Оживление Чингиза погасло, когда он увидел Ларкан, - глаза ее блестели от слез. Ни с того ни с сего она встала и вышла из дому.
- Куда ты?
Чингиз выскочил вслед за ней и нагнал ее за ручьем. Он схватил ее за руку; она пыталась вырваться, он не отпускал ее. Чингиз был полон своим счастьем и не мог мириться с чужой и непонятной бедой.
Они долго шли, держась за руки, пока Ларкан не успокоилась. Тогда они повернули в горы и шли, шли, и вот уже не стало видно аила. Далеко внизу петляла дорога, и по ней, как одинокие муравьи, ползли машины. Ребята остановились на каменистой лужайке возле крутой скалы, похожей на солдата, - он стоял по колени в земле, в шинели с толстыми складками, с руками по швам.
- Я навсегда запомню, как мы приходили сюда, - торжественно сказал Чингиз. - И тебя я буду помнить всегда!
- Приедешь и сразу забудешь.
- А хочешь, я поклянусь? Кровью поклянусь?
Он схватил с земли острый камешек и стал расцарапывать себе ладонь, но Ларкан выхватила камешек и отбежала. Чингиз погнался за ней, но она спряталась за скалу:
- Все равно не догонишь!
- Не догоню?
Он кинулся догонять, уверенный, что сразу поймает ее, но услышал только шорох за спиной. Тогда Чингиз остановился, подождал и внезапно бросился в другую сторону.
- Вот и попалась! (Но странно - девочка бесшумно ускользнула от него.) Ну погоди, сейчас я тебя!..
Чингиз кричал, смеялся, бегал то туда, то сюда, но получалось так, что он бегал сам за собой, потому что Ларкан провалилась куда-то и даже не подавала звука.
- Где же ты, Ларкан?
Чингиз обошел скалу не торопясь, потрогал каждую складку на шинели солдата, каждый бугорок и выступ, заросшие коричневым мхом. Он смотрел даже под ноги, будто Ларкан могла превратиться в камешек и затеряться в траве.
Ну хорошо, показала свою ловкость, удивила, можно вылезать из укрытия. Но Ларкан не торопилась. Нет, она не собирается вылезать. И тогда Чингиз отошел от скалы, равнодушно растянулся на земле и закрыл глаза, делая вид, что намерен вздремнуть.
И вдруг над ним закричала галка. Он открыл глаза и увидел, как галка пересекла поляну и полетела к скале. И тогда он увидел Ларкан. Она стояла на самой шапке солдата и махала рукой, не давая птице присесть.
- Постой там, я сейчас к тебе!
Чингиз поднялся с земли. Легко сказать - к тебе, но как залезть туда, если нет ни лесенки, ни ступенек, ни мало-мальски сносных выступов, за которые было бы удобно ухватиться? Он только оцарапал руки и стоял, сконфуженно поглядывая вверх.
- А вот теперь и не спустишься! - сказал он тогда. - Там навсегда и останешься!
Ларкан усмехнулась и спрыгнула вниз. Спрыгнула - не ойкнула даже.
- Спрыгнуть что! - сказал он. - Ты вот поднимись.
И она поднялась.
Да, фокуса не было здесь. Просто не раз поднималась и хорошо знала каждый выступ на скале. Она и сейчас вскарабкалась легко и бесшумно, по-змеиному прижимаясь телом к скале, быстро находя руками и ногами нужные щели и выемки…
В конце концов Чингиз кое-как взобрался. И вот они стояли на шапке солдата, брат и сестра, и крепко держались за руки. Ветерок обдувал их горячие лица. Они смотрели вниз, на ущелья, скалистые отроги. Тени от облаков скользили по склонам. Если долго глядеть на них, сам начинаешь лететь.
