Орнитоптера Ротшильда - Николай Никонов

Содержание:

• ОТ АВТОРА 1

• ПРЕДИСЛОВИЕ ВТОРОЕ, написанное Генри Бейтсом 1

• ВОСПОМИНАНИЕ ПЕРВОЕ: - семейство парусников 2

• Орнитоптеры - (авторская справка) 4

• Орнитоптера Ротшильда 5

• ВОСПОМИНАНИЕ ВТОРОЕ: - шиповник 7

• Папилио Антимахус 9

• ВОСПОМИНАНИЕ, КОТОРОЕ ДОЛЖНО БЫТЬ ПРЕДПОСЛЕДНИМ, НО ПО СВЯЗИ С ПРЕДЫДУЩЕЙ ГЛАВОЙ ПЕРЕДВИНУЛОСЬ НА ЭТО МЕСТО: - Музей Конго 12

• ВОСПОМИНАНИЕ ТРЕТЬЕ: - первая коллекция 13

• Бабочки с островов Суматра и Борнео 16

• Бабочки морфо 19

• ВОСПОМИНАНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ: - философские размышления при чтении "Зоогеографии" 22

• Целебесский Андроклес 27

• ВОСПОМИНАНИЕ ПЯТОЕ: - определитель Плавилыцикова 29

• Мечты 34

• ВОСПОМИНАНИЕ ШЕСТОЕ: - Аполлоны. Ленточники. Переливницы 36

• Парусники с Амазонки 39

• Тейнопалпус и Бутанитис 41

• ВОСПОМИНАНИЕ СЕДЬМОЕ: - тропические бабочки 45

• Примечания 49

Николай Никонов
Орнитоптера Ротшильда

ОТ АВТОРА

"Орнитоптера Ротшильда" - новая книга, которую я писал с перерывами в течение пяти лет, а собирал и осмысливал в течение всей моей жизни. Это повесть (или повествование в рассказах, картинах и воспоминаниях ) о, быть может, самых прекрасных существах Земли - тропических бабочках, и по сей день еще встречающихся в девственных, дождевых и листопадных лесах и саваннах Амазонии, Западной Африки, Индии, Малайском полуострове, предгорьях Гималаев, на островах Малайского архипелага и на Новой Гвинее. Многие из таких бабочек стали теперь величайшей редкостью, занесены в Красную книгу. Для сохранения их в некоторых странах, например, в Индонезии, созданы резерваты и заповедники. Запрещен вывоз редких бабочек за рубеж, в том числе и "Законом об охране природы" в нашей стране.

Для написания книги я использовал подлинные воспоминания и эпизоды из судеб великих путешественников и натуралистов-искателей прошлого века - Генри Бейтса, Альфреда Рассела Уоллеса и барона Ротшильда, открывших миру многие неизвестные виды дневных и ночных бабочек, в том числе красивейших и крупнейших в мире бабочек-штицекрылов" (орнитоптер), прекрасных представителей семейства парусников, огромных, великолепно-синих и голубых южноамериканских морфо, гималайских тейнопалпусов и аполлонов.

Рассказы о заморских тропических чудесах я дополню истинами о встречах с редкими бабочками нашей Уральской земли, каких доводилось мне видеть и собрать.

Мир насекомых, и в том числе бабочек и жуков, редеет с непредсказуемой скоростью. Если потери в мире более крупных животных мы быстрее замечаем и начинаем что-то делать для их охраны и размножения, то в мире насекомых, кажущемся беспредельным (и даже вредным! в отсталом, сугубо прагматическом смысле. Долой капустницу, долой всех этих короедов, златок, усачей . - Больше всяких там инсектицидов-гербицидов!), потери заметны только знатокам, но потери эти также невосполнимы и необратимы. Исчезновение даже обыкновенной капустой белянки, кстати, бабочки крупной, красивой и уже редко встречающейся (не путать с другими видами белых бабочек, еще довольно распространенными!), было бы столь же тяжким бедствием, как потеря воробья, синицы, скворца, а в мире зверей, допустим, белки, бурундука или крота. Мы до сих пор не научились понимать того великого баланса, который устанавливался миллиарды лет творчества природы и до сих пор немногим ясна истина, что исчезновение полное, хотя бы неказистого кровососа-комара (кому его жаль?), обернется страшным уроном хотя бы рыбного поголовья и численности птиц, особенно таких, как ласточки (их уже много меньше!) и стрижи.

