- Это "Nessun dorma", - говорит она, глядя на меня. - Итальянский знаешь?
- Нет.
- И я тоже. Не представляю, что это означает.
Она снимает невидимую ниточку с брюк.
- Наверное, если бы я поняла слова, то была бы разочарована. В опере иногда такую чепуху поют.
Она поднимается с дивана, обходит стол и идет к стеллажу.
- Нет, пение Юсси - это отдельный язык. Не знаю, сколько раз я слышала эту арию, и всегда меня словно буря уносит.
Сигне берет в руки коробку от диска и вглядывается в музыкальный центр. Я понимаю, что она пытается вычислить, как вынимают диск. Но мне не хочется, чтобы его вынимали. Я сглатываю, кровь пульсирует в венах, делаю вдох.
- Можно еще раз послушать?
Голос мой звучит жалко: я как маленький ребенок, который просит, чтобы ему еще раз прочли сказку на ночь. Сигне смотрит на меня не то вопросительно, не то утвердительно, потом кивает:
- Конечно, можно. Обязательно послушаем еще раз.
Я не понимаю. Сам не понимаю, почему попросил.
На самом деле я не уверен, что хочу, что я в состоянии слушать эту музыку еще раз. И хочется, и колется. Как грустная сказка на ночь, которую тянет слушать снова и снова.
Я абсолютно уверен: Сигне понимает, что со мной происходит, что со мной сделала эта музыка. Может быть, потому я и решился ее попросить.
На этот раз я готов, я знаю, что меня ждет. И все же сила восходящей мелодии застает меня врасплох, она всеохватна, непостижимо логична. Когда мелодия рвется вверх, я точно знаю, куда она направляется, и все-таки, как только она достигает своей высоты, мне становится больно. Как да - нет - да - нет - да - нет. Нет, нет, нет. Да, да, да. Что-то давит в груди, распирает, вот-вот взорвется множеством осколков.
Я думаю: только оперный певец может достичь такой силы.
Я думаю: никогда не забуду эту минуту, это восхождение.
В глазах снова щиплет. Ну и пусть.
- Именно так, - говорит Сигне, нарушая недолгое молчание. - Словно буря уносит.
Я смотрю на нее, она - на меня. Она вся светится. Это от солнца: Сигне сидит напротив окна, седые волосы сияют в солнечных лучах. Через четыре секунды она встает и идет к стеллажу, уже не похожая на святую.
Сигне открывает проигрыватель и достает диск. Вынув из коробки другой, она вставляет его, закрывает крышку и торжествующе смотрит на меня.
- Ловко у меня выходит, правда?
Я смеюсь. Она мне нравится.
- Еще одну выдержишь?
Вообще-то нет. Вообще-то мне, наверное, пора идти.
- Посмотрим.
- Тут уже не извержение вулкана, - говорит Сигне. - Но красиво. И к тому же талантливый текст, на шведском. Можешь прочесть, вот здесь.
Она дает мне книжечку с текстами, садится на диван и вытягивает руку, держа пульт, как оружие.
- "Звуки", одиннадцатый номер. Держись крепче, летим на крыльях музыки!
Я сижу на диване, обитом светло-зеленым плюшем, и чувствую себя как черная блестящая дорога после дождя: я тяжелый, немного усталый, но спокойный и умиротворенный.
Нет, это точно не извержение вулкана. Здесь больше сдержанной силы. В конце певец долго тянет высокую ноту, совсем тихо. Не понимаю, как ему удается. Сигне права: красиво - по крайней мере местами. Я несколько раз перечитываю короткий текст, но ничего не понимаю.
- Можно мне ручку и бумагу? - спрашиваю я, как только стихает музыка.
- Конечно, - Сигне встает с кресла. - Но потом уходи. Пожилым людям надо силы беречь.
Как будто это я, а не она попросила помочь подключить проигрыватель. Как будто не я, а она чуть не грохнулась в обморок.
На лестничной площадке я встречаю светленькую малявку, которая снова несется вверх по лестнице. Она резко тормозит и, распахнув глаза, в ужасе смотрит, как я закрываю за собой дверь.