Чингиз еще крепче сжал руку сестры - теплую, шершавую руку. Он знал: пока она рядом, ему не страшно это небо, опрокинутое вверх и глубокое, как пропасть. Он смотрел на облака и тени от них и думал о дяде Ибрае, о том, как тот карабкался по скале, пряча на груди ягненка. И думал о сестре, стоявшей рядом. Ибрай был дядей и ему и Ларкан, и это связывало их. Он погиб, оставив добрую память о себе, и эта память тоже была общей у него с Ларкан…
Ребята возвращались домой. Ларкан вспрыгивала на камень, поджидала Чингиза и прыгала вниз, взмахивая руками, как крыльями. Она воображала себя птицей и пыталась задержаться в воздухе, и это ей почти удавалось. Косички шлепались по плечам и разлетались веером, а платье трепетало, как флаг на ветру. Ее оживление и радость - радость просто от того, что они были вдвоем, ходили, бегали и прыгали, - сейчас ничем не омрачались. Она не думала сейчас о том, что они гуляют вот так в последний раз…
Прощайте, родные!
Два дня шли сборы к отъезду. Тетушка Накен и Ларкан стирали, латали ему вещи, готовили припасы - пекли лепешки, жарили мясо, бегали за покупками в сельпо. Каратай и Чингиз ходили по поселку и раздавали карточки: когда и как, никто не знал и не видел, но Чингиз ухитрился тайком сфотографировать многих из тех, кого неудачно снимал в первый раз.
- Тихо! Без паники! - поднимал руку Каратай, когда люди пытались отблагодарить Чингиза и чем-то его угостить. - Берем только баранов, и не таких тощих, как у вас. Пусть нагуляет больше весу, тогда поговорим!
Люди смеялись и приглашали Чингиза приехать на будущий год. Приходили соседские мальчишки и смотрели на Чингиза чужими глазами, потому что теперь он вместе с ними не поедет в горы, не будет гонять в футбол, играть в бабки и лапту. Между ними выросла стена, и обнаружилось вдруг, что он уезжает от них далеко и, может быть, даже навсегда.
Чингизу было грустно расставаться с новой своей жизнью, но все же он не мог скрыть радости - скорей хотелось домой, увидеть мать и отца, школьных друзей. Ведь скоро и в школу пора.
Братья и сестры липли к нему и все время заставляли, чтобы он фотографировал их. Давно уже кончились пленки, но как обидеть их? Он наводил на них аппарат и щелкал, и они оставались довольны. Эспандер с собой он не взял - на нем пробовали свои силы все мальчишки аила, тугие когда-то резины превратились в дряблые тесемки. Горластый Суюндик забирался к Чингизу на колени и требовал, чтобы тот читал ему книжку про Куйручука. Один лишь Талайбек по-прежнему робко смотрел на него. Дома он почти не бывал, все дни проводил с овцами на пастбище. О нем рассказывали, что он лучший домрист в школьном струнном кружке, но Чингиз так ни разу и не слышал, как он играет, потому что дома музыкального инструмента не было, а из школы не выдавали. Как хорошо было бы, мечтал Чингиз, подарить ему домру. Когда-нибудь он это сделает. Жаль ему было расставаться и с тетушкой Накен. Эта молчаливая женщина редко улыбалась, но глаза ее, малоподвижные, все замечающие, светились добротой, шедшей из глубины ее сердца. Как бы хорошо, думал Чингиз, подарить ей деньги, чтобы она вставила себе новые зубы и не стеснялась своей доброй улыбки. Он всегда с хорошим чувством будет вспоминать дядю Каратая, этого веселого, неунывающего шутника с мигающим глазом. Чингиз мечтал подарить ему сто пачек лучших папирос и красивую трубку. Но чаще всего он думал о Ларкан. Хорошо иметь такую сестру и жить с нею вместе. Он был единственным ребенком в семье, и ему не хватало сестры.
И вот настало последнее утро. Малыши еще спали, Талайбек - на пастбище. Ларкан куда-то исчезла. Тетушка Накен на миг прижала Чингиза к себе и отвернулась. Первый раз Чингиз видел ее слезы. Каратай замахал на нее руками и взвалил на плечи мешок, в котором лежали гостинцы. Он вышел из дома не оглядываясь. Через пятнадцать минут должен прийти автобус, и Чингиз побежал за ним, поправляя на ходу рюкзак. Ни во дворе, ни в поселке он не увидел Ларкан, а ему так хотелось проститься с ней и еще раз пригласить ее в гости. Он бы тоже нашел что показать ей в городе.
Внизу на повороте стоял автобус. Каратай, вскидывая мешок на спине, припустился бегом. Когда они уселись, мотор уже работал. Дядя поставил мешок и стал обходить пассажиров, здороваясь со всеми за руку. Поздоровался он и с шофером.
