Тут я заметил, что Кукурузо почему-то покраснел и беспокойно заёрзал на месте. Впрочем, я еще и раньше, когда пели, заметил, что мой дружок Кукурузо постоянно смотрел на Вальку, а когда она случайно поднимала глаза на него и их взгляды встречались, он сразу начинал рассматривать землю.
- Украинский танец козачок! - объявил вожатый и заиграл на аккордеоне.
Валька начала танцевать. И произошла удивительная перемена. Нескладная длинноногая Валька в миг превратилась в стремительную летящую птицу, каждое движение которой сливалось с музыкой. И ноги её, те самые тонкие ноги, на которых, казалось, нельзя даже устоять (вот-вот упадешь), эти ноги, едва касаясь земли, словно всё время были в воздухе, в полёте - стройный, сильные и пружинистые.
У моего уха часто-часто, как запыхавшийся, будто это он сам танцевал, дышал Кукурузо. А когда Валька кончила танцевать и все зааплодировали, он не стал аплодировать, а встретившись со мной взглядом, почему-то нахмурился и отвернулся…
Потом Оксана читала стихи. Хорошо читала, только очень кричала, - наверно, даже в селе было слышно.
Вообщем получился такой неожиданный концерт.
А потом начали купаться. Игорь плавал кролем, Сашка-"штурман" - брассом, да и Валька ничего плавала (правда, по-девчачьи, задрав голову и отфыркиваясь, как кошка). Но прыгать в воду с вербы никто не умел. И вот мой друг Кукурузо показал, что такое васюковские ребята. Забрался на самую верхушку, раскачался, как обезьяна, на ветке и ка-ак прыгнет - почти минуту летел и почти на середину плеса залетел. Все только охнули. А вожатый сказал:
- Молодец! Из тебя может выйти хороший спортсмен. Тебе нужно в секцию по прыжкам с трамплина. Молодец!
Кукурузо даже покраснел от удовольствия.
Меня разобрало, и я захотел показать, что я тоже геройский парень. Я поплевал на руки и полез на вербу. Но меня постигла неудача. Досадная, ужасная неудача. Я зацепился за сучок и разорвал трусы с низу до самого пупа, даже резника лопнула. О том, чтобы прыгать, не могло быть и речи. Я бы потерял трусы в полёте. Придерживая своё несчастье одной рукой и чуть не плача от стыда, я бесславно спустился вниз. Но никто не стал насмехаться надо мной: "Ничего, бывает. С каждым может случиться", - успокаивали меня все. Я только скулил и досадливо махал свободной рукой. Девчонки предлагали мне зашить трусы. Я категорически отказывался. Сидеть без трусов, пока девочка будет зашивать, - лучше утопиться! Я взял у них иголку с нитками и полез в шалаш - зашивать свой позор. Там, в полумраке, долго и неумело тыкал иголкою, прокалывая себе пальцы и глотая слёзы стыда. Неожиданно взгляд мой упал на книжку, которая лежала в углу шалаша, прикрытая листьями. Я заинтересовался, потянул её. Это была "Грамматика". Я сначала удивился, но потом вспомнил, Кукурузо же взял её, чтобы замылить глаза деду.
В "Грамматику" была вложена тетрадь. Я развернул эту тетрадь (пусть простит мой друг моё любопытство). На первой странице начинался "Дневник Робинзона Кукурузо". Что это такое - вы уже знаете: "приключения" и "неприятности" первого дня. "А что дальше?" - поинтересовался я. Перевернул страничку и вытаращил глаза. Дальше шли упражнения. Почти пол тетради было исписано упражнениями по грамматике - и на глаголы, и на существительное, и на прилагательные.
Упражнения были написаны карандашом - так же, как и дневник. Сомнений не было - всё это писалось уже тут, на острове. Так вот оно что!
Робинзон Кукурузо, который собирался прожить на необитаемом острове двадцать восемь лет два месяца и девятнадцать дней, готовился к осенней переэкзаменовке.
Ну ты хитрец! Твоя гордость, твоя неукротимая гордость заводилы и атамана не позволяет тебе сознаться, что ты усердно готовишься к переэкзаменовке, и ты сбежал от людских глаз на остров, и там зубришь грамматику. Теперь понятно, почему ты именно так назвал свой остров… Ну, постой! Ну, подожди! Я тебе…
А впрочем, что "постой", что "подожди"? Разве я скажу ему что-нибудь? Разве я хочу, чтобы он провалился, чтобы он остался на второй год?
