Если бы не отец со своими тревогами, я немедленно покинул бы эту тухлую компанию, чтобы вернуться домой.
9
На часах восемь, народу на улице пока мало. Прохладный влажный ветер, уличный термометр показывает жалкие пять градусов, а через пару часов будет ноль, и я досадую, что не взял с собой шапку. Может быть, если бы уши не мерзли, то и братца Петтера было бы легче терпеть.
Черный снег вдоль дорог еще не растаял до конца, пока держится. Сейчас худшее время года, если говорить о погоде. Ни рыба ни мясо - не зима, не весна, даже не поздняя зима или искристая ранняя весна. Мрак беспросветный, хоть волком вой.
Вдоль кромки воды, шатаясь, движется стайка легкомысленно одетых существ. Парапета на нашей набережной нет, но они не утонут, даже если упадут, - лед еще крепок.
Несколько мужчин в одинаковых куртках с важным видом бегают по льду, размахивая руками. Они подготавливают костер и фейерверки для вечерней программы. Энергично жестикулируя и перекрикиваясь, они бросают разные предметы на горы веток и мусора. На самом верху лежит остов старой кровати. Другие мужчины в таких же куртках столь же энергично шагают по дороге, которую скоро перекроют.
У Тоббе и двоюродного братца, кажется, нет особой цели: весь смысл поездки в город - найти таких же праздношатающихся и к ним присоединиться. А я просто иду за Тоббе и Петтером, безвольно плетусь за ними следом, хотя у меня нет ни малейшего желания.
Сейчас в нашей квартире пусто. Я мог бы вернуться домой, придумать отговорку, сказать, что заболел.
Но тогда - и эта мысль меня злит - тогда братец Петтер выйдет из игры победителем. Не знаю, откуда это чувство. Но что-то есть в высокомерном выражении его лица, в его командирском тоне, в том, как он крутился на моем стуле, в идиотской реплике у подъезда. Как-то не так он на меня смотрит и к тому же воображает, что имеет представление о вещах, о которых на самом деле ни черта не знает. Говорит: "Я за гамбургером", поворачивает велосипед и едет прочь, даже не взглянув на нас с Тоббе. А мы едем за ним. Со мной все ясно, но почему Тоббе не возражает - для меня загадка.
Я себе ничего не заказываю - еще не успел проголодаться после ужина.
Вот Петтер наелся и рыгнул, мы выходим на улицу - народу уже больше. Перед нами по направлению к набережной на нетвердых ногах движется шумная компания, в которой среди прочих Андреас и Терес. Они слились в пьяном объятии, Терес размахивает сигаретой. Мы с Тоббе переглядываемся. Он качает головой в знак согласия, и мне приятно, что он разделяет мое мнение.
- Как думаешь, сегодня опять плюхнутся на один диван? - спрашиваю я, хорошо понимая, что случилось на вечеринке у Сары.
- Не иначе как. Если вообще успеют до него добраться, - отвечает Тоббе. Он понимает, что я понимаю.
- Я б не отказался поваляться на диване с этой девчонкой, - снова разевает пасть Петтер. Он-то явно не в курсе, о чем речь.
Мужчины в одинаковых куртках развели костер и перекрыли дорогу. Вокруг толпятся люди разных возрастов. Семьи с детьми стоят, плотно укутанные, краснощекие после прогулки пешком или на велосипеде. Малыши в зимних комбинезонах носятся друг за другом. Подвыпившие пары средних лет, словно сбежавшие на пять минут с дискотеки в главном отеле города, дрожат в своей нарядной, но не слишком теплой одежде. Андреас и Терес покачиваются, прижавшись друг к другу, на перекрытой дороге и, кажется, не совсем понимают, где находятся. А мы стоим в отдалении от остальных, опираясь на велосипеды. Я смотрю на часы: без четверти десять. Вот уже несколько минут, как Петтер не выдает свои дурацкие комментарии, а я скоро пойду домой.
От группы, стоящей неподалеку, отделяется один человек и направляется к нам. Девушка в старой армейской куртке на меху и в шапке-ушанке. Кажется, знакомая, но из-за куртки и шапки ее толком не разглядеть. Она подходит ближе, и сердце начинает бешено колотиться в груди - тысяча, миллион ударов в минуту, я уже сбился со счета; хочу сбежать, хочу остаться.
