Это она, учительница Карин. Я останавливаюсь и оборачиваюсь. Она стоит передо мной, прижав к груди папку, на плече висит сумка. Я жду, когда она поправит очки, но напрасно.
- Кажется, я случайно затронула сложную для тебя тему.
- Ничего, - отвечаю я, и слова сразу отзываются пульсирующей болью в голове.
- Я, конечно, этого не хотела.
Смотрю на нее, прищурившись от боли, и понятия не имею, что сказать.
- Не знаю, в чем тут дело, но понимаю, что проявила бестактность, и… может быть, ты хочешь об этом поговорить?
Я качаю головой. Довольно. Уроки закончились. Спасибо, до свидания.
- Как бы то ни было, прошу прощения.
- Все в порядке… - отвечаю я, быстро взглянув на нее, и иду прочь. По дороге вижу Терес: она сидит на скамейке в коридоре и смотрит прямо на меня - тем же взглядом, что и на уроке.
Письмо № 122
Эти пень и апатия, сонный свет.
Тишина рвет аккуратно на доли шепот естества.
Минута единения лишь кажется.
Удивительное дело: сам выбрал эту горькую ежедневную ношу.
Легко уязвить лаской, если она не от родного.
Бесконечность открывается только терпеливым, если не метрами измеряется расстояние.
Э.
17
Я въезжаю на велосипеде во двор, сосредоточенно огибая угол дома. В одной руке - газета "Афтонбладет", в другой - пакетик конфет, но мне все-таки удается держать руль, даже захватив двумя пальцами ручной тормоз - на случай, если кто-то окажется на пути. Проезд узкий, особенно трудно на повороте: посреди дороги установлен цементный столб, чтобы не ездили машины. Приподнявшись над седлом, я удерживаю равновесие и смотрю, как бы не наехать на булыжник или еще что-нибудь. Слышу, что из-за угла мне навстречу идут несколько человек, крепче хватаю газету, которая норовит выскользнуть. Со всем справился: удержал равновесие, ни на кого не наехал и даже газету не уронил.
- Привет, Элиас! - радостно и удивленно произносит кто-то из тех, с кем я только что едва не столкнулся. Голос знакомый, но не могу вспомнить чей. И кажется, я вот-вот вспомню что-то еще, разгадаю загадку - но какую? Чтобы обернуться, надо затормозить и слезть с велосипеда. Мгновение полного замешательства: вижу Сигне, но голос был не ее. Рядом с ней три человека, двое из которых мне знакомы, но узнаю их все же не сразу - не ожидал здесь увидеть. Юлия и Фредрик. И еще какой-то мужчина.
- Привет, - отвечаю я, и мне кажется, будто с момента появления Юлии прошло уже несколько минут.
Внезапно все становится ясно. Вот откуда я ее знаю: отсюда! Здесь, во дворе, ее и видел. Мельком, всего раз или два, но точно здесь. Загадка разгадана, какое облегчение.
Она держала Сигне под руку, но теперь отпустила и идет ко мне.
- Что ты здесь делаешь? - с улыбкой спрашивает Юлия.
- Живу тут, - отвечаю я.
Может быть, тоже с улыбкой. Из-за облегчения: загадка разгадана. Или по другой причине.
Смотрю на Сигне, которая стоит неподалеку. Она приветствует меня легким кивком и что-то говорит, обращаясь к мужчине, который держит ее под руку. Фредрик стоит рядом с ними, спрятав руки в карманы штанов.
- Живешь?! - восклицает Юлия, будто в жизни не слышала ничего менее правдоподобного. - Где?
Я машу в сторону наших окон:
- Там.
- Не может быть! Там?
Юлия поднимает руку, указывая вверх. На ней легкая темно-красная куртка, под тканью видны очертания гипса. Я киваю, она отвечает широкой улыбкой.
- Значит, ты живешь над бабушкой! - снова восклицает она.
В голове у меня картинка, как в кино: все жильцы дома бросаются к окнам, чтобы посмотреть, что за шум во дворе.
Юлия смотрит на меня, потом на остальных, потом снова на меня, разинув рот.
- Значит, это о тебе она рассказывала!
