7
- На контроле дядя Коля! - издали разглядел Толяна. - Стройся.
Мы стали в затылок друг другу. Промаршировали мимо безбилетной орды.
Дядя Коля, гладко зачесанный, в черном костюме, с интеллигентными мешочками под глазами, обвел нас удивленным взором.
- Футбольная команда уже была.
- Мы - баскетболисты! - браво гаркнул Толяна и поднялся на носки.
- Эта игра не популярная, - сказал дядя Коля и отвернулся от нас.
Команда рассыпалась.
- Ребя, за мной! - крикнул Толяна, и мы побежали в переулок.
Мы вскарабкались на крышу сарая. Отсюда двор кинотеатра был как на ладони. По двору с куском брезентового пожарного рукава расхаживал взад-вперед пожарник.
- Видали? - прошептал Толяна. - Сегодня у них оборона. Я иду к воротам и буду перелезать. Он кинется ко мне, а вы сигайте на крышу уборной, с крыши во двор и, как воробушки, фырь во все четыре двери.
- Надо подождать, чтоб кино началось, - подсказал Смирнов.
- Не учи ученого, понял? - сказал Толяна. - Ну, я пошел.
В кинобудке затрещал аппарат, голос диктора рассказывал о достижениях металлургического завода. Пожарник оглядел заборы и сел на лавку подремать. Тут, грохоча ботинками, на ворота вскарабкался и оседлал их Толяна.
- Фу! - сказал он. - Не киношка, а крепость.
- Слазь! - крикнул пожарник, хлопая куском пожарного рукава по брезентовым своим сапогам. - Слазь, кому сказал!
- А куда слазить? - поинтересовался Толяна и перенес вторую ногу на сторону двора.
- Я тебя! - взвился пожарник и кинулся к воротам.
- Пацаны! - махнул рукой Вава.
Я понял, что пришла пора действовать. Вскочил, прыгнул на крышу уборной и сразу вниз, на брусчатку. Ноги заныли от удара, но я кинулся вслед за Вавой к двери кинотеатра, нырнул под плотный занавес. Наступая на чьи-то ноги, метнулся по темному залу. Меня кто-то схватил за руку, дернул, и я оказался на свободном месте. По залу торопливо шел дядя Коля, всматриваясь в темноте в сидящих.
Я уставился на экран, а на экране футбольный мяч медленно-медленно перекатывался через белую линию футбольных ворот. Дядя Коля прошел мимо. Голос Вадима Синявского объявил: "И счет стал три - ноль в пользу команды ЦДКА".
На экране замелькали какие-то звезды, белые кадры, и начался фильм, да такой, какого я еще не видывал: "В сетях шпионажа".
8
Утром я пошел на Термолитовый поселок: вдруг Коныша встречу? И встретил. Сережка стоял в дверях парадного, а ребята из его команды бросали с пяти шагов мячи по его воротам.
- У вас три мяча! - воскликнул я в величайшем изумлении.
- Четыре, - сказал Коныш. - Четвертый спущен за ненадобностью.
Коныш разговаривал со мной, и сам ловил и отбивал летящие в него мячи.
- Тренируетесь? - спросил я.
- Тренируемся.
- А можно, я у вас буду?
Коныш левой рукой поймал один мяч, правой - другой и двумя мячами - третий.
- Запасным вратарем пойдешь?
- Пойду.
- Стоять будет Сережка, учти! - предупредил меня Ходунов.
Все это означало: ты будешь стоять за воротами, подавать мячи.
"Ну и ладно!"
Я пришел к этим ребятам, потому что они были настоящей командой. Они играли по всем правилам. Они не были хулиганами, они не воровали огурцов и не прорывались в кинотеатр без билетов. Мне хотелось поглядеть на настоящего вратаря, на дядю Коныша. Но главное, мне понравился Коныш: его парение в воздухе, когда он летел с мячом, его тоненький командирский голосок. Его белозубая улыбка.
- Согласен, - сказал я ребятам.
- В ворота! - приказал Коныш.
Глава вторая
1
За обедом отец сказал матери:
- А директор здешний, кажется, очень большой и очень ловкий жулик.
- Перестань! - Мама положила ложку и хлеб и вышла из-за стола.
- Разве я что-то сказал тебе оскорбительное? - Отец оттолкнул от себя тарелку, расплескивая на клеенку щи.
