестая
ЧЕМ КОНЧИЛАСЬ ПАСХА
Во вторую апрельскую субботу во многих домах Перевалки с утра загудели печи - почитатели Христовых празднеств начали готовиться к пасхе: печь, жарить, парить.
Юрка проснулся от шипения сковороды, а может быть, оттого, что пришло время проснуться. Пахло и сладким, и горелым, и паленым, и еще чем-то, чему трудно дать название.
- Мам, сколько времени? - крикнул он.
- Пять минут можешь еще поваляться, - ответила Василиса Андреевна.
Юрка улыбнулся. Пять минут - утром это очень много. За пять минут можно пять раз уснуть и проснуться, каждый раз думая, что спал по часу.
- Потянись, похрусти косточками, - доносилось откуда-то. - Помню, в детстве милое дело было проснуться, изогнуться коромыслом и вроде как в полусне слушать, как трещат дрова в печи, как звякает заслонка, как дверь хлопает…
Тихо журчащий голос матери, странные, противоречивые запахи в комнате, пробивающийся в окно, но сдерживаемый занавесками рассвет - все это образовало вокруг мальчишки какую-то зыбкую, нереальную атмосферу блаженства… Но вдруг чей-то голос проговорил: "Завтра пасха!" И Юрка стремительно сел в кровати. Перед ним стояла мать и держала на вилке сложенный клином дымящийся блин.
- Ты чего так вспрыгнул? На-ка вот горяченький да и вставай, уголька мне принеси.
Юрка взял блин.
- Чуть не забыл, что завтра пасха, - сказал он.
- Не велик грех для тебя.
- Еще как велик… Еще есть блины?
- Полная тарелка.
Мальчишка выглянул в кухню, радостно закатил глаза и стал торопливо одеваться.
Все подоконники Василиса Андреевна уставила ящиками с помидорной рассадой, которая недавно взошла и жадно топырила свои двулистные всходы к свету. На ночь листики складывались лодочкой, как ладони молящихся мусульман. В углу возле печи стояла ванна с замоченным, похожим на требуху, бельем; не выстиранное накануне, оно было обречено теперь киснуть несколько дней.
- Сегодня бы костры жечь надо, на ночь, - проговорила Василиса Андреевна. - По-старому-то… И до первых чтобы петухов. Да не жгут нынче костров - живо милиция прибежит.
- А что, к кому прибегала?
- К кому же прибегать? Никто не жгет… Отошли костры. И пост великий отошел, видно, правда, что пост не мост, можно и объехать. Круглый год мясоед, - щурясь на жар духовки, говорила Василиса Андреевна.
- Скоро все отойдет, - обжигаясь чаем, заметил Юрка. - Все крашеные яйца, пасха, да и сам бог.
- Ты вот давай угля мне неси, потом будешь философить.
Мальчишка быстро принес ведро угля, схватил сумку и выскочил. Он не любил, чтобы его ждали, лучше он подождет. На завтра у них с Валеркой были намечены кое-какие планы, которые нуждались в уточнении и в которые сегодня следовало посвятить Катю и… может быть… Аркадия.
Катя выходила из дому на пять минут раньше мальчишек. И часто друзья сходились враз, но сегодня Юрка, очевидно, поспешил - никого еще не было. И он остановился на улице, ожидая, что вот-вот на дальнем сугробе мелькнет и вновь пропадет коричневый Катькин платок… Она болела недели две. К простуде примешалось какое-то нервное потрясение: при ней милиция забирала Поршенникову, и та что-то кричала, кого-то упрекала, и это болезненно подействовало на девочку. После суда Поршенникова взяла дочь домой и допускала к ней только Галину Владимировну. Мальчишек она однажды с ругательствами выгнала в шею. И даже позднее, когда Катя наконец поправилась и опять вернулась в школу, и тогда эта женщина запретила им приближаться к ее порогу - вот как она их ненавидела и не скрывала этого, как прежде, - теперь страх ее кончился.