- Юлия, садимся в машину! - зовет мужчина. У него голос тоже громкий, но не такой звонкий, как у Юлии.
Она рассеянно кивает в ответ, потом снова смотрит на меня.
- Значит, бабушка о тебе рассказывала.
- Да, ты уже говорила.
Резковатая реплика, но Юлия, кажется, не заметила.
- Она сказала, что сосед сверху помог ей подключить музыкальный центр. Потому что у папы не было времени. А сосед очень вовремя зашел. Значит, это был ты.
Она говорит, энергично жестикулируя, будто следователь, который только что добрался до последней детали в сложнейшем расследовании и объясняет себе и своим коллегам, как все взаимосвязано.
- Честно говоря, я ее не очень внимательно слушала. Она порой так разболтается, что голова кругом идет.
Юлия смеется и говорит со мной, как с хорошим другом, как со старым знакомым.
- Но кое-что я запомнила…
Она нерешительно умолкает, будто не зная, как продолжить.
- Она сказала папе… что ей помог симпатичный молодой человек.
Эти слова Юлия произносит скороговоркой, почти не глядя на меня, словно стараясь побыстрее закончить фразу. Она стремительно краснеет и переминается с ноги на ногу, будто стараясь выбраться из неловкой ситуации.
У меня тоже вспыхивают щеки. И внутри становится жарко - от злобы. Почему я должен выслушивать такие вещи от Юлии? Почему это она стоит передо мной и говорит такое? Почему пересказывает мне комплименты восьмидесятилетней старушки? Только потому, что сама живет припеваючи, счастливая и влюбленная?
Я коротко и резко усмехаюсь собственным мыслям, выходит похоже на собачий лай.
- Чего? - Юлия удивленно смотрит на меня.
- Не, ничего, - бросаю я.
Вижу, как по двору тем же маршрутом, каким только что приехал я, несется Анна-растрепыш. Мчится на большой скорости, но, проезжая мимо, замедляет ход и молча внимательно нас рассматривает.
- Тебя на парковке не заждались? - говорю я Юлии, не придумав ничего лучше.
Она бросает на меня какой-то разочарованный взгляд. Не понимаю: такое чувство, будто она чего-то ждет от меня, но чего?
- Наверное, заждались…
Юлия смотрит на дверь подъезда, я следую за ее взглядом. Анна-растрепыш стоит, опираясь на свой велосипед, и по-прежнему наблюдает за нами.
- Ты не передумал насчет следующих выходных? - спрашивает Юлия.
Насчет следующих выходных? Ничего не понимаю; она, наверное, обозналась. Приняла меня за кого-то другого.
- Ну да, насчет джиу-джитсу.
Джиу-джитсу? Что это такое, с чем это едят?
Я мотаю головой.
Юлия невесело кивает, поджав губы, и поворачивается, чтобы идти на парковку.
- Ты идешь?
Это Фредрик, он вернулся во двор за Юлией, чтобы никто не позарился на любимую.
- Увидимся, - произносит она, натянуто улыбаясь.
- Угу.
Наверное, новые встречи с ней неизбежны. Но я буду делать все возможное, чтобы их не было.
Анна-растрепыш все стоит на месте. Я подвожу велосипед к стойке.
- Это твоя девушка?
- Чего?
Я слышал, что она сказала, но не могу поверить своим ушам.
- Это твоя девушка?
Неужели она об этом и думала, разглядывая нас? Откуда у нее все эти безумные мысли? И кто дал ей право вмешиваться в мою жизнь?
- Нет, это не моя девушка.
Я произношу эти слова с таким нажимом, что она отшатывается в сторону, но не сводит с меня взгляда. Я и сам не ожидал от себя такой язвительности.
- И вообще, у нее уже есть парень - тот, с которым она только что ушла.
Сам не знаю, зачем говорю все это ей. Может быть, чтобы закончить разговор. Чтобы наконец-то вернуться домой, отдать газету отцу и приняться за конфеты.
- Это не ее парень. Это ее брат.
Вокруг меня как будто образуется воздушная капсула, температура в которой вдруг понизилась на несколько градусов. И в этой прохладе есть какая-то ясность, понимание - пока не знаю, чего именно, но оно есть. И я уверен, что многое стало бы иначе, если бы я все понял до конца. Удивительное чувство.
