Глава 5
Ш-ш-ш
Когда я была маленькой и не могла ходить на улицу одна, мы все заказывали на дом - еду, одежду и все остальное. Мама тоже не могла ходить за покупками, потому что не умела читать и не знала, как обращаться с деньгами, а я была слишком маленькой, чтобы сопровождать ее. Думаю, Бернадетт больше нравилось, когда вся наша семья была дома: Говоря по телефону, Берни почти всегда удавалось уговорить собеседника немного нарушить правила, чтобы нам помочь. Время от времени кто-то отказывался доставить нам ту или иную вещь, и тогда нам приходилось обходиться без нее.
Но мы с мамой были совсем не похожи на Бернадетт. Мы очень хотели на улицу. Я часто сидела у окна на коленях у мамы, и мы обе смеялись над воробьями, садившимися на подоконник, или гудевшими на улице машинами. Когда я стала постарше, я умоляла Берни отпустить нас с мамой в магазин, и в конце концов она сдалась. Сначала она разрешала нам ходить только в магазины рядом с домом, из-за того, что мы не умели переходить дорогу. К счастью, на углу находился магазин "Дабл Ди". Все время, пока нас не было дома, Берни, ломая руки, ждала под дверью, но мы с мамой обожали "Дабл Ди". Нам нравилось толкать тележку по проходам и пробовать кусочки сыра или пирожных, которые иногда выкладывали для дегустации на кассе. По пути домой мы держались за руки и во весь голос смеялись над голубями, удиравшими из-под наших ног. Мне нравилось гулять с мамой. Но все изменилось в тот день, когда у нас сломался пылесос.
Наш пылесос был древним металлическим агрегатом с ножками, похожими на хвост готовой взлететь ракеты. Когда он сломался, Берни обзвонила окрестные магазины и обнаружила, что такие пылесосы давно не производят и в Рино остался один-единственный магазин, в котором была нужная нам деталь. Они не хотели присылать ее нам на дом, а сам магазин находился слишком далеко от дома. Я принялась упрашивать Берни позволить нам с мамой доехать туда на автобусе.
- Ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста! - канючила я.
Я никогда до этого не ездила на автобусе, но часто видела их из окна и страшно хотела проехаться на одном из них. Берни не соглашалась, но я приставала к ней, пока она наконец не показала мне из окна, где находилась автобусная остановка, и дала нам с мамой денег на два билета туда и обратно.
- Это далеко от дома, Хайди. Ты там никого не знаешь. Не привлекай внимания. Ни с кем не говори. Даже не смотри на них и всегда держи маму за руку. Там опасно, понимаешь? Опасно, - нервно говорила она.
Мама и я отправились на остановку ждать автобус. Несмотря на слова Берни, мне не было страшно - наоборот, я чувствовала радостное волнение. Автобус номер пять появился из-за угла и проехал так близко от нас, что ветер сдул волосы с маминого лица и поднял подол ее платья выше колен. Тормоза автобуса завизжали - по крайней мере, мне так показалось, пока я не поняла, что этот звук исходит от мамы.
Она продолжала кричать, а затем начала всхлипывать и прижимать руки к груди. Я схватила ее за руку и попыталась сдвинуть с тротуара по направлению к дому. Бернадетт все видела и, когда мы подбежали к дому, кричала нам, высунувшись из окна:
- Беги домой, Хайди, скорее, скорее! Беги домой!
Прохожие останавливались и глазели на нас. Какая-то женщина в большой шляпе попыталась ухватить меня за плечо.
- Девочка, тебе помочь? - спросила она. - Вызвать полицию?
Бернадетт ждала нас в дверях квартиры с пачкой мармелада, но мама, казалось, даже не заметила ее. Она забежала в комнату и принялась ходить по кругу, быстрыми движениями поглаживая себя по груди.
- Все. Все. Все. Хайди, ш-ш-ш, - повторяла она снова и снова.
Бернадетт попыталась дать ей мармеладку, но мама и знать ничего не хотела.
- Все. Все. Все. Хайди, ш-ш-ш…
- Почему она так себя ведет? - спросила я.