Завершая эту книгу, я надеялся дать читателю информацию к размышлению, которую, может быть, дополнит чисто литературная и эстетическая ее стороны .

Николай НИКОНОВ

ПРЕДИСЛОВИЕ ВТОРОЕ, написанное Генри Бейтсом

"Я не знаю, что это. Нет, не повесть. Может быть, рассказы? Или воспоминания? Возможно, но скорее, это воспоминания., которые я рискнул поведать кому-то заинтересованному и близкому , - ведь писать книгу и думать, что она заинтересует всех - абсурд. Как не вспомнишь тут наших старых мастеров, творивших гусиным пером при свете тройного шандала, а то и просто единой восковой в благой уверенности, что все, выходящее из-под пера, под неспешный благоговейный скрип, выходящее как бы из глухой всепонимающей, всеобнимающей тьмы, достойно великого читателя. Великие заранее знали, что они пишут: трактат, новеллу, роман, а я хочу написать нечто новое, писать сразу в нескольких ипостасях и даже в тех случаях, когда материал моему перу давала не то чтобы голая фантазия, а видения и желания моего прошлого "Я", ибо и в прошлом я вдоволь набродился по белу свету и в прошлых моих "Я" был также путешественником, может быть, даже великим путешественником, наподобие Форстера или Кука. Вместе с моим другом (моим зеркальным отражением и самым большим моим счастьем - где найдешь такого друга, где встретишь, - для этого необходима не одна жизнь, не одно бытие) - он у меня был! Вместе с ним мы оказывались там, где нынешнему путешественнику бывать и не снилось, да если бы он и оказывался там, что сталось с теми местами за полвека? Прошлое истинное останется теперь только в наших воспоминаниях, в наших книгах, да еще в коллекциях, которые можно повидать в Британском музее. Четыре года мы прожили вместе на Амазонке. Мы плавали через Атлантику, мой друг пережил даже кораблекрушение, а потом еще восемь долгих лет я жил на Амазонке, а он на островах Малайского архипелага, на Новой Гвинее и в Австралии. Вернувшись в Англию, мы собирались вместе обойти вокруг Земли на парусном клипере, чтобы еще раз понять, как прекрасно огромна, живописна, полна тайны Земля. Не наша вина, что путешествие не осуществилось. Мы только страстно мечтали о нем.

Теперь мы оба старики, мы немощны, измотаны болезнями, но рады, что прожили такую^ жизнь и что живем еще вместе. Наши виллы хотя и не расположены поблизости, но мы часто навещаем друг друга и любим эту холмистую землю вдали от Лондона, от ее шума и раздражающей к старости людской суеты. Я люблю свой дом. Комнаты его увешаны чудесами, какие удалось мне собрать и сохранить за годы странствий. В комнатах у меня растут орхидеи, на окнах цветут кактусы, океанические раковины лежат в стеклянных витринах, напоминая мне о большом барьерном рифе и островах, где вечно гудит пассат и гнутся, шумят жесткими листьями, как бы роговые, стволы пальм, а перистые серебряные облака в головокружительной небесной синеве кажутся божьими стрелами, нацеленными в вечность.