- Ты был… у нее?
- Да, такие вот дела.
Поднимаясь по лестнице, я слышу ее шаги за спиной. Она ничего не говорит, но молчание явно скрывает напряженную работу мысли.
На пороге я оборачиваюсь. Она стоит подбоченясь и смотрит на меня. В ее взгляде так много вопросов, так много мыслей. Сколько ей лет? Семь? Десять? Сто? Что она вообще за птица?
- Зачем ты сказала мне, что она умирает?
Ответ следует молниеносно, как будто давно вертелся на языке, как будто малявка только и ждала команды, чтобы выпустить его наружу.
- Она сама так сказала. "Куда б ни шла, я встречу смерть" - вот как она сказала.
Нехорошо смеяться, но я просто не удержался. Она мгновенно реагирует - в глазах вспыхивает сердитый вопрос:
- Что тут смешного?
И правда, почему я смеюсь?
- Извини. Просто так говорят.
- Что значит "просто так говорят"?
- Ну, это типа поговорки.
Она задумывается. Отводит взгляд. Смотрит на пол лестничной площадки, потом через балконную дверь на улицу, потом снова на меня.
- Значит, она не умрет?
Малявка ждет моего ответа с таким безграничным доверием, что меня посещает какое-то новое чувство: я будто вырастаю в своих глазах, я кое-что значу для нее и для самого себя. До сих пор я чувствовал себя рядом с ней маленьким и ничтожным. А сейчас, в это самое мгновение, все иначе. То, что я все время попадаю в странные ситуации и веду удивительные разговоры с соседями, уже не пугает меня. То, что Анна-растрепыш так доверяет мне, не кажется странным. Я могу ей ответить. И этот ответ имеет значение, для нее он важен.
- Не думаю. Конечно, все мы рано или поздно умрем. Но то, что Сигне тебе сказала, - просто расхожее выражение.
- Ее зовут Сигне?
- Да, ее зовут Сигне.
Она шевелит губами, будто пробуя имя на вкус.
- Красивое имя.
Да, красивое. Оно светится, как пушистые белые волосы в лучах солнца.
Письмо № 121
Мысль, что скитается в ночном мраке,
Ищет приюта у вас, звуки.
Сердце, что стонет от тяжких забот,
Стремится к вам,
Звуки,
К вам.Эрик Густав Гейер
Э.
14
Я не сразу понимаю, что звонок в дверь - это не сон. Смотрю на часы - начало одиннадцатого. Обычно в это время я еще не сплю, но сегодня глаза стали слипаться уже в девять, когда я сидел перед телевизором. Слышу, как отец идет открывать, обменивается с кем-то парой слов, закрывает входную дверь и осторожно стучится ко мне.
- Да…
Отец осторожно заглядывает в мою комнату:
- Ты еще не спишь?
- Нет… а что?
- Я что-то не понимаю…
Он входит с полиэтиленовым пакетом в руках, заглядывая в него на ходу. Я включаю лампу над кроватью.
- Она ничего толком не объяснила…
Отец с озадаченным видом достает из пакета свой новый джемпер.
- Кажется, это соседка снизу. Она сказала, что ты забыл это у нее.
Он переводит взгляд с меня на джемпер, как будто видит его впервые.
- И еще диски для тебя. И привет. Она что-то написала. Попросила передать привет и записку.
Отец протягивает пакет. Я достаю три диска Юсси Бьорлинга. К одному приклеена бумажка: "Элиас, сдай диски в библиотеку не позже пятницы. Сигне". Я прыскаю от смеха и качаю головой. Да уж, она не из тех, кто церемонится.
Отец вопросительно смотрит на меня:
- Ты ее знаешь?
Странное дело. Есть люди, с которыми я уже девять лет учусь в одном классе, но толком не знаком. И есть старушка Сигне, живущая по соседству, которую я видел один раз в жизни, и то не больше часа. Но могу сказать, что да, ее я знаю.
- Ну, не то чтоб знаю… Заходил к ней сегодня.
