10
Мой любимый футбол был теперь не про меня. Я взял у мамы паспорт и пошел записываться в библиотеку.
В Доме пионеров работали маляры, но мне сказали, что в городе лучшая библиотека во Дворце культуры текстильщиков. Идти нужно было на другой край города, но я не поленился.
Мимо самой большой казармы, Самомазки, прошел нарочито медленно. Знал, что казарменные мальчишки могут пристать и даже отлупить ни за что ни про что, но пасовать заранее было противно, противно собственной настороженности, противно, что ладони у меня стали влажными. И я проучил самого себя: остановился, погрелся на солнышке, вытер ладони о теплые кирпичи казармы и уж потом только пошел, легко и весело, мимо фабричных грохочущих корпусов. Окна первого этажа бумагопрядильной были на уровне моей груди. Рамы на лето кое-где вынули и закрыли железными сетками. Было хорошо видно, что делается во чреве этого грохочущего дома. Даже земля под ногами подрагивала. Крутились веретена, между рядами машин ходили прядильщицы в коротких халатиках. Им было жарко, но они работали так же быстро, как машины. Ловили оборвавшиеся нити, неуловимыми движениями связывали их и шли дальше.
Я вдруг опамятовался: наблюдаю за работой фабрики! Как настоящий шпион. Хорошо, хоть фотоаппарата у меня нет. Кинулся прочь, украдкой оглядываясь: не идут ли за мной контрразведчики?
Дворец культуры был не дворец, а дом из больших кубиков. Толкнул одну дверь - заперта навеки, толкнул другую - отворилась. Я вступил в темноту и прохладу.
- Кого тебе?
Поискал глазами человека. Сухонькая старушка под лестницей, за маленьким столом, пила чай.
- Мне?
- Так ведь не мне же? - Старушка развеселилась.
- Библиотеку… Я хочу записаться в библиотеку.
- Это дело другое, - сказала старушка. - Ваш брат баловать ходит, по лестницам гонять. У нас тут этих лестницев - запутаешься… Поднимись на второй этаж. Ступай по коридору до конца. Библиотекаршу зовут Варвара Ивановна.
Широкая лестница, оплетая окно серпантином маршей, сияла под солнцем, дышала жаром. Ослепший и взмокший, я поднялся к неведомым книжным небесам, но и здесь меня ждал темный коридор.
Шел наугад. Дверь отыскал на ощупь. Отворил - Пушкин!
Лицо в профиль, глаза задумчиво устремлены… Проследил взгляд. Пушкин смотрел в зеленое, заполненное летом окно.
- Где же твое "здравствуй"?
Я вздрогнул. Возле книжных шкафов, у другого окна, - стол с ящичками для картотеки. За столом грузная седая женщина.
- Здравствуйте! - Я уже запаниковал: как плохо все начинается!
- Хороший портрет, - сказала библиотекарша. - Георгий удачное место для него выбрал. Ты кто? Первый раз тебя вижу.
- Мы сюда переехали. Я буду учиться в этом городе.
- В каком классе?
- В седьмом.
- А какие книжки хочешь читать?
- Я хочу Державина.
- Державина?! - библиотекарша приподняла очки, поглядела на меня долго, сначала безжалостно, а потом отошла: поняла, что я серьезно. - А почему Державина?
Это было мое больное место - объяснять. Ну почему мне нужен Державин? Державин благословил Пушкина. Державин был самым главным поэтом до Пушкина. Я видел его портреты: старик со звездами, очень похожий на Суворова. Я хотел знать, кого оттеснил Пушкин. Там, где мы жили раньше, Державина в библиотеке не было.
Я молчал слишком долго, и Варвара Ивановна сказала:
- Видно, ответить тебе не просто, но на лице у тебя написано, что говоришь правду: нужен тебе Державин… Открой шкаф. Ищи букву "Д". Первая книга как раз Державин. Прочитаешь, расскажи, понравилась ли.
Варвара Ивановна записала книгу в формуляр. Можно было уходить, но я медлил расставаться с этой прекрасной комнатой Пушкина.
- А ты стихи не пишешь? - спросила Варвара Ивановна.
- Пробовал.
- А ты еще попробуй. Мы объявили пушкинский конкурс на лучшее стихотворение, на лучшее сочинение, на лучший рисунок. Если Георгию Матвеевичу понравится, он тебя в свой кружок примет. Они у нас проворные, в поход собираются по родному краю.
- Ладно, - сказал я. - Попробую. Стихи напишу и сочинение.
Вылетел из библиотеки на крыльях. Пушкинский конкурс! Стихи о Пушкине! Поход по родному краю!
Открыл наугад томик Державина.
Светил возжженных миллионы
В неизмеримости текут,
Твои они творят законы,
Лучи животворящи льют.
Это было непонятно, но прекрасно.