На вилле моего друга чудес еще больше. Его колоссальная коллекция бабочек! Его тропические жуки невероятных скульптурных форм! Его ботанический сад с многими сотнями диковинок! Бивни слонов, шкуры ягуаров и леопардов и даже окаменелые останки динозавров всегда напоминают ему и мне о былом величии прошлой и вечной жизни. ПРОШЛОЙ И ВЕЧНОЙ… Об этом как-то помнится, когда мы, жалуясь друг другу на недуги, сидим зимними вечерами у камина и вспоминаем, вспоминаем, вспоминаем…

Здесь, в гостиной моего друга Альфреда Рассела, висят по стенам ящики с бабочками, и мы чаще, наверное, чем о других животных, говорим о том, как охотились за бабочками , - именно охотились, пробираясь по темному жарко-влажному лесу, заросшему папоротниками, пальмами и саговниками, проваливаясь в мох и гнилой колодник, путаясь ногами в лианах и все время опасаясь змей. А на опушках и просеках, где бабочек было больше, нас подстерегали стебли ядовитых крапив, коварные колючки ползучих ротангов, запинаясь о которые, мы, бывало, вспугивали бабочку Морфо Циприс - блещущую синюю молнию, птицу-мечту - чудесное видение, почты недосягаемое для сачка. Я сказал: "почти", потому что в моей коллекции прекрасных южноамериканских морфо есть все ныне известные виды. Есть, следовательно, и Морфо Циприс. Это самая ценная часть моих коллекций, какой нет даже у моего друга Рассела, и о ней еще будет сказано. Зато у Рассела есть такое собрание парусников, какому позавидует любой музей мира.

Мы часто шутим друг с другом, и за мое пристрастие к бабочкам морфо Рассел зовет меня "морфинистом", а я его "фрачником", ибо парусников в Англии еще называют кавалерами, ласточкохвостами и фрачниками за те хвостики, какие есть у многих этих прекраснейших бабочек. Бабочки. Почему столь строгая природа так расточительно раздала им свою красоту, так волшебно расписала их крылья, а по яркости тонов, непредсказуемости сочетаний с бабочками не могут соперничать ни птицы, ни даже цветы? Что за чувство, что за смысл вложен в узоры их крыльев? Что зашифровала там ее творческая мысль? Вот в отдельном полированном ящике красного дерева, что висит неподалеку от бронзового барометра в кабинете Рассела, помещена пара громадных бабочек. Крылья одной из них, той, что поменьше, переливаются в бликах от камина оттенками зеленого, золотого и черного шелка. Слово "шелк" здесь совсем не точное, грубо-приблизительное, оно было бы верным, если бы окраску сотворила рука человека, но бабочка эта родилась такой, как бы произведенной из шелковистого твида или панбархата, осыпанного к тому же золотой пудрой-пыльцой, озаренной, однако, не солнечным блеском, а гораздо более вкрадчивым лунным сиянием. Близ радиальных жилок это сияние переходит уже в совсем таинственное свечение, вторая бабочка - много крупнее, ничем не похожа на первую и, тем не менее, это самка того же вида, благородно расписанная сложнейшим узором коричневых, черных, белых и слегка лазоревых пятен. Обе бабочки с гигантского, как материк, далекого острова Новая Гвинея, и они словно бы олицетворяют этот остров-материк с его непроходимыми дождевыми тропическими лесами, его синими горными цепями курящихся вулканов, его крикливыми попугаями, фантастическими райскими птицами, орхидеями и заводями голубых огромных кувшинок на еще никем не исследованных реках. Бабочки носят имя великого их собирателя, коллекционера и подвижника, пожертвовавшего свое собрание Британскому королевскому музею, барона Ротшильда - орнитоптера Ротшильда… Когда я собирался писать свою книгу о бабочках, я много думал над тем, какую форму ей придать. И после долгих раздумий я решил, что буду писать так, как мне представляется и хочется, не раздумывая даже о читателе, хоть читателя пишущий никак не должен сбрасывать со счета. Я подумал лишь, что читатель будет, но им станет лишь тот, кто волнуется тем же, чем и я, кто, следовательно, мой потенциальный друг, кто, как и я, жаждет открытий и находок и будет радоваться им вместе со мной. Для него я пишу. С ним мы отправимся бродить по тропическим лесам, с ним поплывем вверх по течению великой Американской реки, наводящей даже ужас и трепет своей бесконечной необъяснимой полноводностью, с ним отправимся на далекие Малайские острова. Мой читатель будет, наверное, только таким, ибо другой читатель, равнодушный к природе и тропикам, вероятно, сочтет книгу скучной. Итак, я буду писать книгу, где главными героями будут я сам, мой друг Рассел, иные известные натуралисты и путешественники и бабочки, да, может быть, еще тот ВЕЛИКИЙ ХУДОЖНИК, который создал нас всех и все то, что дает нам благоговейную радость прикосновения к ЕГО творчеству. Вот таково откровение, или предисловие. Предисловия, на мой взгляд, вообще вряд ли нужны, особенно длинные. Объяснить книгу умному? Он и сам в ней разберется. Разъяснять равнодушному и, хуже того, - глупцу? Она не станет для него понятней, он - умнее. Я не хочу, чтобы шли за мной, я хочу, чтобы шли со мной вместе. И вместе ели изюм, который я постараюсь извлечь из булки. Больше ничего. Мы обо всем условились. Можно начинать?