Да нет! Конечно же, нет! И я ничего ему не скажу, ни слова, ни полслова. Пусть думает, что я ни о чем не догадываюсь. Пусть думает!
Я быстро положил тетрадь и "Грамматику" на место и присыпал листьями, словно и не трогал.
От этого открытия мне стало сразу легко и весело - точно после дождя солнце засветило. Про стыд свой и думать забыл. Быстро зашил я трусы и совсем другим человеком выскочил из шалаша. Все заметили перемену в моём настроении и теперь смело начали улыбаться.
А Кукурузо сказал:
- Великое дело трусы. Без трусов - нет человека, а в трусах - есть человек, еще и улыбается, - и хихикнул, подмигнул Вальке. Ему хотелось быть остроумным сегодня. И хотя дурацкая была его острота, я не обиделся.
Неожиданно с плёса зазвучало:
- Ого-го! Вот вы где!
К острову подплывала еще одна лодка. В лодке сидели Гришка Бардадым и несколько наших мальчишек-юннатов.
- Почти час вас ищем, - сказал вожатому Бардадым, вылезая на берег. - Нас Фарадеевич прислал. Приглашает вас к себе. Хочет показать свои новые сорта овощей и фруктов и угостить.
- Ой! Зачем я наелась! - отчаянно закричала Оксана.
Все засмеялись.
- Ничего! Пока доедем - утрясется, - успокоил вожатый. - Ну что же, друзья, собираемся!
Началась суматоха.
- О! А вы что тут делаете, босяки! - удивленно воскликнул Бардадым, заметив нас.
- У них дело! Секретное! - таинственно сказала Оксана.
- Что-о?! - скривился Бардадым. - Дело? Какое дело? У этих вот? У этих вот шалопаев? Врут они! Это же известные на всё село босяки. Наверно, что-то уже придумали, какую-нибудь пакость. Кроме пакостей, никаких делов у них не бывает.
Никто даже не засмеялся. Наверно, все испытывали неловкость и молчали.
Мы стояли красные, как два помидора.
Мы готовы были провалиться сквозь землю.
Эх! Если бы мы были здоровые, как ты!
Мы бы тебе показали! "Делов! Делов!" - говорить сперва научись!
- И ничего они не босяки, а хорошие мальчики! - выкрикнула вдруг Ваька.
- Конечно! - подхватил Игорь.
- Хорошие-хорошие-хорошие! - заверещала Оксана.
- Только так! - сказал Сашка-"штурман".
- Ну пусть! Пусть! Пусть! - замахал руками Бардадым. - Вы - наши гости, не будем ссориться. Поехали быстрее! Фарадеевич давно ждет.
Нас окружили Игорь, Валька, Сашка-"Штурман" и другие. Зазвучали возгласы:
- Прощайте!
- До свидания!
- Будьте здоровы!
Мы всем по очереди пожали руки. И тут Валька, протягивая руку Кукурузо, сказала:
- Жалко, что мы не узнаем, как закончилось ваше секретное дело…
Она сказала это с таким искренним сожалением, и я заметил, как снова покраснел Кукурузо. И вдруг в глазах у Вальки вспыхнули искорки:
- А вы знаете что! А вы напишите нам! Я вам оставлю адрес, а вы напишите. Хорошо?
- Конечно!
- Напишите! Напишите! - зазвучало отовсюду.
А Валька уже писала на какой-то бумажке адрес.
- На, - сказала она, протягивая бумажку Кукурузо. - Только смотри, не потеряй!
Кукурузо ничего не сказал - молча засунул бумажку за пазуху.
Они сели в лодки.
- Запоём что-нибудь веселенькое на прощание! - предложила Валька. - Запевай, Сашка!
- И они запели!..
Мы долго стояли на берегу, их давно уже не было видно, а их веселая песня звучала из-за камышей и разносилась по всем плавням:
Роди-и-ился я в селе-е,
папа и ма-а-ама - учителя-я,
А мой дядька - комбайнер
он лодку мне припер!
Мы плывем в желтой лодке,
в желтой лодке, в желтой лодке!
И наша лодка скребет по дну,
скребет по дну - скряб, скряб!
(Поётся на мотив знаменитой битловской песни "Yellow submarine". Примечание длинноногой Вальки).
