5
Мы переехали в этот город из деревни. Сначала жили в настоящем лесу, а потом отец устроился в министерство. Мы ждали квартиру в Москве, а жили в Голикове. Снимали полдома. Это была промерзающая по углам, маленькая, как баня, и, как баня, темная хибара. Жили мы, словно в тереме-теремке: папа, мама, бабка, крошечная сестра моя Нина, младший брат Эльбрус, ну и, конечно, я. Квартиру обещали дать обязательно, но сроки менялись. Наконец, был назван последний, самый надежный, и, когда осталось ждать три месяца, отец вдруг рассердился на весь белый свет и перевез нас в этот рабочий город.
- Пятая спица в колеснице, - определила должность отца вредная моя бабка. - Это ведь умом рехнуться можно! - рассказывала она соседке тете Мане историю нашей семьи. - Через три месяца квартира в Москве, через полгода должность главного инженера главка, а он припер нас сюда и сам теперь - инженеришка. Слушать никого не захотел, заявление на стол! Он, извольте видеть, личность! Козел комолый. И вот опять мы в трущобе.
Какая трущоба? Живем в трех комнатах, с кухней. Правда, дом деревянный, с двумя печами: с русской и с голландкой, а две из трех комнат скорее чуланы, и все же это настоящая квартира. После Голикова - дворец. И город настоящий.
На центральной улице ни одного одноэтажного дома. В каждом сквере памятники вождям. Два моста через реку.
Река Свирель широкая. Она делит город пополам. Мы живем в той части, где асфальта еще нет и каменные дома можно сосчитать, но на другом берегу реки, радуя мое сердце, словно утесы - кирпичные, почерневшие от старости громады фабрик.
По ночам, когда жизнь улиц умолкает, слышно, как бьется живое сердце этих каменных глыб: бу-бу-бу-бу-бу! Бу-бу-бу-бу-бу! Нашу часть города, деревянную, москвичи могут назвать деревней, но ту, где фабрики, - не посмеют. Ночью фабрики светятся несчетными окнами, свет отражает река, и город становится похожим на большой радостный пароход.
Вот, пожалуй, и все, что я знаю о городе. Темно-красная кирпичная глыба днем и большой пароход - ночью.
Проснулся в шесть утра.
- Сходи за молоком! - попросила мама.
- Не могу. Мама! Я не могу уйти из дома, за мной могут прийти. Мы должны сегодня играть на Термолитовый поселок. Я буду ходить за молоком каждый день, без напоминаний. Но только не сегодня!
Не только куда-то сбегать или что-то сделать - я позавтракать не могу: боюсь не услышать из кухни желанного зова. Не могу читать: слова прочитываю, а в голове ничего не остается.
Я выбегаю через каждые десять минут на улицу: нет ли мальчишек? И стремглав бросаюсь назад в комнату - сидеть у четвертого окна и ждать.
Обедаю на подоконнике.
- Нина, - прошу я сестру, - посиди у окна. Если меня позовут, крикни.
- А где ты будешь?
- Там.
- Где там?
- Ну, там!
- А… В уборной?
- Ну, пожалуйста. Я быстро.
- Отдай мне альбом.
В моем альбоме прекрасная голубоватая от белизны бумага. Я берегу его. Я хочу, чтобы на каждом листе осталось что-то особенное. Стихи или рисунок. Но рисовать я не умею и не умею дописать до конца ни одного стихотворения. Неужели моя драгоценность пойдет под Нинины каляки?
- Если ты альбом не отдашь, я ухожу гулять.
- Отдам.
- Сначала отдай.
- Нинка! - кричу я страшным голосом. - Возьми сама. Он в столе. В верхнем ящике.
…Альбом уплыл. Времени четыре часа, а меня никто не зовет.
- Ну что ты себя изводишь так? - пожалела меня мама. - Надо поспокойней жить, а то сердечка на настоящую жизнь не хватит.
- Ну и пусть! - Грублю и ненавижу себя за грубость, ненавижу Нинку, вымогательницу несчастную, ненавижу мальчишек: забыли про меня. А ведь я так стоял вчера!