- Папа! - закричал я. - Мама!
Не любил их, ненавидел мою мать и моего отца, когда они кричали друг на друга. Глаза у матери становились кошачьими, а отец превращался в Ивана Грозного, ломал брови, стучал кулаком по столу.
Но ссоры не получилось. Мама вернулась за стол, бабка проворно вытерла тряпкой лужу на клеенке и налила отцу в тарелку горячих щей.
Отец постоял возле открытой форточки и тоже сел обедать.
- Я устала от твоих директоров, - сказала мама. - У нас уже большие дети, их нужно учить в хороших городских школах.
- Наверное, ты права, - сказал отец, и лицо у него было несчастное. - Я знаю, что родился Дон Кихотом. Но, ребята, другим я не смогу быть.
Он вдруг начал разговаривать с нами, со мной, с Эльбрусом, с Ниной.
- На минуточку!
Нина осталась на месте, а мы вышли с Эльбрусом из-за стола. Отец положил нам руки на плечи и показывал большую комнату, словно это был музей.
- Вы видите, стены голые, а на стены полагается вешать ковры, картины.
- Почему голые? - удивился Эльбрус. - Вон твоя фотография, а вон мамина. Увеличенные.
- Насчет фотографий ты прав, но окинем взором нашу обстановку… - Отец повел руками по сторонам. - Что вы видите?
- Мы видим стол, - ответил быстрый Эльбрус. - Две табуретки, стул, пенек мой любимый, этажерку и сундук.
- Вот именно, пенек! Сундук и две табуретки. Это все, что нажил ваш отец за десять лет безупречной службы.
- Папа, - сказал я, - но зачем нам ковер? Чтоб пыль из него вытряхивать? Вон соседка вчера целый день ковры трясла.
- Счастье не в коврах! - воскликнул Эльбрус, вспомнив такие красивые слова.
- Вот об этом вы и скажите нашей маме, - попросил нас отец.
- Будем жить на одном месте, не метаться по белу свету, будут и ковры. - Мама стояла у нас за спиной, в дверях. - Я о коврах, муженек, не мечтаю, проживем и на пеньках сидя, но довольно сражений. Слишком много жуликов на белом свете, а ты у меня один. Да и не помню такого случая, чтоб ты хоть кого-то из них одолел. Уезжать нам приходилось.
- Прости меня! - сказал отец. - Я не знаю, научусь ли отводить глаза в сторону, чтоб не замечать мерзостей, но я постараюсь.
- Папа! - не удержался я. - Ведь у нас же Советский Союз! Наша страна стоит за правду.
- Знаешь, сынок, пословицу: "В семье не без урода"? Проберется в директора прохвост и ворует у государства, ворует хитро, умно. Видел паука? Сам он - фу, букашка, а паутину на целый мир раскидывает.
- Правда, что Дон Кихот! - в сердцах рассмеялась мама.
- А у Смирнова, у сына его, коленки на штанах драные. Сам Смирнов вон какой начальник, - сказал я.
- Давай, мать, прекратим этот разговор! - вздохнул отец. - Пошли щи доедать. Держаться надо, ребята, своей линии. Биться за правду - дело ничуть не меньшее, чем с шашкой наголо скакать.
- Только победителю в награду здесь не ордена положены, а одни шишки, - вставила свое твердое слово мама.
- Ничего, - сказал я отцу, - ты знай: я тоже всю жизнь буду стоять за правду.
- И я! - поднял руку бывший первоклассник Эльбрус, младший мой брат.
2
В 10.00 я пришел на тренировку к дому Коныша. Все были уже в сборе.
- Ты последний, - сказал Сережка. - Тебе мячи тащить.
Я с радостью взвалил на плечи сетку с тремя мячами.
Мы пошли на аэродром - так называлось поле за городом, которое и вправду было аэродромом во время войны. Уходили с глаз долой, чтоб втайне от Мурановской улицы разучить коварные удары по мячу и хитрые финты.
Тренировка была у нас взаправдашней. Мы гнали мяч змейкой, между колышками. Били с лета. Пасовали мяч друг другу головами. И наконец вся команда била по воротам Коныша тремя мячами, а мне доставались только пропущенные и пробитые мимо. Я не горевал. Я ведь тоже бил по мячу из-за ворот.
И Коныш сжалился надо мной.
- Теперь потренируйте его, - сказал он, усаживаясь на землю.