Генри БЕЙТС

ВОСПОМИНАНИЕ ПЕРВОЕ:
семейство парусников

В разных странах их называют по-разному: парусники, кавалеры, хвостоносцы, ласточкохвосты, фрачники, воздушные змейки, дракончики, - вероятно, имеются и другие названия, - я никогда не мог собрать их все. Наверное, это самые красивые и совершеннейшие бабочки в мире. О том говорит их трудноописуемая красота, одним им принадлежащее благородство форм, величина - почти все парусники крупные или очень крупные. Неожиданность их окрасок, непредсказуемое совершенство рисунка крыльев наводит на мысль о высших творениях ВЕЛИКОГО ХУДОЖНИКА. ВЕЛИЧАЙШЕГО ИЗ ХУДОЖНИКОВ, ВАЯТЕЛЯ МИРА.

И те, кто открывал новых представителей семейства парусников, бывали особенно поражены надземного вида созданиями, волею случая оказавшимися в их удачливом сачке.

Вот подлинная запись по этому поводу из книги Альфреда Рассела Уоллеса "Малайский архипелаг", поймавшего одного из новых представителей семейства на острове Баджан. Уоллес назвал ее Орнитоптера Кроезус (Крез).

"Красоты этой бабочки невозможно выразить словами, и никто, кроме естествоиспытателя, не поймет глубокого волнения, которое я испытал, поймавши ее наконец, когда я раскрыл ее черные с оранжевым и бриллиантовым блеском крылья!"

Парусники во всем мире - бабочки сравнительно редкие, хорошо прячущиеся, летающие быстро, как птицы, недаром самые крупные из них называются птицекрылы, или орнитоптеры, а самые изящные и утонченные не случайно называются графиумы (графы!). Ес, ть и в семействе парусников, чаще называемом по-латыни Папилиониды (Papillionidae), или просто Папилио, и еще представители титулованной "дворянской знати". Эта бабочка - барон. Барония, встречающаяся в Центральной Мексике, которую систематики считают самым примитивным простейшим видом парусников. Входят в семейство и странные горные бабочки алоллоны, мало похожие на настоящих парусников. У аполлонов нет "хвостов", как у парусников, летают они куда хуже, чем графиумы и орнитоптеры, окрашены с благородной бедностью - преобладает белый цвет, испещренный красными и черными пятнами. Но аполлоны так же редки, как и все виды Папилио, так же приводят в восторг коллекционеров и, как все виды семейства, ждут бережного отношения, внимания и любви. Не вызывает сомнения, что все семейство Папилио, или парусники, - драгоценное украшение природы Земли.