Бросаюсь плашмя на койку. Смотрю на потолок. Я самый несчастный из людей сегодня.
Пришел на обед отец.
- Ты что лежишь? - заглядывает он в мою узкую, как пенал, комнату. - Заболел?
- Нет! - Я вскакиваю, подхожу к окошку и вижу: Вава стоит за канавой и машет мне.
- Мама, я играть в футбол! Где фуфайка?
Ничего не вижу от радости. Мне дают в руки фуфайку, и я бегу - играть.
…Термолитовские играли в форме: синие майки с номерами, черные трусы. Ничего особенного, наши тоже могли бы надеть белые майки и номера нашить. Но вратарь!
В черном свитере с налокотниками. Большая вратарская кепка, перчатки, наколенники!
Термолитовцы построились, выбежали на поле, стали полукругом и крикнули:
- Физкультпривет!
- Пошли без этих всяких, - сказал нам Вава, и наши потянулись к центру поля.
Пока договаривались, до скольких голов играть, пока разгадывали ворота, я во все глаза смотрел на вратаря термолитовцев. Тот увидал, что я гляжу на него, и подмигнул мне:
- Ты откуда?
- Наш, - ответил Вава. - С Первой Пятилетки. Новенький.
- Поглядим! - Вратарь улыбнулся, и улыбка у него хоть и была ехидная, но я не обиделся: очень уж он мне понравился.
- Как его зовут? - спросил я Генку Смирнова.
- Это Коныш! Сережка Коныш. - Сто-ит! - И поглядел на меня так, будто я уже пропустил дюжину голов.
Начинать должны были наши, но Коныш схватил мячик, побежал в свои ворота, а мяч кинул защитнику.
- Стукни на прыжок, привыкнуть нужно!
Защитник стукнул, и Коныш, распластавшись в воздухе, дотянулся кончиками пальцев до мяча, и мяч словно прилип к его рукам.
- Видал? - спросил Генка.
- Видал.
- То-то!
Начали.
Я стоял пригнувшись, хотя мяч летал над головами игроков в центре поля.
- Ходунчика держите! - раздался грозный окрик Вавы.
Я так и обомлел. Оба мои защитника, Толяна и Генка, ползали по лужайке и выщипывали из травы листики щавеля.
Ходунов, ладный, крепкий мальчишка, не дожидаясь, пока на него налетят защитники, подкинул мяч и ударил с лёта, да не куда придется, а успел глазами смерить ворота и выбрать дальний угол.
Но, пока он целился, я тоже не дремал. Шаг в сторону, прыжок - и кулаком попал в мячик. Поднимаясь с земли, услышал спор:
- Корнер будем подавать!
- Играем без угловых. Три корнера - пендаль.
Толяна принес мяч.
- Выбивай! - крикнул Вава. - Без угловых играем.
Я выбил мяч с рук.
- Пусть с земли выбивает! - заспорили термолитовцы.
- Так будет скорей! - возразил Егор.
- Зато не по правилам.
Мне вернули мяч. Я поставил его, разбежался, но стукнул пыром. Большой палец тотчас стал опухать.
- Толяна, - сказал я, - ты будешь выбивать.
Игра шла у ворот термолитовцев. Горячка с меня сошла, и я видел, что наши противники и росточком поменьше, и удары у них не те.
Ваве мяч попался как раз под левую.
- Во плюхнул! - закричали, поднимая руки, Толяна и Генка.
Я видел изумительный прыжок Коныша. Он достал мяч у самой стойки, но не удержал и перевести на угловой не смог, слишком силен был удар.
И скоро я уже отчаянно болел против своей сильной команды. Нет, я старался изо всех сил, чтобы отстоять свои ворота, но мне хотелось, чтобы игра шла на равных.
- Пусть знают наших! - сказал мне Толяна, когда счет вырос до пяти - ноль. - А то - химики!
- А почему они химики?
- Ты с неба упал? Команда такая есть "Химик". Термолитовцы все за "Химика" болеют, а мы за своих, за "красных".
- За "Красное знамя"?
- Факт! А их "Химик" весь купленный. Московские "Крылышки" знаешь?
- Знаю. Последнее место заняли.