- "Светил возжженных миллионы в неизмеримости текут"!
Я эти слова воскликнул, потому что их нельзя было прочитать, и все.
В испуге огляделся - никого!
Сквер, Державин, пушкинский конкурс и я.
Сел на лавку, залпом прочитал весь томик.
Какой чудесный дух крылами
От севера парит на юг? -
продекламировал я, озираясь.
Облака вверху были розовые, и я подумал, что еще не очень поздно, что хорошо бы пойти и поменять книжку, но, пожалуй, библиотекарша обидится, скажет: "Какой же ты несерьезный!" Мне не хотелось обидеть старую библиотекаршу. Постоял, постоял и пошел домой.
Лучей животворящих гений,
О Пушкин - светоч! Славный росс!
Мне показалось, что это не хуже, чем у Державина, и я возликовал.
О Пушкин - светоч! Славный росс.
Лучей животворящих гений,
Во мраке царств ты - пламень гроз,
Где вместо молний - вдохновенье.
Так вот и сочинилось в один миг. Меня словно подстрелили. Закружился на месте. "О Пушкин - светоч!" Побежал что было мóчи домой, к сестре.
- Нина, ты только послушай! Ты послушай. Я раз-два - и получилось.
Прочитал ей стихи.
- Ну как?
- Дай мне двухцветный карандаш, - сказала Нина, глядя на меня своими глазищами, в которых ни ума, ни чувства, одна только голая красота.
- Возьми! Забирай! Расхватывай! - Я в горячке подбежал к моему столу, разбросав книги, нашел двухцветный карандаш, сунул Нинке. - Вот он, бесчувственная.
Нина приняла карандаш, запрыгала, закружилась, раздувая платье.
- Я не бесчувственная. Ты написал лучшие стихи! Ты как Пушкин!
Она подскочила ко мне, обвила шею руками, подпрыгнула, поцеловала и, крича что-то радостное и дикое, умчалась.
- Нет, я еще не Пушкин. Я пока на уровне Державина, - сказал я ей вослед, складывая руки на груди и поникая головой.
От собственных стихов голова моя и впрямь отяжелела и кружилась. И я отправлялся в путь неведомо куда.
На улице меня окликнул Вава:
- На футбол идешь?
- На футбол? С кем вы играете?
- Не мы. "Химик" играет с нашими, с "красными".
- А сколько билет стоит?
- Я не знаю, сколько стоит билет, мы всегда на прорыв ходим.
- Как в "Зарю"?
- На стадион легче проскочить. Если огреют прутом, все равно пустят. Идешь?
- Иду!
11
Побеленные известью, нетесаные доски забора были словно в шерсти, в шерсти белого медведя. Полезешь через такой забор и сам станешь как белый медведь.
Мы прижались к щелям. Старичок с прутом стоял метрах в десяти от нас.
- Этот как заводной бегает, - сказал Вава. - А поймает, ухо скрутит и за ворота. Вредный старикашка.
Мимо нас пробежала ватага мальчишек.
- Жмите за нами! Пацаны подкоп сделали!
Подкоп был широкий, могло проскочить человека четыре.
- Разбегаться в разные стороны! - приказали устроители подкопа.
Я лез вслед за Вавой. К подкопу уже сбегались сторожа, но мы успели проскочить на строящуюся, в лесах, трибуну.
- Порядок! - сказал Вава.
- А если билеты проверят?
- Ты что?! Этих проверяльщиков с трибуны скинут.
- А сидеть где будем?
- В проходе. У тебя штаны не новые и у меня не новые.
Самая хорошая, западная трибуна, из-под которой выходили на поле футболисты, была уже темным-темна от народа. Наша, восточная, достроенная только до половины, еще светилась пустыми местами, но народ шел потоком. Мальчишки и взрослые помоложе осваивали недостроенную трибуну. Устраивались на продольных бревнах, к которым не успели приколотить скамейки.
Я крутил головой, ожидая контролеров, да так и присел: над стадионом, как порыв низового, хватающего за ноги ветра, прокатилась волна надсадного, злого свиста.
- "Химик" вышел! - толкнул меня Вава локтем в бок.
Команда в синем рассыпалась по полю, полетели туда-сюда мячи.
- Разминаются! - хмыкнул с ехидцей дед-сморчок, сидевший рядом с нами на ступеньках прохода. - Наши не дураки зазря бегать. Силы берегут.
Дружественный рев потряс небо - это показались на поле "красные". За железнодорожной линией с высоких старых тополей сорвались стаи галок, пошли кружить над городом.
- Малина! Смотри, Малина! - вопил от счастья Вава.
- Где? - не понимал я, в чем дело.
- Рядом с Корягой. Вон Дурному мяч передал.
Дурной рубанул по воротам, мяч взвился свечой и улетел со стадиона.
- Дурной он и есть Дурной! - вздохнула наша трибуна.