Бернадетт понаблюдала за ней с минуту, а затем ее взгляд стал понимающим и печальным. Она подошла к маме и мягко сказала ей:
- Цветочек, дай мне, пожалуйста, малышку. Так с ней ничего не случится. Можно, я у тебя ее возьму?
- Какая малышка? - удивилась я. - Ты чего, Берни?
- Отдай мне малышку, - снова сказала она маме. - Дай мне Хайди, цветочек.
Мама перестала ходить по кругу. Тяжело дыша, она медленно протянула обе руки Бернадетт, которая взяла у нее невидимого младенца. Как только она это сделала, мама ушла на кухню и улеглась на пол. Она свернулась калачиком и закрыла глаза.
- Что происходит? - спросила я Бернадетт.
- Мне кажется, твоя мама что-то вспомнила, - сказала она.
- Ты сказала "дай мне Хайди". Мама вспомнила меня?
- Не знаю, золотко.
Затем мама сказала что-то, что мы не расслышали. Я опустилась на пол с ней рядом и наклонилась к ней, поглаживая ее волосы.
- Что такое, мама? - прошептала я. - Что ты вспомнила?
- Сооф, - прошептала она еле слышно, - сооф.
Как узнать, что человек что-то вспомнил, если он не может рассказать о своих воспоминаниях? Мама помнила многое из прошедшего дня - как заваривать чай, где лежит ее зубная щетка, как открывать консервные банки, - но помнила ли она свое прошлое? Свою мать? День, когда я родилась? Моего отца? Может, все эти воспоминания хранились, как картинки, в ее голове, но у нее не было слов, чтобы описать их? Или, может, в боку ее сломанной машины зияла дыра и всё воспоминания выпадали через нее, как карамельки, закатываясь в темные углы или под кровать, где терялись в пыли? Все, кроме одной. Одно из воспоминаний было таким важным, что мама не отпускала его и называла особенным словом, которое помогало ей не забыть, - "сооф".
Я размышляла об этом слове часами, и все ответы на мои вопросы тянулись за ним, как хвост воздушного змея. Я представляла, что стою на земле, держа моток бечевки, а это слово парит, танцуя и подпрыгивая, высоко в безоблачном небе.
Но одна только мама знала, что оно значит. И она никому не рассказывала.
- Что такое "сооф"? - спрашивала я у нее шепотом, сидя на краешке кровати и поглаживая ее по спине. Я надеялась, что ответ выскользнет с ее губ на подушку, когда она закрывала глаза и расслаблялась от моих поглаживаний.
Иногда я садилась рядом с ней на диван, открывала журнал и показывала ей картинки с младенцем, собакой или машиной.
- Где тут "сооф", мама? Это "сооф"? А это?
Мама улыбалась своей милой, широкой улыбкой и гладила мою коленку - как всегда, когда я была с ней рядом.
- Чай, Хайди? - говорила она. - Чай?
Если бы на ее месте был кто-то другой, я подумала бы, что, предлагая мне чай, он пытается сменить тему разговора, избегая ответа на мой вопрос. Так же, как Зандер, предложивший показать бородавку у него на ноге, когда я захотела посмотреть на медали, которые, по его словам, дали его отцу, воевавшему во Вьетнаме. Но я знала - мама просто не понимает, что я спрашиваю. Она видела, что мне что-то нужно, и не хотела меня расстраивать, так что предлагала то, что всегда могла мне дать, - чай. И я говорила:
- Конечно, мам, сделай мне чаю.
И она отвечала:
- Хорошо, Хайди. Чай.
И шла на кухню, чтобы приготовить две чашки "Липтона" - в белой чашке с золотым ободком для нее и в чашке с розами для меня, обе с тремя ложками сахара и капелькой молока, как ее научила Бернадетт.
Но и тысяча чашек маминого сладкого чая не могли утолить во мне жажду знать, что значило это слово.