- Привет, Элиас.
И вот она перед нами. Зелено-карие (или каре-зеленые?) глаза искрятся, глядя на меня.
- Привет… - я не могу решить, нужно ли называть её имя. А через три секунды понимаю, что уже поздно.
Она стоит передо мной в своей большой куртке, как будто это самое обычное дело. Широко улыбается, глаза всё искрятся. Где же я мог ее видеть раньше, почему у нее такое знакомое лицо? Никак не могу вспомнить. Хотя, может быть, я ошибаюсь - возможно, мы вовсе и не встречались до того, как я пришел в этот самый додзё. Там мы впервые и познакомились.
Юлия бросает взгляд на Тоббе и Петтера, потому что они стоят рядом, и снова смотрит на меня. Я должен что-то сказать, но в голове пусто. На безымянном пальце и мизинце левой руки у нее гипс. Внутри все переворачивается при мысли о том, что это я виноват, из-за моей неуклюжести она теперь ходит в гипсе.
- О-па, - выдаю я так же бездумно, как и тогда, в спортзале. - То есть… это что, перелом?
Она смеется и, подняв руку, рассматривает ее.
- Да, перелом. Крошечная кость в верхней фаланге мизинца. А гипс наложили вот до какого места, - она указывает на точку прямо над локтем, рассказывая все это с таким видом, будто с ней в жизни не случалось ничего более веселого и интересного.
Я чувствую на себе взгляды Тоббе и Петтера. Почему бы им не отойти и не поболтать о своих делах? Зачем обязательно буравить меня любопытными взглядами? Что мне сказать? И сколько еще она будет стоять тут с радостной улыбкой?
Судя по всему, пока за ней не придет ее парень.
Я вижу, как он - Фредрик, если не ошибаюсь? - направляется к нам.
- Юлия, мы уходим. Ты с нами?
Он как-то нервно кивает мне в знак приветствия. Похоже, ревнивый тип. И к этому ревнивому типу Юлия обращается с улыбкой:
- Конечно, вы идите, я догоню.
Затем она легко касается моего плеча здоровой рукой:
- Мы уже уходим.
Да, это я и сам слышал. Плечо будто занемело от ее прикосновения.
- Придешь на следующую тренировку для новичков?
- Не думаю.
Улыбка сходит с лица, она поднимает руку в гипсе:
- Не из-за этого, надеюсь? Это же случайность. Ты не виноват.
- Да ладно…
Пожимаю плечами, как маленький мальчик, которому стало стыдно. А Тоббе и Петтеру, честное слово, не помешало бы поучиться правилам хорошего тона - пялятся как бараны.
- Приходи непременно. У тебя хорошее чувство ритма. К тому же не многие новички умеют так… фокусироваться.
Фокусироваться? В каком смысле?
- Мне пора. Бабушка готовит десерт, а мы обещали вернуться, пока он не остыл, - с улыбкой объясняет она и поворачивается, чтобы уйти. - Если не вернемся вовремя, то нам от нее достанется, это точно.
Она машет тремя свободными пальцами левой руки:
- Увидимся.
Не думаю.
Как только Юлия уходит, Тоббе бросает на меня вопросительный взгляд, но ничего не говорит. Зато Петтер в очередной раз с ухмылкой разевает пасть, но я не хочу слышать новых мерзостей, поэтому быстро поднимаю руку, предупреждая реплику:
- Мне пора.
Кручу педали, направляясь к дому, а за спиной вспыхивают фейерверки. Я не останавливаюсь.
И прощения у Юлии я не попросил. А теперь уже слишком поздно.
Письмо № 120
Мне причиняют боль:
Сломанный мизинец,
Жесткие кусты у многоэтажек,
Ночные гудки грузовых поездов
И саксофоны в ночи,
Мозоли от ботинок, ногти на пальцах ног,
Вросшие в кожу,
Вырванные зубы,
Острые ножи,
Удары ниже пояса,
Шайба, летящая в переносицу,
Воспаление уха,
Минус тридцать,
Минус сорок.