Это значило, что подавалы у меня не будет: за пропущенными и пробитыми мимо мячами бегать мне, но я был на все согласен. Лишь бы так тренироваться, как тренируются настоящие футболисты.
- Завтра все на "Химик", - объявил Коныш. - Приезжает московский "Спартак".
3
Я возвращался с тренировки вполне счастливый: у нас все было как в настоящей команде. Мне одного только недоставало - дружбы с Конышем.
Друг - это все счастье жизни, все ее беды - пополам. Беда пополам - вдвое меньше беды: на четырех плечах нести ее. Радость пополам - вдвое больше радости: за себя хорошо и за друга хорошо. Да только вот переезжали мы часто, не успевал я найти друга.
Замирая сердцем, я шел рядом с Конышем и выжидал мгновения, чтобы сказать ему мой пароль. Так дошли до его дома. Коныш со всеми попрощался, и все стали расходиться, и я сделал вид, что ухожу, но сам тотчас кинулся назад и нагнал Сережку на лестнице - он жил на втором этаже.
- Ты что? - удивился Коныш.
- Скажи, - спросил я его, - только сразу, не задумываясь: ты смог бы - как Зоя, как Гайдар?
По лицу Сережки поплыла его улыбочка, но вдруг замерла.
- А ты бы смог?
- Смог!
- Ну и я бы смог.
- А ты за какую дружбу между мальчишками и девчонками? Я за такую, как дружили Тимур и Женя.
- И я за такую.
- Сережка! - возликовал я. - Значит, мы заодно. Давай дружить.
- Мы и так дружим.
- Нет, давай дружить по-настоящему. Чтоб совершать большие дела. Давай организуем тимуровский отряд.
- Давай. Придут завтра ребята на тренировку, вот и организуем.
Так равнодушно! О таком деле! Нет, это не мой друг, которого я жду от жизни. Но эту мысль я утаил от самого себя. Надеялся. Я всегда надеялся до последнего мгновения.
4
Чтоб не пропало все дело, я должен был стать командиром, я знал, за что хочу бороться, но хозяином всех трех футбольных мячей был Сережка.
- Нет, давайте проголосуем тайно! - настаивал я. Говорил, а в голосе булькали слезы: знал - дело мое пропащее.
Мы написали записки, и я на своей написал: "Ходунов", чтоб у Коныша поменьше было сторонников. Нас было восемь человек. Когда развернули записки - семеро проголосовало за Коныша. Сам он тоже голосовал за себя.
- Какие будут приказания? - деревянным голосом спросил я, вытягиваясь перед командиром.
Сережка засмеялся:
- Идите отпрашивайтесь у матерей, на футбол на машине поедем.
Мы ехали в кузове полуторки. Булыжная, очень плохая дорога шла над рекой Свирелью. Потом проехали мимо фабрик, мимо химического завода. Показался дощатый забор стадиона. Первого стадиона в моей жизни.
Мы прошли с Сережкиным отцом бесплатно, через служебный вход.
Трибуна была одна, но с Сережкиным отцом нас и на трибуну пустили, разрешили сидеть на ступеньках центрального прохода в раздевалку.
Футболисты прошли мимо нас так близко, что их можно было потрогать.
Я болел за "Спартак" и растерялся: вот они, мои любимые футболисты, которых я знаю по номерам, по именам, знаю рост каждого, год рождения, знаю число забитых ими голов. Но сам-то я теперь - "Химик".
Футболисты разминались, били по воротам, перекидывали мяч друг другу, а я, вместо того чтобы запоминать, что и как они делают с мячом, оцепенел. Придет время, и мне придется выйти на поле против ребят Мурановской улицы. А ведь я мурановский, и это они первыми приняли меня в свою команду. Мне вспомнился Андрий, сын Тараса Бульбы. Изменник. Андрий выезжал из города сражаться с казаками в красивой одежде, но ведь и я буду стоять в воротах термолитовцев, потому что мне понравилась их форма.
- Смотри, как Сережкин дядька ловит мячи! Намертво! - толкнул меня Ходунов.
Это я углядел. Пушечный мяч, пробитый по центру ворот, вратарь поймал играючи. Прижимая локти к животу, согнулся и ладонями и подбородком захватывал мяч в замок.
Сережка тоже умеет так ловить, от меня мячи отскакивают, как от стенки. Тренироваться нужно.