До того как Бернадетт заболела агорафобией, она очень любила ходить в библиотеку и бывала там почти каждый день. Я знала, что Берни скучает по библиотеке, так что была очень рада, когда она наконец разрешила мне ходить туда самостоятельно. Мама тоже ходила со мной - ей нравилось рассматривать книжки с картинками. Мы бывали в библиотеке хотя бы раз в неделю, пока мама могла выходить на улицу. Берни делала списки нужных ей книг и часто давала мне задание найти какую-нибудь информацию про раков-отшельников, или Джорджа Вашингтона Карвера, или про что-то другое, что мы проходили в "школе". Каждый раз, когда я приносила домой новую стопку книг, Берни подносила их к носу, закрывала глаза и делала глубокий вдох - я видела, что она делает то же самое со старым пальто ее отца, все еще висевшим в шкафу у нее в прихожей.
Когда я задумалась над тем, что такое "сооф", я спросила библиотекаршу, миссис Копплмэн, и она сказала, что это слово звучит как иностранное. Она показала мне, где стояли иностранные словари, и я просмотрела их все, но ничего не нашла. Я уже проверила дома в Л.Д.Ч., надеясь, что мой палец наткнется на это слово в столбике с другими словами на "со": "собака", "совет", "сокровище", "софа". Но его там не было. Его не было нигде - только у мамы в голове.
Я всегда была настороже, ожидая, когда она его скажет. В те редкие моменты, когда она это делала, я вцеплялась в нее, пытаясь узнать, что она имеет в виду. Однажды мама произнесла его, когда наблюдала за тем, как Берни причесывает меня после ванны. В другой раз она сказала его, порезавшись о край крышки консервной банки, которую пыталась открыть. Но она делала это без всякой логики. Я много раз расчесывала перед ней волосы, пытаясь заставить ее снова сказать "сооф", но безуспешно. Каждый раз она произносила его совершенно случайно.
Я начала слышать его в других местах - просыпаясь ночью во время грозы, и в шуме машин, проезжавших под окнами, когда их шины шуршали: "сооф". Иногда его нашептывали шлепанцы Берни, когда она шаркала ими по стертому линолеуму по пути от раковины к нашему неказистому холодильнику.
Часами я смотрела в мамины глаза, представляя, что где-то там, в глубине, лежит маленький сверток, ждущий меня, с ярлычком, на котором написано: "это сооф".
Я стала плохо спать. Бернадетт научилась держаться от меня подальше, когда я недосыпала, - она повидала немало сонных кошек, чтобы знать, как увернуться от их когтей и сердитого шипения. Но когда мое плохое настроение затронуло маму и она стала часто насупливаться, Бернадетт потеряла терпение и набросилась на меня:
- Хайди, я сто раз тебе говорила и еще раз скажу. Есть вещи, которые нам не дано знать, и что значит слово твоей мамы - одна из таких вещей. Чем быстрее ты с этим смиришься, тем лучше будет для всех нас.
Может, она была и права. Может, пришло время сдаться. И почему я думала, что это слово так важно? С тем же успехом оно могло быть бессмыслицей, чепухой, которую мама услышала от кого-то на улице. Я говорила это себе снова и снова, надеясь заставить себя в это поверить. Может, я бы и поверила, если бы однажды не нашла тот фотоаппарат в липком нижнем ящике кухонного шкафа, где мы держали разные мелочи, вроде свечек для торта и резинок. Я искала клейкую ленту и открыла ящик так резко, что он выпал на пол. Там я и увидела черный фотоаппарат "кодак", а внутри него - рулон использованной пленки.
По-настоящему мой поиск правды начался, когда я проявила эту пленку. В тот день, когда я пришла домой с проявленными фотографиями, Бернадетт сидела за кухонным столом и читала библиотечную книгу о сумчатых.
- Вот бы у меня была такая сумка, - произнесла она. - Было бы очень удобно хранить в ней очки для чтения.
Я положила конверт с фотографиями перед ней на стол. Она закрыла книгу, даже не отметив место, на котором остановилась.
- Скажи честно, Хайди, - сказала Берни, беря желтый конверт и поворачивая его в руках, - ты заглядывала в него по пути домой? Это ничего, если ты не удержалась.