А потом Кукурузо лежал в траве на поляне и молча смотрел в небо. Я тоже лежал и смотрел. Небо - это такая штука, что смотреть в небо можно часами. Смотреть и думать. Я не знаю, что думал Кукурузо, но я совсем не удивился, когда он вдруг вздохнул и сказал:
- Да, сейчас техника, это не то, что… а вообще… конечно… Говорят, в такой пуговке - приёмник, в портсигаре - телевизор. А фотоаппарат - тот вовсе под ноготь спрятать можно…
- Что же ты хочешь - на транзисторах, на полупроводниках, - сказал я и покраснел. Убейте меня, если я хотя бы приблизительно знал, что такое транзисторы или полупроводники. Да и Кукурузо, конечно, тоже. Ничего мы не знали. Ничегошеньки… А Игорь знал. Конечно, знал, если сам сделал приёмник на этих транзисторах.
Кукурузо вдруг вздохнул и мечтательно произнёс:
- А хорошо было бы сделать что-то такое… На транзисторах. Интересное и необычное. Например… Например, управление коровой на расстоянии по радио. Между рогами натянута антенна. В ухо вставлен маленький приёмник (на транзисторах, конечно).
Пасти такую радио-корову - одно наслаждение. Сидишь себе где-нибудь за три километра на бахче у деда Салимона, уминаешь арбуз сладкий-пресладкий (я больше всего самую середину арбуза люблю. А ты? Ага… Так-так). Вот так сидишь, хрумкаешь арбуз. Потом посмотрел в карманный телевизор, видишь - твоя Манька в потраве, в колхозном просе. Нажимаешь кнопку, и:
"Манька-а! А ну вернись, проклятущая". И Манька - как если бы её кнутом стегнули - назад. А ты снова сидишь и уминаешь арбуз. Красота!.. Скажи, а?
И сразу Кукурузо оживился - не умел он долго сидеть и раздумывать. Он был человеком дела.
- Ну, хватит, об этом потом… А теперь давай подумаем, как мы будем Кныша ночью задерживать.
- Что?! Задерживать?! Как же его задержишь? Он же нас утопит, как котят.
- Утопит? В ружьё зачем? Ты что, думаешь, для такого дела нужны люди и колья? Ружье - это не шутка. Это оружие. Бац - и будь здоров!
- Ты что, собираешься в него стрелять? - со страхом спросил я.
- Ну вот тебе сразу стрелять! Не стрелять, но… если что… Вообще, ружья кто хочешь испугается.
- Конечно, - согласился я. - Только как же… Я… ночью… а дома? Тебе хорошо, ты на необитаемом острове, тебе отпрашиваться не у кого. А я…
- Да отпросись. Подумаешь! Что-нибудь придумай.
- Что?
- Ну, что на рыбалку идешь или еще что-нибудь.
- Я и так на рыбалке сейчас.
- Да ты что - маленький! Тут такое дело, можно сказать, государственное, а он.
- Ну хорошо, что-нибудь придумаю. Только мне придется сейчас домой ехать.
- Езжай, а я что…
Я сел в лодку.
Лицо у Кукурузо было грустным и хмурым. Видно, ему очень не хотелось оставаться одному на острове. Он ходил по колено в воде вокруг лодки и ощупывая борта, бормотал: "Вот тут надо было зашпаклевать, а тут просмолить, а эту доску вообще заменить".
Ему хотелось еще что-то сказать, он почесал за ухом, шмыгнул носом и наконец сказал:
- Ты знаешь… Ты бы привез мне нытиков. Хоть один. Захотелось, как перед смертью. А то всё рыба да рыба.
Нытиками называли у нас глазурованные пряники, что продавались в сельмаге. Высохшие и твёрдые, как дрова, они ноют, когда вгрызаешься в них зубами. Один нытик можно есть целый день. Может, за это мы и любили их.
- Хорошо, привезу, а как же, - сказал я и оттолкнулся от берега.
Глава 19
Во сне и наяву
- Где ты целый день бегаешь не евши? Смотри, даже глаза ввалились, - укоризненными словами встретила меня мать.
- Да вы что, мама! Я ухи вот так наелся. Ох и вкусная! Там один Сашка такой мастер оказался - лучше любого повара, - я так неожиданно обмолвился, что едва успел закрыть рукой рот, чтобы совсем не проговориться. Мать заметила мой жест и, подозрительно глянув на меня, спросила:
- О каком это ты Сашке?