- И чего его берут! - искренне огорчился Вава.
- Его для страха берут, - объяснил дед-сморчок. - Он как слепой бегает по полю, ни своих ног не жалеет, ни чужих. Ты вон на Муранова погляди. Этот о-о-о! Ему бы в столичных командах играть. Профессор. А Мальчик-то! Мальчик! Все о мяче знает, все умеет. Смена Муранову. Крышка "Химику"!
Приговор суда был окончательный и обжалованию на восточной трибуне не подлежал.
На поле выбежали судьи. Публика их сразу узнала и назвала:
- Главным - Кучерявый! Махалами - Протезный и Дохля.
У Протезного, действительно, не было руки, а Дохля был дохлый, длинный, черный, кожа да кости.
Судья свистнул.
Футболисты собрали мячи, построились у бровки поля, пошли к центру.
Репродуктор над западной трибуной торопливо захрипел, забулькал. Сквозь треск и сип рванулась на волю веселая мелодия "Марша футболистов".
Игроки команд согнули руки в локтях, побежали к центральному кругу.
В небо взвилось пять белых голубей.
- Пяток - синим! Пяток! - завопила наша трибуна.
Мне стало весело, и я совсем забыл о контролерах.
Ворота выбирали "красные", начинали "синие". Их центр нападения Круглов откинул мяч полузащитнику, а сам ринулся на край, на свободное место. Защитники "красных" сместились, чтоб закрыть его, а полузащитник "Химика" стрельнул мяч налево, в свободную зону. Нападающий Кузин выскочил на этот мяч, протолкнул вперед и с угла штрафной площадки с ходу ударил. Мяч врезался в крестец ворот, над "девяткой", и улетел в поле. Футболисты обеих команд замерли, пораженные красотой прохода, мощью удара, а мяч уже гнал Дурной. Все у него получалось нескладно, нескладно обыграл одного, хотел обмануть второго, но запутался в своих же ногах. Защитник отобрал мяч, ударил и попал опять-таки в Дурного. Тот присел то ли от боли, то ли схитрил, защитник растерянно остановился, и Дурной скакнул мимо него и метров с тридцати, нелепо подпрыгнув, лягнул по мячу. Мяч совершил невероятную дугу и опустился в ворота за спиной вратаря.
Стадион охнул, болельщики разом встали, из больших корзин полетели голуби.
- Вот уж Дурной так Дурной! - Дед-сморчок, сияя глазами, шамкал беззубым ртом. - Слышь! - подтолкнул он Ваву. - За что берут, говоришь? За то и берут! Он ведь всем мешает, и своим и чужим, да как вдруг звездоразнет - и баночка.
Дед-сморчок хихикал и потирал руки.
А "Химик" уже летел в атаку. Черный высокий защитник Рейнгольд мягко набросил мяч на штрафную площадку "Красного знамени". Высоко прыгнул Круглов, вратарь приготовился к удару, но центр-форвард в последнее мгновение переправил мяч налево. Там, опять выше всех, прыгнул Кузин и точно пробил головой в незащищенный угол ворот.
Я подпрыгнул, ударил в ладоши.
- Ты чего? - У деда-сморчка глаза стали как у совы. - Ты за них, что ли? Они ж все тут перекупленные. Один Кузин наш.
Я сел красный, раздавленный.
- Если ты за "химиков", катись отсюда, пока живой! - захохотали мужики.
- Ну чего на парня накинулись? - нашелся у меня заступник. - Ничего не скажешь, красиво забили.
- Красиво-то красиво, - согласились мужики, - но болеть нужно за своих.
- Эй, народ! Давай поорем нашим! Чтоб не скисли! - Дед-сморчок вскочил на кривые ножки и, сложив ладони рупором, заорал пронзительным, дурным голосом:
- Ребята, лаптём тряхай! Лаптём тряхай!
- Га-а-а-а! - взорвались трибуны единым кличем. - "Красные", тряхай!
И "красные" не подвели, поперли нахрапом. Технари-химики растерялись. Игра пошла у них на отбой, и мяч побывал в их воротах в другой раз. Защитник Малина рубанул по воротам издали, вратарь отбил на Рейнгольда, но тут невесть откуда выскочил Мальчиков. Крошечный, он выловил мяч в ногах гиганта, обежал с мячом вокруг защитника и, стоя спиной к воротам "Химика", ударил через себя.
- Цирк! - Дед-сморчок пустился плясать. - Чистый цирк! А ты за "химиков", чудила огурешный!
За "химиков" я, пожалуй, уже не болел. И за "красных" я тоже не болел. Мне просто очень нравилось быть среди всех этих шумных и счастливых от удачной игры людей.
Судья дал свисток на перерыв.
- Побежал пивка заглотнуть! - объявил нам дед-сморчок и потрусил вниз.