- Из первого класса вылетели и всей командой перешли в "Химик". Директор "Термолита" всю бочку купил. Богатейший завод. Только наши "красные" все равно химиков бьют.
- А откуда у Коныша вратарская форма: перчатки, наколенники?
- Так у него ж дядька в "Химике" вторым вратарем. Между прочим, здорово стоит. Только, правда, берет мячи редко, больше отбивает.
"Коныш - племянник настоящего вратаря, счастливый человек!" - позавидовал я, потому что у меня никаких толковых ни дядек не было, ни теток.
Воротами поменялись при счете шесть - ноль.
- Вава, давай я у них постою, - предложил я своему капитану. - А то и стоять разучишься.
- Берете нашего вратаря? - спросил Вава термолитовцев.
- Обойдемся. Он у вас, как лягушка, брюхом шмякается.
- Зато непробиваемый! - крикнул Егор. - Какой толк от Серёжкиных красивых прыжков?
- Давайте играть! - мрачно потребовал Ходунов.
Термолитовцы поднажали, и мой защитник Толяна два раза срезал мяч на угловой.
- Три корнера - пендаль! - закричали термолитовцы.
Бил Ходунов. Мяч летел сильно вправо от меня и в метре от земли. Я опять шмякнулся по-лягушечьи, но мяч отбил.
- Это самый легкий для вратаря мяч! - крикнул Коныш. - Такой нужно брать намертво.
Сам он и вправду взял несколько трудных ударов, но счет рос в нашу пользу.
- Вы толкаетесь! - крикнул вдруг Ходунов, хватая мяч руками. - Я за это пендаль буду бить.
- Где толкнули, оттуда и бей, - сказал ему Вава.
- Пусть пендаль бьет! - закричал я.
- Пускай его, - согласились наши.
- Я ударю! - прибежал Коныш.
Снял перчатки, передал Ходунову, остановил мяч, отошел и вдруг вернулся, чтобы опять поправить мяч, но вместо этого ударил.
Стукни он посильнее, я не успел бы с броском, но Коныш бил без разбега, а меня словно тыркнули снизу. Взбрыкнул ногами и упал на мяч, который подкатывался к левой штанге. Я тотчас вскочил. Рукой бросил мяч Ваве, и он от нашей штрафной площадки рубанул по пустым воротам.
- Не считается! - закричали термолитовцы.
- Это почему же?
- Уходим, ребята! - скомандовал Коныш, подбирая мяч.
Наши заулюлюкали, засвистели.
- И с "Химиком" вашим то же самое будет! - надрывался Егор.
6
Ребята моей победоносной команды повалились на траву.
- Хорошо! Ох, хорошо! - задрыгал ногами Толяна. - Теперь бы пожрать. Картошечки бы со свежими огурчиками. - Встал на ноги и на руки: - Мяу! Кто за мной? Тут есть один приличный огородик. Мяу-мяу!
Я вдруг увидал, что грозный Вава смотрит в сторону. Оказывается, не он заводила. Теперь командовал Толяна, на которого я запросто покрикивал во время игры: "Прикрой правого! Чего рот разинул, налетай!"
Но Толяна, видно, на меня не обиделся.
- Шипана, за мной! - крикнул он, кривляясь, и увел за собой Егора и Генку.
Генка Смирнов скоро вернулся, без рубахи. В рубахе он нес наворованную картошку.
- Пошли отсюда, чтоб Толяне не мешать, - сказал он.
"А что же за парень Смирнов?" - думал я, шагая за ребятами.
Устроились за стеной кустарника в пойме. Я подсел к Смирнову. Голова у него была как одуванчик: волосы белые, тонкие, сквозь них просвечивало розовое темечко.
- Ты "Остров сокровищ" читал? - спросил я.
- Не! - сказал Смирнов, перекусывая травинку.
- А "Капитана Гаттераса"?
Он отрицательно мотнул головой.
- И "Робинзона Крузо"?
- Чего ты пристал? - Смирнов откатился от меня, лег на рубаху, подставив солнцу утиную грудь с конопушками.
- Чтец! - хихикнул кто-то из мальчишек, ткнув в меня пальцем. - Профессор!