- Да про… про… Юрчишина, - начал выпутываться, словно вьюн из сети. - Ну тот, знаете, что у мельницы живет, дядьки Михаила сын.
А сам аж изнываю внутри. А что, если мать его сегодня в селе видела? Пропал тогда. Нет, пронесло! Мать ничего не сказала. Значит, не видела.
- И что - хорошо клевало? - ласково улыбаясь, спросила мать.
- Плохо! Едва на уху наловили, - не краснея, врал я. - Мы сегодня на ночь собираемся. На плесы. Пустите?
- Посмотрим, посмотрим. Иди-ка дров наруби, а то у меня все кончились.
И я, обрадовавшись, что всё обошлось, побежал рубить дрова.
До обеда я волчком возле матери крутился - то воды принесу, то помои вылью, то в хате подмету. Такой хороший, такой покладистый. А что поделаешь, нужно же, чтобы на ночь отпустили. Кукурузо же ждет.
После обеда почему-то глаза у меня слипаться начали - давали знать ночные приключения. Прилёг я под грушей в холодке и сразу провалился в сон, как топор в воду. И приснилось мне что-то странное. Не сон, а просто кино.
Стою я, значит, на берегу острова Переэкзаменовки. Стою и вижу, выплывает на плёс корабль, огромный белый океанский корабль (я такие только в кино видел), трехпалубный, а труба больше, чем вся наша хата. Я стою и удивляюсь: как это он через узенькие стружки в камышах проплыл? Но не успел я хорошо насмотреться, как с корабля спускают трап и по трапу идет на берег… Гребенючка. Подходит ко мне и говорит^
- Приветствую вас. К вам на остров приехала немецкая делегация школьников. Вы будете переводчиком.
Я удивленно смотрю на неё, и мне хочется сказать: "Что это ты, дурище, меня на "вы" называешь?". Но я почему-то вежливо отвечаю:
- С большой радостью. Но хочу напомнить вам, что в школе я изучаю, как вам известно, английский и по-немецки говорю не очень хорошо. По-немецки я знаю лишь три слова: дер Тиш, дер Штуль и дер Бляйштифт.
- Ничего, - говорит Гребенючка, - вполне достаточно. Принимайте гостей. Вот они, пожалуйста.
Я смотрю и вижу, что по трапу спускаются Игорь, Сашка-"штурман" и Валька.
"Вот оно что! Так они, оказывается, немецкие школьники, а не наши".
Мы идем по острову и подходим к шалашу. Около шалаша стоит Кукурузо и ковыряет в носу.
- Знакомьтесь. Губернатор острова Переэкзаменовки Робинзон Васильевич Кукурузо, - говорю я, как мне кажется, по-немецки, а сам думаю: "Тьфу! Почему это я его губернатором назвал? Что он, иностранец, что ли? Он же наш, украинский Робинзон. Надо было, наверно, сказать - председатель сельсовета. Но как же тут сельсовет, когда он на острове один".
Между тем Кукурузо говорит:
- Пожалуйста!
И мы входим в шалаш. Входим в шалаш и оказываемся в большой светлой комнате, где всё белое, как в больнице. Посредине на белом столе стоит блестящая никелированная кастрюля.
- Кастрюля, - поясняет Кукурузо. - На транзисторах. Сама варит. Без огня.
"Ты смотри. Вот чертов Кукурузо! Всё-таки понавыдумывал это… на транзисторах".
- Дер Штуль? - спрашивает вдруг Валька.
- Дер Бляйштифт, - отвечаю я и сам удивляюсь, как складно выходит. Ведь она спросила: "Слушайте, а как ваше секретное дело?". А я отвечаю: "Всё хорошо, не волнуйтесь?"
Какой хороший немецкий язык! Одно слово сказал - и всё понятно. Нужно будет на следующий год попроситься в школе в немецкую группу. Обязательно. Отличником у них стать - раз плюнуть. Теперь я понимаю, почему все они: и Валька, и Игорь, и Сашка - отличники.
И тут я вдруг вижу: позади Вальки стоит в капитанской форме… Кныш. А возле него - голый, в маске и ластах, Бурмило.
"Вермахт… Подарочек от немцев… Двадцать железных… Сегодня ночью…" - вспоминаю я, и все во мне пошло-поехало вниз.