Зашумели на недостроенной трибуне.
Здоровенный парень в голубых клешах, в белой шелковой рубахе с широченными рукавами, стоя на бревне, мочился на виду у всего честного народа.
- Шпана! - шепнул мне Вава.
На парня зашумели, но он перевел струю и стал поливать за шиворот какому-то несчастному пареньку.
- Ну и сволочь!
Я увидал, что сказал это тот самый человек, который вступился за меня.
Невысокий, плотный, в рабочей куртке, он быстро прошел верхом до того бревна, на котором стоял бело-голубой джентльмен удачи.
Спокойно прошел по бревну, встал поудобнее и рубанул ладонью по бандитской розовой шее. Парень грохнулся под трибуну, а с соседних бревен вскочили огольцы с ножами. Их было человек десять.
- Вам тоже туда захотелось? - спросил огольцов смельчак и помахал рукой на трибуну: - Фабричные! Работяги! Дело есть!
Трибуна заворочалась, подалась к месту происшествия. Кто-то из огольцов пронзительно свистнул, и вся орава рассыпалась, как горох.
Я был полумертв от страха и счастья. Шпане дали отпор. Да как дали-то! По шеям!
Я ненавидел все их племя. Они все были рабы. Над самым главным у них всегда есть еще более жуткоглавный и этот жуткоглавный может налить за шиворот любому из своих, и те смолчат.
Но уж если все вокруг рангом ниже - держись. Высшая каста измывается над низшей в свое удовольствие.
Иногда я часами не мог заснуть, думая, как спасти человечество от уродства подчиненности. Я ненавидел императоров, тюремщиков, фашистов. Я придумывал тайную гвардию, которая расправлялась с подонками без пощады, а потом узнал, что это уже было в жизни, кажется в Аргентине. И никого жестокости не напугали, а если и напугали, то все равно от бандитизма страна не избавилась.
Шел матч, а я исподтишка поглядывал на рабочего, который взял и дал по шее мерзавцу. Человек он был не старый, но и не парень, явно из женатиков. Глаза у него были веселые, синие, на лице проступала щетина. Подбородок круглый, лицо худое, чуб из-под фуражки. Сразу видно, хороший человек. Я все хотел углядеть в его глазах, в его движениях тревогу, ожидание опасности. Нет! Человек смотрел игру и болел. Значит, уверен в себе. И я тоже немного успокоился и стал видеть, что делается на поле.
"Красные" наступали и не успокоились, пока третий мяч не затрепыхался в сетке "Химика".
Опять летали над стадионом кепки и голуби. Игра еще продолжалась, но люди пошли со стадиона.
- Айда! - потянул меня Вава.
- Так ведь еще минут десять играть.
- Все равно наши выиграли.
Толпа уже повалила валом.
- Не могут, - хихикал дед-сморчок, семенивший впереди нас. - Против наших не могут! Больно культурные.
- У них Дурного нет! - хлопнул деда по плечу какой-то парень.
- Ты не очень-то! - взъерепенился старик. - Свою мамку шлепай.
- Да ты чего? - удивился парень. - Я ж о футболе.
- А хоть и о футболе! Соображать надо. С пожилым человеком разговариваешь.
И мне вдруг стало стыдно, я весь матч поглядывал на деда, как на ровню себе. Да чего там на ровню - как на шута горохового.
Глава третья
1
Сердце мое стучит, как у американца, который добыл миллион. Я, не замеченный прохожими, можно сказать, посреди города нырнул в лопухи и сижу один-одинешенек.
Здравствуй, царство мое зеленое!
Я не произношу этих слов, но каждая моя жилочка дает знать травам и всему населению нижнего этажа земли: "Вот я и вернулся".
Верно ведь! Новая моя городская жизнь так закрутила, что я забыл о друзьях своих, да так накрепко, что и не вспомнил о них ни разу.
Я сижу на дне пересохшей за лето сточной канавы. Изумрудный мох с робкой лаской пробивается островками на черном скосе.
Красные солдатики в выцветших мундирах облепили сгнивший кусок доски.
Зеленая муха греется на лопушином листе. Прилетела пчела. Повисла над желтой сурепкой, но не садится почему-то. Раздумалась.
Громко разговаривая, прошли женщины по дороге. Я затаился, а когда опять стало можно жить, то увидал: пчела все еще танцует над сурепкой. Солдатики замерли на обломке гнилой доски. Уцепившись бесчисленными присосками за стебель, бледно-зеленая гусеница изогнулась, ломается, как после дурного долгого сна.
И вдруг мне словно ужа за шиворот сунули. Я увидал: пчела - это пчела, солдатики - это солдатики, гусеница - это гусеница, и вокруг меня не царство, а лопухи.
Мысли мои отчаянно заметались, а сердце притаилось. Оно словно бы отошло в сторонку… от меня самого.