Матч начался, а у меня в голове все еще крутился на резвом коне Андрий, и паночка махала ему из окошка расшитым платком.
"Все это неправда, - сказал я себе. - Мурановские ребята - за Квакина. Они грабят сады и огороды. А я за Тимура. Я против несправедливости".
И тут спартаковский вратарь вытянулся в ниточку и достал мяч из нижнего угла. Я захлопал.
- Ты чего?! - Сережка Коныш глядел на меня так, словно первый раз видел. - Это же наши били!
- Но это был очень трудный мяч. А вратарь взял.
- Ну, ты даешь! - У Сережки на губах заиграла его улыбочка. - Может, и "Красному знамени" будешь хлопать?
- Если вратарь возьмет одиннадцатиметровый, буду! - сказал я упрямо.
- Он за справедливость, - определил Ходунов.
"Спартак" победил, но счет получился благородный - 3:2.
- Хорошая тренировка перед встречей с "Красным знаменем", - говорили болельщики "Химика".
Мы опять ехали на полуторке. Набился полный кузов народу. Меня оттеснили к заднему борту, поднажали, и я, запрокидываясь так, что свело поясницу, на одних ногах удерживал толпу пьяных мужиков и парней: тронется машина - и я погиб. Сил нет держаться, и закричать никак не мог догадаться. Машина тронулась. Толпа откачнулась к кабине, и я, не дожидаясь ответной волны, выскочил на ходу из кузова.
Пешком долго, зато жив. Правду сказать, я любил остаться вдруг с самим собой. Шел вдоль Свирели, разведя руки, и казался себе ласточкой. Облака надо мной то вспыхивали, как февральский снег, то меркли. И когда они меркли, я чувствовал на лице холод, и погасшая земля, в мгновенье поскучнев, становилась большой, чужой, враждебной, и мне было видно, какой я маленький и никому здесь не нужный: ни бесконечным лугам за рекою, ни реке, по которой бежали волны, похожие на стальную стружку, ни серым облакам, ни поселку из длинных двух- и четырехэтажных домов из темно-красного вечного кирпича. Длинные ряды окон, будто шеренги солдат, а может быть, надсмотрщиков, уже издали впивались в меня бесчувственными глазами, словно я в чем-то был повинен. Но солнце, как метлой, смахивало вдруг серое наваждение, тепло устремлялось на землю, спешило успокоить: лето еще не кончилось. И луга за рекой - богатырское поле - манили в свои сине-зеленые дали; в реке, забитой золотыми сугробами облаков, открывались бездонной голубизны пропасти; ласточка моя летела в эту глубь, а может, ввысь. И только сердечко у нее сжималось. И только клювик, раскрытый от удивления, хватал свежий ветер. И она, размахнув крылья, кружилась на одной ножке, чтобы упасть на землю, на спину и лежать, раскинув руки, принимая весь мир. Впрочем, на одной ножке крутился уже я сам, и это я падал в траву, объявляя всему белому свету, что он - мой.
Когда в очередной раз пролилось с неба, из голубой проталины, золотое тепло, окна рабочих казарм засветились: каждое поймало свое солнце, я осмелел и, сокращая дорогу, пошел через поселок.
Казармы меня пугали, но и притягивали к себе. Мне всегда хотелось жить среди многих людей, а жили мы где-нибудь в глухомани, да еще и на отшибе, потому что на отшибе чаще всего и пустуют дома.
Я шел мимо казарм. На лавочках под окнами сидели старушки. Я вглядывался в зияющие черные дыры казарменских раскрытых дверей, но ничего не мог разглядеть и потому решился на удивительный для себя поступок - войти в эти двери.
Сделал вид, что тороплюсь, что у меня дело. Прошел мимо старушек, поднялся по кирпичным ступеням и вошел в темноту. И дрогнул. Где-то очень далеко, как на краю тоннеля, зияло пятнышко света. Чтобы меня не остановили, я пошел во тьму. Глаза скоро привыкли, и я увидал, что иду коридором со сводчатым потолком. Через каждые три шага с двух сторон двери - два бесконечных ряда дверей. Вдруг поворот. Я повернул и очутился на кухне. Огромная печь, длинные столы. Шмыгнул назад и, так никого и не встретив, вышел из казармы, деловито прошествовал мимо старушек, свернул за угол и только тогда пустился наутек.