А Кныш подходит ко мне и грозно говорит:
- Даме всегда надо уступать место! - и изо всех сил толкает меня в грудь.
- Только так! - слышится голос Бурмилы.
И я лечу, лечу, лечу - куда-то в пропасть. Шлёп и проснулся.
Вот такая чертовщина приснилась мне.
И сразу вспомнил, что мне нужно ехать ночью в плавни. Что "сегодня ночью" - именно сегодня ночью. И так мне сделалось тревожно, что и передать нельзя.
Матери не было - пошла в поле. Отец с утра на работе. Нигде никого. А тут еще этот сон… Не мог я сидеть в одиночестве. К людям меня потянуло. На улицу. Как хорошо всё-таки, что есть на свете люди! Вон голопузая детвора соседская в колее заболоченной кораблики пускает, а всё равно: глянешь на них - и легче.
Заглянул я во двор к Реням. Дед Варава сидел на завалинке и правил косу.
"Эх, ничего вы, дедушка, не знаете, где сейчас ваш дорогой внук Ява, - подумалось мне. - Если бы вы знали, не сидели бы так спокойно. А ночью его сегодня неизвестно что ожидает! Настоящая военная операция. Может, и стрелять придется! Эх!". Проскочил я мимо открытой калитки, чтобы не заметил меня дед (а то еще, чего доброго, расспрашивать начнет!).
Иду по улице.
"А может и не приедет Кныш? Заболеет или еще что. Всякое же бывает. Но - нет, навряд ли. Такие не болеют",
Навстречу Галина Сидоровна.
- Добрый день! - здороваюсь с ней уважительно, а в душе: "Прощайте, Галина Сидоровна! Может и не увидимся больше…".
Иду дальше.
И вдруг…
- Что ты нос повесил? Снова что-то натворил и мать ремня дала? - услышал я неожиданно. Поднял голову. У колодца, с вёдрами и коромыслом, стояла Гребенючка. И смотрела на меня улыбаясь. - И почему это ты один? А где же твой переэкзаменовщик? Поругались, может?
Наверно, надо было ей сказать что-то резкое и язвительное: "Не твое свинячье дело", но мне не хотелось, и я просто сказал:
- Он в Песках, у тётки.
- А ты, бедненький, ходишь и плачешь.
И снова я удержался от обязательного в таких случаях: "Сама ты плачешь. Вот вытри под носом", - а честно признался:
- Не плачу, но скучаю.
Мой необычно спокойные ответы, наверно, удивили и растрогали Гребенючку. Она глянула на меня с искренним сочувствием и сказала:
- Так почему ты к школе не приходишь, на площадку? Мы там всегда в волейбол играем и в другое.
- Да-а… - невнятно протянул я. И мне вдруг очень захотелось рассказать ей и про остров, и про Кныша с Бурмило, и даже про сон, что приснился мне сегодня. Я едва сдержался. Если это была только моя тайна, я бы, наверно, рассказал. Но - Кукурузо! Он бы никогда не простил мне это. Как тяжело иногда быть верным другом!
И еще я неожиданно подумал: "А умеет ли Гребенючка танцевать козачок?" И хотя я не знал, но почему-то решил, что наверно, умеет.
Пока мы говорили, она опустила ведро в колодец и теперь начала вытягивать, крутя двумя руками ворот. Я сначала смотрел, потом в душе махнул рукой: "А! Кукурузо всё равно не видит!" - и сказал:
- Давай помогу.
Она ничего не ответила, я взялся за ручку, и мы начали крутить вдвоём. Мы крутили так рьяно, что ведро качалось там, в глубине, стукалось о сруб, и слышался бесконечный плеск, как в водопаде. Когда мы вытащили, воды было всего полведра. Мы взглянули друг на друга и засмеялись.
- Давай еще.
Мне было очень весело вот так вдвоём крутить ворот. Наши руки соприкасались, мы толкали друг друга, а один раз даже стукнулись лбами. И всё время смеялись. Стало жалко, когда вёдра уже наполнились.
Она прицепила их на коромысло, взяла на плечи и пошла пошатываясь. Где-то в глубине шевельнулась у меня мысль: надо было ей помочь, поднести хоть до ворот. Но на это уже у меня не хватило пороха. И я лишь молча смотрел ей вслед. И думал, что на необитаемом острове я бы не жил ни за что на свете. Даже за мотоцикл с коляскою.