- Нет. Мне было страшно, - призналась я.
- Что там может быть страшного?
- Ничего. Самое страшное, если там ничего не будет, - прошептала я.
- Ну что же, солнышко, давай посмотрим, - мягко произнесла она, просовывая палец под клапан и открывая его. - Давай возьмем и посмотрим.
Глава 6
Чай
Всего в конверте было двадцать три фотографии. Столько, сколько слов знала мама. Некоторые фотографии оказались такие размытые, что невозможно было понять, что на них изображено, но большинство все же были четкими. Все они были сделаны на рождественской вечеринке. На некоторых был изображен переодетый Санта-Клаус с белой ватной бородой, стоявший рядом с кособокой елкой, увешанной бумажными гирляндами и блестящими самодельными шишками. Некоторые люди на фотографиях держали в руках подносы с пуншем и печеньем, другие сидели в инвалидных колясках или, ссутулившись, расположились на оранжевых и бирюзовых пластиковых стульях с тонкими металлическими ножками.
- Кто эти люди? - спросила я, тщательно разглядывая каждую фотографию, перед тем как положить ее в стопку с остальными.
Берни сидела рядом на диване, наклонив свою голову к моей.
- Похоже, что это какой-то клуб, и они празднуют Рождество, - предположила она.
- Почему они все такие странные?
- Инвалиды, ты хочешь сказать? - уточнила Берни. - Наверное, это больница или интернат.
- И кто сделал фотографии? - спросила я. - Может, мама?
- Не думаю, что она умеет фотографировать, солнышко.
- Но кто тогда? И как фотоаппарат оказался у мамы?
Берни покачала головой:
- Не знаю, дорогая.
На нескольких фотографиях я увидела одних и тех же трех девочек-подростков с тяжелыми веками, одетых в плохо сидящие на них вечерние платья. Были еще две фотографии юноши восемнадцати-девятнадцати лет с взъерошенными волосами. У него были очень красивые глаза - темно-голубые, почти черные, - но голова клонилась в сторону под странным углом, а рот кривился в гримасе то ли радости, то ли боли. На одной из фотографий мужчина в костюме Санта-Клауса стоял позади юноши, обнимая его одной рукой за плечи. Никто из них не улыбался. Санта был очень высоким и худым и забыл набить костюм ватой, так что он неопрятно висел мешком у него на талии. Его обычная одежда - ворот рубашки, галстук и отвороты брюк торчали из-под красно-белого костюма с такими короткими рукавами, что его костлявые запястья высовывались из белых манжет сантиметров на десять. На одной руке у него были золотые часы.
- Ну и тощий этот Санта, - заметила я.
- Меня больше волнует не его сложение, а то, что говорят его глаза, - задумчиво произнесла Берни.
- Как ты можешь что-то разглядеть под этими огромными накладными бровями? - удивилась я.
- Могу, - сказала она.
После этого мы рассмотрели еще несколько фотографий: кто-то стоял рядом с наряженной елкой, кто-то ел печенье. А затем я взяла в руки размытую фотографию женщины средних лет со светлыми волосами в красном свитере с оленем. Женщина стояла перед огромным, сложенным из камня камином, обнимая за плечи улыбающуюся девушку с широко расставленными голубыми глазами. Я сразу поняла, что это мама.
- Она здесь довольно толстая, - сказала я.
- Или беременна, - предположила Берни.
- Мной, да? - спросила я, продолжая изучать фотографию.
- Скорее всего, - сказала она, беря у меня снимок и внимательно его рассматривая. - И думаю, что женщина в красном свитере - твоя бабушка.
Я забрала фотографию у Бернадетт и снова уставилась на женщину со светлыми волосами:
- Да? Откуда ты знаешь?
- Посмотри на ее глаза, Хайди. Что скажешь?
- Они похожи на мамины, только не так широко посажены.
- Они похожи на твои, солнышко, - мягко сказала Бернадетт.