- Откуда ты знаешь?
Она пожимает плечами:
- Просто знаю.
И я ей верю, ничуть не сомневаюсь, что так оно и есть.
Прохладу сменяет тепло вечернего воздуха, я чувствую запах земли, и влаги, и, может быть, приближающегося дождя. Внутри какая-то мягкость, я открываю дверь подъезда и смотрю на Анну:
- До встречи.
18
Диски Юсси Бьорлинга всё еще лежат в пакете на письменном столе. Возьму их завтра с собой - вдруг можно сдать через школьную библиотеку.
Осторожно отклеиваю записку: "Элиас, сдай диски не позже пятницы. Сигне". Загнув клейкий край листочка, я изучаю почерк: уверенная рука, никаких колебаний, буквы ровно стоят плечом к плечу, говоря в один голос.
"Nessun dorma", последний номер. Включу - и будь что будет. Пусть разревусь, пусть даже умру - плевать. Делаю погромче и откидываюсь на спинку стула.
Но я не рыдаю и не умираю. Листая книжечку с текстами, вижу, что эта вещь записана в 1944 году, шестьдесят лет назад. 1944 год. Перед глазами одна за другой проплывают картины. Не знаю, откуда они берутся - наверное из фильмов. Сам-то я, понятное дело, этого времени не застал. Вдруг меня разбирает смех: представляю, как сижу в опере и слушаю Юсси Бьорлинга. Шестнадцать лет, набриолиненные волосы зачесаны назад, фрак великоват. Кто сидит рядом? Конечно, Сигне - в длинном платье, на шее такая штука из перьев. Время от времени она бросает на меня многозначительные взгляды, а сама на седьмом небе от счастья: поет великий Юсси Бьорлинг! Может быть, она еще обмахивается веером. Хотя веер - это, наверное, из восемнадцатого века.
Музыка затихает. Я снова включаю тот же трек.
В голове возникает другая картинка. Все те же сороковые годы, я лежу на узкой кровати в съемной комнате, мечтательно уставившись в потолок. Окно приоткрыто, ветер колышет светлую занавеску, из патефона доносится эта музыка, только треска больше и звук глуше. На мне белая рубашка и галстук, наутюженные брюки и черные ботинки. Я о чем-то думаю, о чем-то мечтаю. О ком-то. О ком?
Раздается стук в дверь, на пороге стоит отец:
- Это Юсси Бьорлинг?
- Да, - отвечаю я, убавляя громкость.
- Нет, не надо тише. Классная музыка!
Отец улыбается, покачивая головой в такт музыке. Он тоже неплохо смотрелся бы в опере, рядом со мной и Сигне, только приодеть его надо. Белый такой, гладкий шарф. И цилиндр. Меня снова разбирает смех.
- Что такое? - спрашивает отец.
- Ничего. Просто подумал кое о чем.
Он мотает головой, вслушиваясь, и вытягивает шею с таким видом, будто вот-вот подхватит мелодию оперным голосом.
- Как называется эта песня? - спрашивает он, как только музыка затихает.
- Это не песня. Это ария, - я поправляю его с улыбкой.
Как там Сигне сказала? Словно буря уносит, когда слушаешь эту арию.
- Ой, прости, - с нарочито серьезным видом отзывается отец. - Конечно же, ария.
- Она называется "Nessun dorma".
- Точно, "Nessun dorma".
- Только я не знаю, как это переводится.
- "Никто не спит".
- Что?
- "Nessun dorma" означает "Никто не спит".
- Откуда ты знаешь? Ты понимаешь итальянский?
- Ну, пару слов знаю. И слышал, наверное, по радио.
Никто не спит. Картинка возвращается: я лежу на кровати, уставившись в потолок, о ком-то мечтая. Нетрудно догадаться, что текст о каком-то влюбленном, который не может уснуть. Сигне права: в оперных текстах сплошная чепуха.
Отец все стоит на пороге. Кивает в сторону музыкального центра:
- Это из тех дисков, которые та пожилая дама… как ее звали, Сигрид?..
- Сигне.
- Точно, Сигне. Это из тех дисков, которые она принесла?