- Понятно…
Отцу очень любопытно, но он не подает виду, я знаю. Мы с ним не привыкли беседовать по вечерам, рассказывая, как прошел день, что мы делали, с кем встречались. Не то чтобы я собирался скрыть от него встречу с Сигне - просто не было случая о ней рассказать.
- Твой джемпер упал к ней на балкон, когда я снимал джинсы с сушилки. Я спустился за ним. Посидел у нее немного. Она попросила подключить новенький музыкальный центр.
Достаточно. Мелодию, летящую ввысь, и теснящее грудь чувство оставлю при себе.
- Как… мило. Познакомился с соседкой…
При слове "соседка" мы мельком встречаемся взглядами, явно думая об одном: те самые волосы, лоб, нос. Опасно не это воспоминание, а то, что случилось потом: тоннель, скала, тошнота - нет, только не это, только не сейчас. Отец, покашливая, топчется на месте, потом садится на край кровати, кладет джемпер на колени и пытается что-то с него стряхнуть - может быть, только что произнесенное слово, повисшее молчание. Кашляет еще раз.
- А что это за диски?
Я показываю:
- Юсси Бьорлинг.
Отец удивленно усмехается:
- Юсси Бьорлинг, оперный певец?
- Да.
Отец разинул рот и сам того не замечает.
- Ей нравится Юсси Бьорлинг. Она взяла эти диски в библиотеке, а я должен сдать.
Отец медленно кивает:
- Как ее зовут?
- Сигне.
Отец молча глядит на джемпер.
- Ты завтра в школу идешь?
- Да.
- Нормально себя чувствуешь?
- Да.
Он оглядывает мою комнату. Я высматриваю знакомое пятно на стене и впиваюсь в него взглядом.
- Вижу, ты достал саксофон.
В голосе звучит надежда, которую он изо всех сил пытается скрыть.
- Угу.
Мне больше нечего сказать. Сам не знаю, зачем достал саксофон из кладовки и почему не отнес обратно.
Отец встает с кровати, неуверенно теребя в руках джемпер. Потом делает пару шагов к двери и останавливается. Поворачивается ко мне, явно собираясь что-то сказать. Перекатывает слова на языке, делает глубокий вдох:
- Сегодня, когда меня не было дома…
Внутри все замирает. Каменеет. Я не хочу слушать дальше, ничего не желаю знать.
- Я был у…
- Спать хочу, - перебиваю я, не глядя на отца. Решительно кладу пакет и диски на стол, гашу свет, ложусь в постель и закрываю глаза, отвернувшись к стене.
Отец смущенно молчит. Я прекрасно знаю это выражение лица, когда его обрывают на полуслове. Прекрасно знаю, что он чувствует себя дураком. Но ничего не могу с этим поделать.
- Ну, спокойной ночи тогда, - обреченно произносит отец, немного помолчав.
15
В нашей двери есть глазок, "рыбий глаз", искажающий перспективу: если посмотреть через такой глазок прямо на человека, то увидишь огромный нос.
Глядя на мир в глазок, чувствуешь себя трусливым и подозрительным. Это унылое занятие для тревожных людей, которые боятся всего на свете. Такие замкнутые, пугливые типы наблюдают за жизнью соседей из-за двери своей квартиры, да еще составляют график их передвижений, чтобы, не дай бог, не столкнуться ни с кем на лестничной площадке.
Этим я сейчас и занимаюсь: жду, когда мама Анны-растрепыша скроется из виду. Жду, когда внизу хлопнет дверь подъезда.
Я не боюсь. Просто не хочу встречаться с ней, раз есть возможность этого избежать. Спасибо "рыбьему глазу".
16
Солнце припекает, в классе пыльно и жарко, дышать нечем. Шведский сегодня ведет другая учительница. Она проверяет присутствующих, называя имя за именем. Дожидается ответа, кивает и медленно повторяет имя. С каждым кивком очки соскальзывают с переносицы, она поправляет их указательным пальцем и читает дальше.
У меня болит голова, и эти кивки раздражают. Как и Терес с Андреасом, которые сидят передо мной и все время лапают друг друга.