Мы просмотрели все фотографии несколько раз. Многие были сделаны в том же помещении, где проходила вечеринка, но на одной рядом с деревянным крыльцом стоял большой указатель с зеленой надписью: "Хиллтоп-Хоум, Либерти, штат Нью-Йорк".
- Надо показать их маме, когда она проснется! - радостно произнесла я. - Она знает, кто это, Берни! Она там была.
- Да, была, солнышко. Но ты знаешь, что твоя мама может и саму себя не узнать на фотографии. Тем более на старой.
- Берни, а может, когда мама увидит эти фотографии, она сразу все вспомнит, как от удара молнией? - Затем меня осенило: - Может, сооф тоже на фотографиях!
- Может, и Так, - согласилась Берни, но я видела, что она в этом сомневается.
Пока мама спала, я, словно кувшинка, плыла по водам своего маленького пруда надежды. Я убивала время, снова и снова выискивая Либерти, штат Нью-Йорк, в географическом атласе и в десятый раз прижимая пальцем то место, где находился Хиллтоп-Хоум, - место, где моя мама и, может быть, бабушка стояли у большого камина, позируя для фотографии. Я думала о том, кто сделал снимок и как вышло, что мы с мамой оказались так далеко от Нью-Йорка. Я задавалась вопросом, где сейчас моя бабушка и стоит ли по-прежнему в Либерти Хиллтоп-Хоум. Я уже собиралась пойти спросить у Берни, не можем ли мы позвонить в справочную службу, когда услышала, как мама заворочалась и позвала нас из соседней комнаты.
Бернадетт незадолго до этого пошла к себе в квартиру покормить кошек, Клару Бартон и Печеньку, названных так в честь одной из ее любимых известных женщин и в честь моего любимого вида мороженого. Кошки никогда не приходили к нам в квартиру - когда они хотели есть или чувствовали себя одиноко, то становились на пороге и звали Берни. Я волновалась, что они так ведут себя из-за того, что заразились от нее агорафобией, но Берни заверила меня, что это заболевание не было заразным - ни для людей, ни для животных.
Услышав, как мама зовет нас, я побежала на кухню и крикнула в дверной проход:
- Быстрее, Берни! Она проснулась!
Бернадетт сразу же вернулась в нашу квартиру, и мы вместе направились в мамину комнату. Она лежала под одеялом, протирая глаза.
Увидев нас, мама улыбнулась:
- Привет, Хайди. Привет, Детт.
Когда мама впервые назвала Бернадетт "Детт", Берни чуть не расплакалась от счастья. Мама нечасто использовала новые слова, и каждое из них было в нашем доме событием. Это слово было особенным - номер пятнадцать в списке.
- Привет, цветочек, - проворковала Бернадетт, усаживаясь рядом с мамой на кровать и убирая пряди волос с ее лица. - Как тебе спалось? Как твоя голова?
У мамы часто болела голова, и тогда она со стоном покачивалась взад и вперед, обхватив ее руками. Обычно ей становилось лучше, если она ложилась вздремнуть, но иногда нам приходилось давать ей таблетку. Ей сложно было принимать таблетки, так как она не могла их проглотить, поэтому Бернадетт измельчала их и смешивала получившуюся пудру с фруктовым желе. Мама любила желе почти так же, как мармеладки.
- Можно показать ей фотографии? - прошептала я.
- Погоди, Хайди, не торопись. Она только проснулась, а до этого у нее сильно болела голова. Дай ей прийти в себя.
Я еле могла усидеть на месте. Бернадетт ласково ворковала с мамой, пока та не отошла ото сна настолько, чтобы выбраться из постели и уйти в ванную причесываться и умываться.
Наконец мама вернулась и села рядом со мной на диван.
- Привет, Хайди, - сказала она, поглаживая меня по колену.
- Привет, мама, - ответила я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно и спокойно.
Я посмотрела на Бернадетт. Она пожала плечами.
- Мама, хочешь посмотреть красивые картинки? - спросила я.
Мама кивнула.
- Это фотографии, которые сделали давным-давно в Хиллтоп-Хоум. Помнишь Хиллтоп-Хоум?