Когда поворачиваешься спиной к фейерверку
И уезжаешь прочь.
Зелено-карее мерцание глаз.Э.
10
По телевизору идут какие-то дебаты, не знаю о чем. Время послеобеденное, я вернулся домой из школы и тут же рухнул на диван. Сегодня Терес не выбегала из класса, Андреас не сидел, уткнувшись лицом в ладони, а мы с Тоббе словом не обмолвились о Вальборгском вечере.
Ведущий программы и двое гостей с серьезным видом стоят у стола. Губы беспрерывно шевелятся. Я выключаю звук и просто смотрю на их рты. Вид безумный - они похожи на роботов-гуманоидов. Губы всё шевелятся, то у одного, то у другого. Бла-бла-бла. Выражение глаз не меняется, ведущий программы напоминает рыбу на суше.
Я слышу, как открывается дверь квартиры, входит отец. Прибавляю громкость и сажусь прямо.
Внезапно темнеет. В окне появляется туча и прячет солнце, да и все небо. Большая и серая.
В прихожей так тихо. Отец ничего не говорит - ни "привет", ни "здорово".
Дебаты закончились. Музыкальная заставка и аплодисменты публики, такой же вялой на вид, как и гости программы. Ведущий объявляет новую тему, представляет новых участников, бла-бла-бла.
Я слышу, как отец раздевается, медленно снимает одежду. Одна вешалка ударяется о другую.
Новые гости программы не встают вокруг стола, а садятся - наверное, ростом не вышли. Губы механического ведущего снова приходят в движение:
- Многие семьи на юге Швеции этой зимой сталкивались с перебоями в электроснабжении. Семья Персон из…
Отец стоит на пороге гостиной, прислонившись к косяку, и смотрит на меня. Лицо у него какое-то серое, глаза будто провалились внутрь, плечи опущены.
- …Им надоели отговорки энергоснабжающих предприятий. Сегодня вечером с нами…
- Я видел ее.
Голос глухой, сухой и усталый, как старая бумага. Я мгновенно понимаю, о ком идет речь: достаточно взглянуть на его лицо, услышать шелест голоса. Он видел соседку - у которой те самые волосы, лоб, нос. Он видел то же, что видел я, - мне даже спрашивать не надо, я знаю ответ наперед. Мне становится страшно, в руках и ногах покалывает. Я не свожу взгляда с экрана телевизора.
- Бертиль Карлсон, начальник отдела по работе с клиентами. Вопрос в том, смогут ли они полагаться на вас в будущем?
Тяжело ступая, отец подходит к креслу, с трудом садится, делает глубокий вдох.
Вид у Бертиля Карлсона немного нервный, он пытается улыбнуться, но ничего не выходит - уголки рта только дергаются.
Я боюсь продолжения, боюсь того, что случится дальше. Что отец не выдержит, сломается, исчезнет, превратится в горку костей на полу, которую потом уберут рабочие санитарной службы.
- Она так похожа…
Отец прячет лицо в ладонях, упирается локтями в колени.
- И фамилия - Рантаярви.
Сухой голос срывается на скрип, как будто голосовые связки переплелись и спутались. Этот звук похож на сыпучий гравий.
Теперь у меня колет во всем теле, ноги стали ужасно тяжелыми, как будто в вены свинца налили; я никогда не встану с этого дивана, никогда.
- Даже фамилия та же, черт побери.
Он произносит эти слова из последних сил. Скрипучий голос вот-вот сорвется в плач или крик.
Я наблюдаю за ним краем глаза. Жду, когда затрясутся плечи, когда из-за ладоней покажется искаженное плачем лицо. Я не знаю, что мне тогда делать.
- Их фамилии, - очень тихо произносит отец, почти шепчет, не отнимая ладоней от лица. - Одно и то же слово. Это какое-то безумие.
Но плечи так и не начинают трястись. Отец медленно поднимает голову, слез нет. Он откидывается на спинку кресла, смотрит прямо перед собой, устало произносит на одном дыхании:
- Рантаярви тоже означает "прибрежное озеро".