- Э, у тебя, кажется, "Беломор"? - Он взял у шофера из пачки сразу три папиросы. - Пускай мне будет хуже, не могу видеть, как хороший человек убивает себя никотином.
Чингиз уселся у окошка и весь отдался радости предстоящей поездки. Скорей бы, скорей бы автобус поехал! Ему казалось, что, если автобус задержится, набьется много народу или вообще вдруг скажут: поездка отменяется, автобус уходит на ремонт.
Но, слава богу, ничего не случилось. Шофер захлопнул дверцу, и автобус, сотрясаясь дряхлыми боками, выехал из поселка. Сперва он спустился вниз, проехал долиной, мимо желтых посевов ячменя, а потом, обогнув поселок, стал карабкаться вверх. Чингиз нашел глазами у зеленой полосы кустарников дом, в котором прожил все это время, увидел стадо овец на склоне и всадника на коне: может быть, это Талайбек, а может, кто другой, отсюда не разобрать.
А вот, у подножия горы, белеет часовня с башенками. В последний раз блеснули на солнце золотистые серпик и звезда, блеснули, повернувшись ребром, - теперь их уже не видать.
Вот и дядю Ибрая он увезет в своем сердце. Чингиз вспомнил все, что о нем рассказывали, вспомнил Казакпая, песни его, вспомнил ночные разговоры Каратая с тетей Накен и странное поведение Ларкан…
Да, так бывает. Это как с задачей, которая долго не дается, а потом как бы решается сама по себе. Может, Ибрай и был его настоящим отцом? И не только это - может, и Накен его мать? Чингиз слышал о добром обычае своего народа - когда умирает брат, младший брат берет вдову себе в жены. И о том, что в бездетные семьи забирают сирот…
От внезапной догадки одиноко и тоскливо стало Чингизу. Беда или радость была в этом позднем открытии? Если Солтобу не родная, то что же - он не должен любить ее? Но почему? Она же любит его больше всех на свете. Скорей, скорей домой! Он знает - только бы взглянуть ей в глаза, и сразу все станет на место.
Поселок скрылся в тумане. Дорога шла по склону горы. Машина то ревела, карабкаясь вверх, то тихо шуршала гравием, спускаясь.
Чингиз узнал знакомую скалу - солдата в шинели, стоявшего в земле по колени, - и ему стало чуточку легче от его спокойной и вечной силы. Солдат стоял в горах, как часовой, охраняя мир и покой чабанов. Что это чернеет на его шапке-ушанке? Маленькая фигурка вытянулась и машет рукой. Это, наверно, Ларкан. Чингиз машет ей в ответ, хотя и знает, что она не видит его.
Солдат и девочка скрываются в тумане. Автобус после долгого отдыха на спуске теперь снова трудится, поднимаясь вверх. Он идет, натужно рыча, скрипя старыми боками, карабкается все выше и выше. Теперь облака клубятся совсем близко, с вершин они сползают навстречу. Внизу сияют обманчиво жаркой желтизной странной формы озера. Но это не озера, а прямоугольные поля с ячменем. В утреннем тумане, освещенные солнцем, они кажутся плывущими в воздухе озерами, и вся долина отсюда, с заоблачной высоты, величественна и прекрасна.
Да, вот и осуществился его сон. Он летит над горами, над долиной, над поселком - надо всем, что видел в далеком младенчестве и что не раз являлось потом во сне. Это все было - и конь, и горы, и домик с башенками, только все это в забытом уже прошлом, которое изредка оживало во сне…
Чингиз по самые плечи пролезает в открытое окошко. Ветер бьет в глаза, высекая слезы; слезы катятся по щекам, а вместе с ними, закругляясь и меняя очертания, оплывают, горы, облака, склоны и дорога, петляющая в тумане…
Семейное дело
Андрею Громченко и Василию Сысик - водителям автолавок
Николай встал пораньше, оглядел спящего сына - разбросанные по подушке нестриженые патлы, большая грязная ступня из-под одеяла - и пошел готовить машину, И пока возился с мотором, все вспоминал вчерашний разговор с женой. Выгнали его, чертенка, с урока, так он в отместку бросил в класс горящую расческу. То и дело, возвращаясь из поездок, узнавал Николай о новых его проделках. И каждый раз, глядя в его озороватые глаза, закипал яростью против жены: сидит дома, а не справится с мальцом! Сам же терялся, не зная, как подействовать на него, как поговорить с ним. Только и вертелась мысль - порку задать, но тут же прошибало от страха: а вдруг врага еще наживет? Смешно сказать, завидовал родителям, быстрым на руку, - поплачет мальчишка, зато ходит потом шелковый, и все довольны. Но распалить себя не мог: не знал, как это руку на ребенка поднять.