Впервые я познакомился с представителем этого замечательного семейства бабочек очень рано - едва помню себя - мне было, кажется, не более трех-четырех лет. Но удивительно ясно, яснее, чем вчера, сохранился день оттуда. Он "прокручивается" в моем сознании постоянно, как в цветном фильме-отражении, и главное в нем - оранжевый, неизвестно откуда взявшийся сачок из крашеной марли - колпачок Буратино на красной гладкой палочке. Помнится, сачок мне несказанно обрадовался (или я обрадовался ему, когда схватил его красную гладкую ручку и тотчас понял, даже без всякого показа, как им ловить?).

На теплом от солнца крыльце нашего дома, огромном и уютном, с парадной лестницей, где я любил играть и где впервые ощутил себя стоящим на ногах, а далее и ходящим, лазающим по ступенькам, я опробовал сачок. Синяя в голубизну муха. Гневно жужжала. Мой восторг - восторг ловца и охотника. Открытый сачок. И муха, растаявшая в ясности летнего дня. Холодок недоумения и освободительной ясности. Улетела? Но - небо! Но - солнце! Но сладкий запах вечного лета! Все со мной, как запах вымытого недавно крыльца со вкусом счастливого сохнущего дерева. И оранжевый сачок в своей озадаченной открытости…

В тот или не в тот день - этого я не знаю, но помню твердо: со мной был сачок, мы поехали "в лес". Впервые в лес и, наверное, это был выходной день - так странно именовались тогда дни, замыкающие пятидневку. "В лес" - называлось подобие нынешних семейных или туристских выездов, с той разницей, что теперь едут на машинах, мотоциклах, электричках, а тогда о таком даже не мечталось, и до природы можно было добраться лишь поездом - он назывался "трудовой", или еще проще, как ехали, например, мы, на трамвае. О "трудовом" и всех прелестях поездок в нем, набитом до скотского состояния, я узнал много позднее, а пока величайшей счастливой новостью была и поездка на этом трамвае, далеко, по только что еще проложенной линии на известный всем "Уралмашстрой" - так называлась (и это обозначение долго было в ходу) северная окраина нашего Екатеринбурга-Свердловска, казавшаяся невыносимо дальней. Африка, например, была ближе: "Не ходите, дети, в Африку гулять!" На "Урдлмашстрое" в те времена средь сосновых лесов, вырубленных и снесенных целыми площадями, с муравьиным упорством творилась великая стройка. Все это я видел опять много позже, по состарившимся мельтешащим серыми дождевыми штрихами кадрам хроники, где люди, действительно похожие на взворошенных муравьев, одержимо копали, рубили, бежали с тачками, махали знаменами, счастливо таращили балделые, ликующие, а то и грозно-охранные, беспощадные к кому-то лица. Простите… Мелькнувшее… Но беспощадные, беспощадные…

А в дзенькающем, болтающемся, стучащем на стыках вагоне, я знал только, что мы едем, едем. ЕДЕМ В ЛЕС!

Лес и теперь еще со всех сторон окружает непомерно разросшийся город. В лес упираются микрорайоны. Лес остался площадями, островинами по окраинам и даже входит в них. Но что за лес?! Суховерхий сосняк, благоустроенный и прохожий, он соединяется в моем представлении с наглым вороньим карканьем. Тогда же он был и на окраине "Уралмашстроя" еще не окультуренный, не городской.

Мы сошли с трамвая, как будто в районе нынешнего кино "Заря", на остановке, действительно напоминавшей лесной разъезд, потому что отец мой, Григорий Григорьевич, человек удивительно неприхотливый, умел удовольствоваться малой малостью и даже очень радоваться этой малости, считал - дальше ехать не к чему да и незачем. Лес начинался чуть ли не у самой остановки. Пусть не шишкинский вековой, но все же сосновый. Все же - бор. Край вырубки. Опушка. Широкие свежие пни. И никто не высадился вместе с нами, потому что трамвай укатил дальше, на тот самый "Машстрой".