- Элиас Страндшё.
- Я.
Как только я открываю рот и произношу слово, головная боль усиливается. Учительница кивает, очки соскальзывают.
- Элиас, - медленно произносит она, внимательно глядя на меня и поправляя очки. - Моего деда звали Элиас. Красивое имя. Довольно необычное.
- Хватит! - пищит Терес, уворачиваясь от Андреаса и радостно хихикая.
Был бы у меня пульт управления, я бы убавил громкость и писка этого, и хихиканья. Еще бы мне темную комнату и кровать.
- А я что? Я ничего, - Андреас изображает оскорбленную невинность, продолжая тыкать Терес пальцем.
Я бросаю взгляд на сидящего рядом Тоббе. Он многозначительно качает головой, возмущенно вздыхая.
На перекличку уходит почти пол-урока. Я-то не против: чем короче урок, тем лучше. Головная боль все сильнее, солнце все жарче. Вот бы кому-нибудь в голову пришла гениальная идея открыть окно.
- Интересная вещь - имена, - говорит учительница, обводя взглядом класс. - К сожалению, у нас в Швеции люди почти не запоминают имен.
Она обходит стол и, сев на него, принимается болтать ногами. Лишь бы не задевала пятками стол - от стука я распадусь на молекулы.
- Кто-нибудь запомнил, как меня зовут?
Необычный вопрос. И задан необычно. Не для проверки, не чтобы поставить кого-то на место, не ради придирки. А просто чтобы обратить внимание на явление.
- Какие будут варианты? Не стесняйтесь! - говорит она, кивая, и очки снова соскальзывают вниз.
- Астрид Линдгрен, - тихо, но вполне слышно произносит Антон и смеется над своей потрясающей шуткой.
- Нет уж, подумайте, - отвечает учительница, поправляя очки.
Антон не умеет думать.
- Карина, - предполагает Йенни.
- Близко, но не совсем верно.
- Карин! - выкрикивают Сара и Терес в один голос. От их визга в голове нарастает такая волна головной боли, что А зажмуриваюсь.
- Правильно. Хорошо, - отвечает учительница.
Я подпираю голову ладонями и массирую виски, пытаясь представить, что нахожусь в темной комнате.
Учительница рассказывает о приемах запоминания, о том, как можно мысленно создать образ имени. Что-то пишет на доске - не знаю что. Я сижу, закрыв глаза и массируя виски, боль утихает на несколько секунд - и на том спасибо.
- Прозвища - тоже интересная вещь, - говорит она.
- У нас тут шведский или имяведение? - бормочет Антон.
- А что?
- Просто интересно. У меня по расписанию шведский, а не изучение имен.
Антон оглядывается по сторонам, надеясь, что его выдающуюся реплику оценят по достоинству, но не находит поддержки. Взгляд растерянно бегает по классу.
- Имена - это ведь большая часть языка, - говорит учительница, поправляя очки.
- Но все равно… - отвечает Антон.
"Но все равно". Прекрасный аргумент, когда других нет. Учительницу это, кажется, ничуть не задевает, и она продолжает в том же духе:
- Родители иногда дают детям нелепые прозвища. Моя мама звала меня в детстве "Карин-крольчонок". Однажды она назвала меня так при друзьях. Кажется, мне было тринадцать. И я чуть не умерла от стыда.
Кое-кто в классе смеется.
- А ваши мамы дают вам прозвища?
Боль впивается с новой силой, как лезвие бритвы. Я снова опускаю голову на ладони, массирую виски.
- Например, ты, Элиас, - тебя мама как называет?
Я открываю глаза, смотрю на ладони, а их как будто три - одна, маленькая, в середине. Я раздвигаю руки - теперь их снова две.
- Элиас, ты слышал мой вопрос? Я спросила, как тебя называет мама.
Я медленно поднимаю голову, руки падают на парту. Пустота. Вакуум. Гулкое эхо. Только солнце палит сквозь окна. Да почему же никто не задернет эти несчастные гардины!
- Конечно, если не хочется, можно не отвечать.