Закончив с машиной, Николай завтракать не стал - жена еще спала - и поехал на базу райпотребсоюза. Там он долго возился, подбирая товары и оформляя в конторе накладные, и только в полдень вспомнил, что ничего не ел.
По дороге домой встретил Ольгу Митрофановну, классную руководительницу. Она строго посмотрела на него своими круглыми птичьими глазами и покачала головой.
- Слыхали?
- Знаю. Жена уже говорила с ним…
- Тут не жене, Николай Григорьевич, самому надо заняться сыном.
- Когда же мне, Ольга Митрофановна? Сами видите - все время в отгонах…
Николай мял снятую кепку, топтался на месте.
- Это ваше семейное дело, кому смотреть за сыном. - Глаза у Ольги Митрофановны стали злые, а голос высок и резок. - А вообще скажу: жена ваша - человек слабовольный, прямо сказать - тряпка. Год еще только начался, а мальчик нахватал двоек, совершенно распустился!..
Дома Гришки не было.
- К Смирновым пошел, - сказала жена, подозрительно вглядываясь в Николая. - С Васькой уроки делает.
- А здесь что - места нету? - Николай брезгливо оглядел комнату, по углам и стенам которой лежали ящики, мешки с сахарным песком и связки с одеждой. - Прибрать не могла, что ли?
Жена ушла на кухню, хлопнув дверью. Теперь с полдня разговаривать не будет. Николай надумал было пойти к Смирновым, но тут же остыл: пусть уж уроки делают.
Пообедав, снова ушел по делам и вернулся к ночи. Гришка был в постели - лежал, как херувим, читал книжку, глаза поблескивали от интереса, на отца не обернулся. Дело это - читать книжку - показалось Николаю святым, и отрывать не стал. "Ишь ведь, любит, - подумал он, - вспомнив, что сам в детстве не увлекался книжками, да и книг в доме не было, а сейчас вон у сына целая этажерка, сам их ему и покупал. - И чего ему надобно, какого еще рожна? - думал он. - Читай, учись, набирайся ума, вырастешь - институт выбирай по любой специальности. Самому-то много учиться не пришлось, пять классов - вот и весь институт, так хоть за отца поучись!"
Николай сидел за столом, проверял накладные, записывал в тетрадку товары, поглядывал на Гришку и мысленно вел с ним разговор. А когда закончил с делами, Гришка уснул. Так и не успел поговорить с ним…
Рано утром - выезжать Николай привык на рассвете - включил мотор прогреться, вернулся в дом выпить стакан молока и видит: Гришка сидит на кровати, взлохмаченный и сонный еще - встал, видно, по ошибке, решил, что в школу пора. Николай взглянул на часы - времени около пяти, помолчал задумчиво, почесывая подбородок.
- Со мной поедешь? - сказал он вдруг.
- Это как же… А в школу? - не поверил Гришка.
- О школе вспомнил! Одевайся, да по-быстрому.
Парня словно водой окатили - сон как рукой сняло. Оделся, выскочил во двор, погремел для виду рукомойником, а в это время Николай сидел над листком тетради, поглядывая на дверь в другую половину, где спала жена, и обдумывал, что написать. В конце концов нацарапал: "Пойди в школу и скажи Ольге Митрофановне, что малого я взял с собой на три дня, а может, и больше, как получится. Пусть не очень ругается. В дороге я поговорю с ним. Николай".
Гришка бегал со двора в дом, из дома во двор в сильнейшем возбуждении.
- Бензину хватит?
- Тише, мать разбудишь.
- Насчет масла как? Баночку возьмем?
- Садись поешь и не шуми.