Ребят охватила буря веселья.
- Я "Гаттераса" читал! - громко сказал Вава. - У меня во какая книжечка есть! "Хроника времени Карла IX", про дуэли!
- Хочешь, я дам тебе "Князь Серебряный" или "Принц и нищий", а ты мне дашь "Хронику".
- Лады! - согласился Вава.
- У моей бабки в тридцатой казарме целый сундук книгами набит, - сказал вдруг Смирнов.
Я не сдержал радости:
- Ой, принеси!.. А чего тебе нужно отдать за эти книги?
- Чего? Да ничего.
- Рупь возьми! - закричали ребята.
- Не! - сказал Смирнов. - Эти книги ненужные. Стихи всякие. Может, они и тебе не нужны?
- Нужные! - прошептал я.
- Ты будешь стихи читать? - не поверил Смирнов.
- Буду.
- Психический! - весело определили мальчишки. - Может, ты и наизусть знаешь?
- Знаю.
- Которые в учебнике, всякий дурак знает, - зевнул Смирнов.
- Я и другие знаю.
Дым папиросный качнулся, замер и загустел.
Частокол чужеземных винтовок криво стоял у стен.
Кланяясь, покашливая, оглаживая клок бороды,
В середину табачного облака сел Иган-Берды.
Пиала зеленого чая - успокоитель души -
Кольнула горячей горечью челюсти курбаши.
Носком сапога покатывая одинокий патрон на полу,
Нетвердыми жирными пальцами он поднял пиалу.
Ребята слушали, и я дочитал длинное стихотворение до конца.
- Ты принеси Яване книжки, - сказал Вава Смирнову. Тот утвердительно мотнул головой.
- А что такое казармы? - спросил я.
- Дает! - изумились мальчишки.
- Это большие дома, - объяснил Вава. - Их Морозов строил, фабрикант.
- В казармах - во! Житуха! - чиркнул ладонью по горлу Смирнов. - На казарменских уж никто не задерется.
- Попробуй задерись на них!
- В одной Самомазке тыщи три живет народа.
- А в семьдесят девятой? Тоже небось тыща.
- Шпаны больше всего во второй! - сказал Вава.
- Ну да! А наши что, хуже? - возмутился Смирнов. - Тридцатая казарма самая боевая. Они даже с казаками воевали.
- Откуда здесь казаки? - не поверил я.
- Это же было в революцию. Только не в эту, а в ту, в старую.
- В девятьсот пятом году! - солидно объяснил Вава.
- Клюев, революционер, у моей бабки в комнате был, только она тогда не бабка была, а девушка. Он в ее платье переоделся и вышел из казармы. А казаки его знаешь как искали! Уж точно бы зарубили!
Я во все глаза смотрел теперь на Смирнова.
- В казарме все люди родные, - сказал он и опять развалился на траве. - Моя маманя из казармы переезжать не хотела, и я не хотел. Старшие братаны настояли, им в одной комнате тесно было учиться. Одному нужно чертить, и другому нужно чертить, а нам тоже уроки делать надо. Вот и переехали мы сюда.
Прибежал Толяна, высыпал из-под рубахи огурцы.
- Шпана! Айда ближе к реке, только дровишек прихватите. Костер запалим.
Мы набрали сучьев и, перебежав широкий луг, устроились за кустами над рекой.
Толяна вытряс из рубахи огурцы, Егор и Генка - картошку.
- Сольцы бы! - помечтал Вава, когда картошка испеклась, и мы принялись выкатывать ее из горячей золы.
- И так больно хорошо! - сиял Толяна, бросая каждому из нас по огурцу.
Мы не успели приступить к пиршеству, как на запах печеной картошки пожаловал еще один едок.
- Шипане от вора - с кисточкой! - Дядька в шляпе, в макинтоше, в белоснежном кашне и сверкающих лакированных сапогах сел рядом с нами на траву, нисколько не заботясь о своей великолепной одежде.
Он палочкой ловко подкинул картофелину в воздух, поймал другой рукой. Разломил картофелину пополам, понюхал и зажмурился от удовольствия.
Держа обе половинки в ладони, он достал из внутреннего кармана бутылку вина и передал ее Толяне.