- Да.
- А ты… еще к ней заходил? После того случая с джемпером?
Снова этот вкрадчивый тон. Как будто вопрос крайне деликатный.
- Нет.
Не то чтобы я не хотел говорить. Просто не знаю, что еще сказать. Что видел ее сегодня во дворе? Но с какой стати мне вдруг рассказывать о такой мелочи отцу? И еще более странно было бы сообщить ему, что Сигне - бабушка Юлии. И что Фредрик на самом деле ее брат, а не парень, как я думал.
- Слушай, я тут кое-что вспомнил. Ты недавно кому-то помогал с велосипедом. Кто это был?
Так долго отец не стоял на пороге моей комнаты уже лет сто. И вопросов столько не задавал, даже когда я выбирал профильный класс в гимназии.
- Девчонка из квартиры напротив.
- А, такая маленькая, светленькая.
Я киваю - точно, маленькая, светленькая.
- Она, наверное, дочка той женщины, которая так похожа на…
- …маму, - быстро вставляю я.
Становится совсем тихо.
Глубокая, бескрайняя тишина.
И в этой тишине эхом звучит слово "мама".
Эхо не утихает. Мы с отцом смотрим друг на друга.
"Nessun dorma". Никто не спит. Так ли это? Правда ли, что даже те, кого никто и никогда не сможет разбудить, не спят? Вокруг так тихо, что я слышу, как отец сглатывает.
- Эта маленькая девчонка… ты с ней знаком? То есть… ты, кажется, с ней иногда разговариваешь?
- А что?
- Просто интересно. Ты быстро нашел общий язык с соседями. Здорово!
Общий язык? С кем это я нашел общий язык?
- Ну, мы несколько раз говорили.
Про кровь из носа. Про смерть. Про Юлию.
- Как ее зовут?
Я смеюсь:
- Мне она сказала, что ее зовут Эсмеральда. Но на самом деле - Анна. Она со странностями.
Отец улыбается, по-взрослому снисходительно. Потом медленно, почти театральным тоном произносит:
- Кто из живых существ желает каждую секунду быть тем, кто есть, и там, где есть?
Я вопросительно смотрю на него.
- Это из стихотворения. Вернер Аспенстрём.
Как-то это на него не похоже - цитировать стихи и говорить по-итальянски.
Как-то это не похоже на меня - слушать оперные арии и говорить "мама".
- Скажи еще раз.
- Что?
- Эту строчку из стихотворения.
- Кто из живых существ желает каждую секунду быть тем, кто есть, и там, где есть?
19
Дверь школьной библиотеки открыта, но никого из сотрудников не видно. И вообще ни души: внутри пустынно, тихо и спокойно. За библиотекарской стойкой находится небольшой кабинет, я заглядываю туда, но и там пусто. Бросаю взгляд на часы: до урока еще пятнадцать минут, могу и подождать. Кто-то должен появиться - не могут же оставить школьную библиотеку совсем без присмотра.
Рядом со стойкой - вертушка со сборниками комиксов. Я беру один наугад и собираюсь сесть на диван за стеллажами.
Зайдя за стеллажи, вижу, что на одном из диванов уже кто-то сидит. Терес из нашего класса. Она смотрит на меня. Я оглядываюсь, думая увидеть рядом Андреаса, но его нет. Первый импульс - повернуться и уйти: у меня нет ни малейшего желания сидеть под наблюдением. Но просто сбежать - как-то глупо. Я сажусь на диван, кладу диски Юсси Бьорлинга на столик между нами и принимаюсь листать комиксы.
Я чувствую, что Терес смотрит на меня, но не удивляюсь: она все время на меня смотрит после того случая с учительницей Карин.
Тоббе после ни словом не обмолвился о той неловкой ситуации. Разумеется, он молчит. Разумеется, я тоже молчу. Мы о таком не говорим. О таком никто не говорит. А теперь уже, наверное, и весь класс забыл, как будто ничего и не было. Только взгляды Терес остались.
Трудно сосредоточиться на чтении, когда на тебя пялятся. Я на секунду поднимаю голову, встречаюсь взглядом с Терес: журнал, который лежит у нее на коленях, она не читает, даже не листает, а смотрит на меня. Я листаю комиксы, пытаясь понять хотя бы, что на картинках.