Мальчишки же вызывали Катю свистом.
Вон он, вон мелькнул коричневый платок, и тут же хлопнула калитка - вышел Валерка…
Прямо из школы ребята сбегали на лесозавод, выпросили у вахтерши пять досточек. И теперь, сделав уроки и наигравшись, Юрка сидел на кухне и сбивал каркас новой клетки - у него кто-то стащил одну из двух хлопок. Родители уже улеглись. Аркадия еще не было. А Юрке не терпелось поговорить с братом.
Мальчишка работал, стоя на коленях. Чтобы меньше гремело, он постелил на табуретку телогрейку, и звуки ударов стали мягкими, точно выходящими из подполья. Изредка поднимая голову, Юрка замечал на краю стола плюшку, лениво дотягивался до нее, откусывал, клал на место и, жуя, продолжал стучать. Он объелся сегодня этими плюшками. Вот они, выставив свои обмазанные вареньем финтифлюшки, высятся на тарелках.
Аркадий наконец пришел, но такой усталый, что у Юрки упало сердце. Он хотел говорить с бодрым, радостным человеком. Только такой мог понять его бодрые и радостные мысли, а не раскисший и вялый. И мальчишка решил не заговаривать с братом вообще, если тот сам не начнет.
Аркадий молча поужинал, подмигнул Юрке, удалился к себе в комнату, покопошился там в темноте и бухнулся в постель.
Юрка горько ухмыльнулся, опустил занесенный для удара молоток и сел на пятки. Жаль… Он бездумно взял с подоконника Валеркин приборчик для выжигания и осмотрел его. Нехитрая штука. Он хотел сделать себе такой же и смастерил уже ручку, но дальше ручки дело не пошло - пропало желание. И, кто знает, когда оно вернется, это желание, и вернется ли вообще… Юрка вздохнул и что-то негромко замурлыкал.
Аркадий засыпал, как вдруг услышал какую-то смутно знакомую мелодию. Он тряхнул головой и открыл глаза. Ну да, Юрка протаскивал через свои голосовые связки адажио из "Лебединого озера".
- Юрк.
- Оу!
- Знаешь ты, что поешь?
- Я ничего не пою.
- Чудак. Чайковского… - Аркадий вяло закачал рукой и, закрыв глаза, тихо продолжил мотив.
- Аркаша, ты спишь?
- Сплю.
Мальчишка вдруг поставил каркас в угол, сложил в него инструменты, повесил телогрейку, выключил свет и, прислушавшись к сочному носовому посвисту отца, прошел к Аркадию.
- Они уснули. Настольную можно зажечь?
- Если необходимо.
Необходимость была. Поэтому Юрка включил "грибок", скинул штаны и замялся на половике перед кроватью, мигом озябнув, и так поднял плечи, что они касались мочек ушей.
- Залезу к тебе?
- Ты грязный. У меня тут все белоснежное, и я спать хочу.
- Я не грязный.
- А майка-то? - Аркадий разговаривал, не глядя на брата.
- Чистая. Вчера сменил.
- А ноги?
- Смотри - чистые.
- А руки!.. О нет, брат, не пущу. Я спать хочу.
- Руки же не под одеялом будут, а сверху. Ну, пусти.
Аркадий отодвинулся к стене. И Юрка блаженно улегся на тепленьком месте.
- Аркаша, знаешь что?
- М-м.
- Да ты глаза открой.
- Свет режет.
- Знаешь что?.. Я больше не пойду славить.
Аркадий моментально понял, что именно ради этого сообщения Юрка пришлепал к нему - не к матери, не к отцу, а к нему, и открыл глаза.
- Почему?
- Да так.
- Пионерия, наверное, хвост тебе накрутила?
- Кто это, Нелька Баева?.. Да если надо, я ей сам хвост накручу. Она вон в куклы до сих пор играет, как дурочка.
- Ну-ну, брат, куклы - хорошая вещь.
- Куклы-то?