- Ты, я гляжу, самый тут деловой! Расковыряй.
Толяна вынул перочинный нож с набором, штопором вывинтил пробку.
Человек, назвавший себя вором, приложился к бутылке и вылил в себя ровно половину.
- А это вам, шпана! - Он отдал бутылку Толяне. - Распорядись, чтобы всем хватило.
- Пьем по номерам! - обрадовался своей выдумке Толяна. - Вратарь - первый!
Меня словно схватил кто-то за подбородок и сжал изо всех сил.
Я пил вино два раза в жизни. Один раз - когда мне было три года и я болел дизентерией. Мы жили в большом лесу, у нас не было лекарств.
А второй раз вина мне приказал выпить врач. Это было год назад, я учился в пятом классе и заболел корью. Молодые врачи не могли понять, в чем дело, а старый понял: у меня не проступала сыпь, и, чтоб ее выгнать изнутри, он напоил меня вином.
- Ты чего?! - тараща глаза, хохотнул Толяна. - Не пил, что ли, никогда?
- Привыкай, шпингалет! - Вор хлопнул меня по плечу. - Пить надо учиться смолоду. А то не пьют, не пьют, потом шарах полбанки - и с копыт, а гады тут как тут.
- Какие гады?
Ребята так и повалились в траву.
- Зеленый. Совсем зеленый! - пожалел меня вор. - Может, тебе и впрямь рано?
- Нет, почему же? - взыграла во мне мужская гордость.
И я, не отирая горлышка, приложился и потянул в себя сладкое пойло.
- Ну, ты, присосался! - вырвал у меня бутылку Толяна.
- Из него будет человек! - Вор снова похлопал меня по плечу.
- Человек! - предательски захихикал Смирнов. - Он стихи знает.
- Стихи - бальзам для сердца! - вдруг вступился за меня вор. Он закрыл глаза и, раскачиваясь, запел пронзительным, хриплым голосом:
Ты жива еще, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет!
Пусть струится над твоей избушкой
Тот вечерний несказанный свет.Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
По неестественно белому лицу этого странного человека катились самые настоящие слезы. Правда, песня была такая, что и у меня защемило сердце, но чтоб от песни плакать - такое я видел впервые.
И тебе в вечернем синем мраке
Часто видится одно и то ж:
Будто кто-то мне в кабацкой драке
Саданул под сердце финский нож.
"Бандитская песня", - решил я, но вор закрутил вдруг бешено головой, сморщился, словно в лицо ему, в оба глаза, впилось по здоровенному шмелю, а спел тихо, совсем по-человечески удивительные, очень простые слова:
Ничего, родная! Успокойся.
Это только тягостная бредь.
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть.Я по-прежнему такой же нежный
И мечтаю только лишь о том.
Чтоб скорее от тоски мятежной
Воротиться в низенький наш дом.
Вор оборвал песню, вытер слезы.
- Сердце вы мне растревожили, ребята. Пойду! - Он встал, зло отбросил носком сверкающего сапога бутылку. - Не пейте эту гадость, ребята. Еще успеется.
И ушел.
Толяна выглянул из-за куста, поглядел ему вослед и уже только потом покрутил пальцем у виска:
- Психованный.
- Они все психованные, - сказал Смирнов. - У нас в казарме четверо в законе. Жуть какие психованные. Васька Лиса разозлился на свою чувиху на танцах, подбежал к барабанщику и барабанную палочку зубами перекусил: "Вот, говорит, чего я сделаю с твоим ухажером".
- И чего? - вырвался у меня вопрос.
- А ничего, - сказал Смирнов. - Ваську посадили, а Нинка вышла замуж и уехала.
- Шипана! - вдруг заблажил Толяна. - Картошки налупились. За воротник заложили. Чего еще душе хочется?
- Кина! - подсказал Генка.
- Верно! Пошли в "Зорьку". - И подмигнул мне. - Чего глазами лупаешь?
- У меня денег нет.
- А у меня есть? - Толяна, приплясывая, выворотил карманы. - Прорываться будем, балда.
И я, в ужасе от самого себя, пошел за ребятами следом.