- Что это за диски? - вдруг спрашивает Терес.
Ее голос так внезапно нарушает тишину библиотеки, что я вздрагиваю.
- Чего?
- Что это за диски - вот эти, на столе?
Тон не слишком дружелюбный - скорее как у охранника в магазине, который подозревает, что я что-то украл, и хочет проверить сумку. Я чувствую себя ребенком, боюсь заговорить писклявым детским голосом.
- Это нашей соседки. Юсси Бьорлинг, - нет, голос звучит почти как обычно.
- Соседку зовут Юсси Бьорлинг?
- Нет, это…
И тут я вижу, как она ухмыляется. Наблюдает за мной с ухмылкой.
- Шутка! Я знаю, кто такой Юсси Бьорлинг. Точнее, кем он был.
Слышу, как кто-то вошел в библиотеку. Вижу за стеллажами сотрудника. Кажется, его зовут Лассе. Встаю с дивана: наконец-то есть повод отойти.
- Почему ты ничего не говоришь?
Терес произносит слова тихо, но в голосе слышны злоба и обвинение, вопрос больше похож на угрозу.
Никто меня здесь не держит: ни Терес, ни кто-либо еще. Я волен делать что захочу: могу пойти и спросить библиотекаря о том, о чем собирался, могу плюнуть и просто выйти в коридор, могу уйти из школы, могу пойти домой, у меня даже хватит денег на билет в Стокгольм. Но я никуда не ухожу, а оборачиваюсь и смотрю на нее.
- Ну что? Почему ты ничего не говоришь? Почему никогда ничего не говоришь?
Теперь голос звучит громче. Я не понимаю, что она имеет в виду. Не понимаю, что должен говорить. Не понимаю, почему именно Терес, которая ничем не отличается от миллиардов людей на земле, учинила мне допрос. Но я не ухожу, а стою на месте и смотрю на нее. Как тогда, в классе. И смотреть ей в глаза мне почему-то не трудно - наоборот, от этого как-то легче и спокойнее.
- Ты о чем?
Голос у меня тонкий и немного шершавый.
- Ты никогда ничего не говоришь. Та учительница, которая заменяла нашу, - ты что, не мог объяснить ей, что у тебя нет мамы? Или сказать, чтобы заткнулась, да что угодно. Или послать меня к черту, чтобы не лезла в твои дела. Ты что, даже "заткнись" никому не можешь сказать?
Она сильно покраснела, смотрит на меня широко раскрытыми глазами. А я вспоминаю, что недавно все-таки сказал двоюродному брагу Тоббе, чтоб он заткнулся, как ни сложно в это поверить.
- Сколько уже времени прошло? Сколько лет?
Я представляю Терес тридцати- или тридцатипятилетней: выглядит совсем как сейчас, а дома двое детей и муж. Работа у нее самая обычная - например в государственной страховой кассе. Она ходит на все родительские собрания и возит детей на футбольные тренировки. Живет в типовом коттедже. Наверняка она хорошая мама. Потом пытаюсь представить себя тридцати- или тридцатипятилетним. Не получается. Вижу себя с отцом за кухонным столом - сидим, смотрим во двор через окно.
- Осенью будет три года, - говорю я.
Терес вздрагивает, будто не ожидала ответа, и смотрит на меня, разинув рот.
- Почти три года, - говорит она. - То есть… ладно, я понимаю… это, наверное, просто жуть, но… То есть… три года все-таки.
Умолкнув, она оглядывается по сторонам.
- Почти три года прошло - можно ведь уже и заговорить.
Я прячу свободную руку - не ту, в которой держу диски, - в карман брюк. Зябко. Терес смотрит на меня, взгляд становится мягче.
- Я помню, как ты играл на саксофоне в актовом зале, в шестом классе. Там вся школа была, все слушали. Я смотрела и думала, что ты ужасно смелый. И помнишь еще, - продолжает она, - как у нас была дискотека то ли в четвертом, то ли в пятом классе. Ты побеждал во всех танцевальных конкурсах.
Я мотаю головой:
- Нет, не помню.