Он смотрит на меня, я отвожу взгляд. Вижу, что небо потемнело еще сильнее.
- У них одна фамилия. Только на разных языках.
Дыхание сдержанное, не прерывистое, уже не похожее на сыпучий гравий.
- Знаю, - я не свожу взгляда с экрана.
Дискуссия об отключениях электричества окончена.
Ведущий с рыбьим лицом встает спиной к публике, шевелит губами, после начинает играть музыкальная группа, как две капли воды похожая на тысячи других групп.
Я пробую приподнять одну ногу. Получилось.
- Даже фамилия одна и та же…
Хватит уже, мы знаем - и он, и я. Но голос все-таки не срывается. Отец дышит. Долгие и сиплые вдохи и выдохи. Он готовится к новой реплике. Короткий вдох, секундная пауза.
- Ты часто о ней думаешь? - спрашивает отец, глядя прямо перед собой.
Его вопрос сжимает мое сердце в кулак и несколько раз сильно ударяет о ребра. Наверное, такие удары видно через одежду.
Я написал ей сто двадцать писем, и каждый раз, когда звонит телефон, я думаю - вдруг это она?
Сердце успокаивается, но щеки горят, и я чувствую, как их заливает краска.
- Бывает…
Я смотрю в окно. За стеклом падают крупные влажные хлопья снега. Такое случается, когда снега уже вообще-то быть не должно. Снежные хлопья падают на последнем дыхании, опускаются на живых и на мертвых.
Музыка доиграла, передача закончилась. Снова музыкальная заставка, камера скользит над публикой. Чему они аплодируют?
Письмо № 121…
11
Я опускаю крышку коробки и закрываю шкаф. Глухо хлопает дверца, и в это мгновение все вдруг становится каким-то странным. Сперва мне кажется, что кто-то убавил громкость или заткнул мне уши. Те звуки, которые раздаются в комнате, и те, что проникают сюда извне, будто удаляются от меня. В то же время внутри меня появляется какой-то нарастающий шум. Это неприятно. Реальность словно отдаляется от меня, я как будто оказался в одном конце длинного тоннеля, а реальный мир - в другом, и я хочу вернуться. Открываю рот, чтобы сказать что-нибудь, вернуться к реальности. Чувствую гул в груди, вибрацию своих голосовых связок, но звука не слышу. Я не слышу своего голоса. Знаю, что я - это я, сегодня четверг, вот я стою у шкафа - в этом нет никаких сомнений. Но острое ощущение нереальности никуда не уходит. Меня тошнит, кружится голова. Я никогда не падал в обморок, но уверен, что именно так чувствует себя человек, который вот-вот потеряет сознание.
Мне страшно. Я осторожно протягиваю руку и трогаю шкаф - он на месте. Затем протягиваю вторую, крепко держусь за спинку кровати - она тоже на месте. В ушах шумит, в глазах рябит, подкатывает тошнота, но я пока еще не потерял сознание. Вцепившись в кровать, я бесконечно медленно огибаю ее. Берусь обеими руками за матрас. Откуда-то издалека доносятся обрывки отцовского голоса:
- …Стучал, но ты не ответил… полить цветок… ты как… Элиас…
Он держит меня за плечи. Это хорошо: я не владею своим телом - наверное, так чувствуют себя старые, немощные люди. Отец кладет ладонь мне на лоб, его голос эхом множится где-то возле самого уха:
- Тебе дурно? Ты весь вспотел.
Мне холодно, я пытаюсь что-то сказать, но, похоже, напрасно: голос куда-то пропал.
- Голова закружилась, - выдавливаю я наконец. На это уходит целая вечность.
Отец суетится, укладывает меня, ноги пристраивает повыше, на спинку кровати. Выходит из комнаты, возвращается, что-то говорит, но я ничего не слышу. Время идет. И я движусь во времени. Мне холодно. Отец сидит на моей кровати.
Постепенно реальность возвращается на круги своя, обретает более четкие контуры. Я ощущаю себя частью реального мира, но это странное чувство - теперь все иначе. Рука отца на моем плече.
- Принести воды?
Я чувствую, как у меня пересохло во рту, хочется пить - чего-нибудь шипучего и бодрящего.