В ее голосе впервые слышится неуверенность, как будто она теряет контроль над ситуацией.
- Может быть, твоя мама и не придумала для тебя прозвища, - продолжает она.
Я смотрю на учительницу. На доске у нее за спиной написано "Карин". У нее карие глаза. Легко запомнить: карие - Карин. Наверное, надо потом сказать ей об этом, после урока. Хотя говорить - ужасно трудное занятие. Я замечаю, что стиснул зубы, крепко сжал челюсти.
- Не в этом дело, - отчетливо слышится голос Терес, сидящей передо мной.
Она поворачивается с выражением лица, которого я прежде не видел. Не то чтобы я целыми днями наблюдал за ней, но такого точно не замечал. Она как будто повзрослела: даже не поверишь, что она по пьяни может валяться в сугробах.
- Скажи как есть, Элиас, - произносит это взрослое лицо совсем уже не писклявым голосом. - Скажи как есть.
Лицо горит. И с той стороны, где солнце не светит, тоже. В классе абсолютно тихо. Я смотрю по сторонам, не поворачивая головы. Вижу некоторых одноклассников. Все молчат: одни смотрят прямо перед собой, другие - на меня и Терес. Тоббе слишком близко, чтобы я мог его разглядеть, не поворачиваясь, но я знаю, что он опустил голову. Терес все еще смотрит на меня.
Мне совсем не трудно глядеть ей в глаза - наоборот, это меня успокаивает.
Учительница Карин ерзает на месте, ей явно не по себе. Я понимаю, что ситуация для нее сложная, из такой трудно найти выход. Думаю, что теперь предпринять, что мне полагается сделать - может быть, выйти из класса?
- Ладно, давайте… не будем об этом, - говорит учительница. - Давайте лучше кое-что сделаем.
Она оглядывает класс, словно пытаясь понять, насколько мы готовы к сотрудничеству.
- Письменное упражнение на тему ваших… - быстрый взгляд в мою сторону, - ваших имен.
Она делает паузу, но никто не возражает. Даже Антон.
- У всех есть ручка и бумага?
На смену штилю сперва приходит легкая рябь: все поворачиваются друг к другу, к сумкам, висящим на спинках стульев, ищут нужные предметы. Затем волны становятся сильнее: "Мне не на чем писать!" и "Дашь ручку?" Гомон усиливается. А потом все утихает и становится как обычно - может быть, только атмосфера немного мягче.
- У тебя есть листок? - осторожно спрашивает Тоббе. - А то я могу дать.
Лицо обращено ко мне, но он не смотрит в глаза. Я беру листок из его блокнота.
Терес отвернулась, я смотрю ей в спину. Вижу, как Андреас наклоняется к ней, что-то шепчет на ухо, смеется. Слышу тихое: "Прекрати!" - но уже не писклявым голосом и без радостного хихиканья. У спины тоже взрослое и серьезное выражение.
- Как я уже сказала, тема - ваши имена. Напишем небольшой текст.
Учительница Карин выводит слова на доске, показывая нам пример. Она пишет свое имя, фамилию и название улицы.
- Первое слово начинается с первой буквы имени. Второе слово - со второй. И так далее. Если хотите, можно добавить город и страну. В общем, что пожелаете.
Учительница смотрит на нас. Очки скользят вниз, она их поправляет.
- Всем понятно?
В голове стучит. Больно до тошноты. Я пишу свое имя, адрес. Добавляю "Лулео", "Норботтен", "Мир". Совсем как в детстве, когда у меня спрашивали, где я живу. В конце я всегда говорил "Вселенная" или "Млечный Путь".
- Писать о чем-то определенном? - спрашивает Тоббе.
- Нет, о чем угодно. О чем захотите.
После урока все спешат в коридор, я пытаюсь слиться с потоком. Иду не первым и не последним, стараюсь быть незаметным. Но оказавшись за порогом класса, уже не забочусь об этом. Голова болит так, что нет сил спешить, да и урок этот был последним по расписанию.
Я слышу шаги за спиной.
- Элиас.