Через минуту Гришка был готов. Отец еще не кончил сборы, а он уже открыл ворота. Николай сел в машину, а тот стоял у калитки и командовал:
- Чуток правее! Левее, левее!.. А теперь разворачивай!
На ходу вскочил в машину, хлопнул дверцей, открыл боковое стекло и высунул голову наружу, оглядывая притихшие сонные дома и виноградные плети, серебристые от росы.
Машина переехала через арык, и вот она - в стороне мелькнула одноэтажная школа, тихая и сумеречная сейчас в зарослях облепихи. Гришка помахал рукой - никогда еще школа не была ему так дорога, как сейчас, когда он уезжал от нее. А вот и пустынный базар с прилавками и павильонами, Гришка сунул пальцы в рот и свистнул пассажирам, ожидавшим первый автобус. Вот удивились, наверно, увидев мальчишку в такую рань! Промелькнули пролеты моста над мутной речушкой, застучала под колесами бетонка…
После тепла, застоявшегося на улицах поселка, в лицо ударил прохладный ветер открытой долины. Гришка словно бы окунулся в проточную быструю воду. Уши озябли, шея закоченела, холодные ручейки потекли к лопаткам и за пазуху. Он втянул голову в кабину и поднял стекло. Тихо и тепло. Машина катилась теперь навстречу солнцу - большое, в дымчатом кольце, оно всплывало над черными изломинами гор…
- На Теренсай?
Гришке не сиделось: прилипал к окошку вправо от себя, подавался вперед, упираясь в лобовое стекло, тянулся влево, через плечо отца. Мимо пролетали то мшистый валун в стороне, то старый овечий загон в сырой лощинке, то вдруг выскакивала из-за кустарника одинокая, в заплатах, юрта - приметы эти, давно уже примелькавшиеся, теперь, когда сын был рядом и нетерпеливо вертел головой, как бы снова оживали перед глазами Николая.
Въехали в горы. После долины, просторной от солнца, вернулись в ночь. Недавно здесь прошла гроза, и дорога, в осыпях и потеках, словно вся еще плыла.
Машина медленно ползла вверх, скрежетала боками о кустарники и ощупью спускалась вниз, к речушке, окутанной туманом.
Остановились у моста, под которым, поднимаясь под самые стропила, бурлила вода. Кто-то успел уже выставить запретительный знак - проезд закрыт.
Николай и Гришка вышли из машины. Гришка попрыгал на бревнах, пробуя на прочность, сплюнул в грохочущую воду и прокричал:
- Выдержит!
- Ты вот что, - сказал Николай, - посиди в машине, а я пойду поищу место для переправы.
…Гришка проснулся, услышав шаги. Должно быть, возвращался отец. Поерзав, он забился головой в угол и снова закрыл глаза.
Наступила тишина, слишком долгая тишина. В окошке, расплющив нос, торчало смуглое лицо с наморщенным лбом, сбоку топырилась пятерня, протирая стекло. Глаза подмигивали. Это был не отец.
- Арак ма?
Туман над речкой рассеивался. Сверху спускались двое всадников в бурках. Гришка вспомнил о ружье над спинкой сиденья - повернуться и выдернуть из скоб, но тайная сила сковала: глаза незнакомца спокойно следили.
- Арак ма?
Гришка молчал. Ключи от лавки были в маленьком багажнике, но как их возьмешь под взглядом горящих темных глаз, беззастенчиво шаривших по кабине?
- Папирос ма?
У Гришки отнялся язык. Всадники подъехали к автолавке, послышалась гортанная речь. Это были чеченцы - кавказские люди, с войны осевшие в здешних местах. Они посовещались по-своему, к кабине приблизился другой - худой, носатый, с жесткими я хитрыми глазами.
- Не бойсь, выходи…
- Вы по…дождите, - промямлил Гришка, открывая кабину. - Я сейчас… позову…
Молодой чеченец подмигнул, улыбнулся и сильно, рывком тряхнул его руку, обмякшую и безвольную.
- Сиди, сиди, обойдемся.
Ясно, не хотят, чтобы он предупредил отца. Молодой вытряхнул из пачки последние папиросы, раздал их всадникам, почиркал зажигалкой, пытаясь прикурить, но та не зажигалась.
- Камешка ма? - спросил он у Гришки.
- У отца…