- А газировка есть? - спрашиваю я, еле ворочая языком, липнущим к нёбу.
- Кажется, нет. Но я могу купить.
Он встает:
- Ты тут один справишься?
- Угу.
Но лучше возвращайся скорее.
Из гостиной доносятся звуки телевизора. Я вслушиваюсь, пытаясь понять, что за передача сейчас идет. Кажется, новости или что-то на тему культуры - звучат серьезные голоса. Кто-то в соседней квартире включил воду. На улице тихо.
Наверное, отец бежал как угорелый: вернулся он очень быстро и принес полтора литра газировки. Захватив на кухне стакан, он спешит ко мне, протягивает напиток, я жадно выпиваю и тут же прошу еще.
- Ты как?
Я будто свисал с обрыва, держась за край скалы, и вот пальцы соскользнули. Не знаю, где нахожусь в эту минуту: падаю, или уже разбился о камни, или, может быть, чудесным образом спасся и сижу на скале.
Я пожимаю плечами, хоть это и нелегко, когда лежишь на кровати и держишь в руке стакан.
- Не знаю… наверное, лучше.
Говорить уже не трудно. Голос там, где ему положено быть, а не доносится извне.
Отец садится на край кровати, вид у него обеспокоенный. Он держит в руках бутылку с газировкой, водит пальцем по этикетке, смотрит по сторонам.
- Ты… заболел?
Я допиваю газировку и мотаю головой:
- Нет…
Не думаю я, что заболел. Голова кружится, но это не простуда, не ветрянка, не желудочный грипп и не рак. Ничего такого.
Отец подцепил уголок этикетки и потихоньку отклеивает: очень аккуратно и, видимо, совершенно машинально. Потом снова смотрит на меня и легонько прикасается к моему лбу. Пальцы у него холодные, как бутылка, которую он только что держал в руках.
- Температуры, по крайней мере, нет.
Отец ставит бутылку на письменный стол, кладет руки на колени.
Я нашел пятно на стене, над шкафом: теперь есть за что зацепиться взглядом. Как можно умудриться поставить пятно в таком месте? Может быть, там просто слой краски толще? Или кисть у маляра была грязная? А может быть, тот, кто жил в этой комнате до меня, был ужасно высоким и однажды уперся рукой в стену, не заметив, что ладонь в чернилах.
Несколько минут назад я стоял у двери шкафа. А потом упал.
- Это как-то…
Отец откашливается.
- То, что с тобой… может быть, это как-то связано с тем… что мы говорили… о соседке?
Пока он, запинаясь, выговаривает свой вопрос, у меня снова начинает кружиться голова. Перед глазами все плывет, меня мутит. Сердце бешено колотится. Я сажусь на постели. Тошнота поднимается к горлу, я не могу сглотнуть, остановить ее. Мне надо в туалет, и плевать, что ноги не держат, меня сейчас вырвет. В туалет, к унитазу. Дверь закрыть не успеваю.
Ничего не происходит. Я нагибаюсь над унитазом, разинув рот, как дурак, как пес, но ничего не происходит. Даже отрыжки не получается.
Отец стоит на пороге туалета. Я вижу его боковым зрением, утираю рот туалетной бумагой, хоть это и не требуется, потом смываю. Делаю несколько глубоких вдохов и выдохов и протискиваюсь между отцом и дверным косяком. Чувствую, что мне надо выйти, глотнуть свежего воздуха. Отец замер, повернувшись в сторону прихожей, смотрит на меня.
Рядом с дверью стоит табуретка, я сажусь на нее. Головокружение прошло, тошнота тоже. Я не упал в обморок, меня не вырвало, я не разбился об острые камни, я сижу на табуретке. Пусто. Точка пустоты находится на уровне солнечного сплетения, оттуда пустота растекается по всему телу.
Я смотрю на свои ботинки: надо дотянуться до них, обуться и выйти. Но руки такие тяжелые, неповоротливые, словно по венам течет свинец. Я смотрю на отца, который все еще маячит в дверном проеме.
- Который час? - спрашиваю я, хотя вообще-то мне все равно.
Он заглядывает на кухню:
- Половина одиннадцатого.