Глава восьмая
Прямая улица упиралась в площадь, над которой высилось здание вокзала. В Ташкенте не было второго такого людного места: как в зеркале, там отражалась жизнь всего города.
Вокзал с первого дня войны изменился: казалось, он тоже надел шинель, туго подпоясался ремнем и, гулко ступая тяжелыми сапогами, заступил на пост.
Вокзал стал теперь в основном местом проводов. Сурово и мужественно смотрит он всеми своими окнами на эшелоны, уходящие далеко на запад, на фронт.
"Побеждайте, пусть враг не осилит вас!" - напутствуют солдат надписи на красных полотнищах. И прощальные гудки паровозов зычно и протяжно ревут в ответ: "Победим! Победим!"
Сегодня, однако, необычный день. День встречи. Ждут эшелон с детьми из прифронтовой полосы.
...Когда Махкам-ака и Мехриниса сошли с трамвая, вокзальная площадь была уже забита народом. Сюда собрались и белобородые старики, и старухи в белых кисейных платках, и женщины, пришедшие прямо с работы. Молодежи в городе заметно поубавилось, особенно парней. Но все девушки в этот день, казалось, собрались на площади. Многие из них, повязав красные повязки, хлопотливо бегают, успокаивают взволнованных женщин.
-Сиротки бедные, сиротинушки, что же они не едут? - плачет какая-то старушка.
Девушка с повязкой задерживается возле нее.
-Не нужно плакать, бабушка,- говорит она старушке.- Встретим детей ласково и спокойно. Возьмите себя в руки, бабусенька.
Толпа стоит притихшая, напряженная. Люди говорят друг с другом шепотом, словно боятся нарушить чей-то покой. Только издалека доносятся звуки солдатской гармошки, и мелодия песни "Священная война" наплывает торжественно и сурово, как набат.
-Приехали! - вдруг обрадованно воскликнул кто-то.
Люди увидели машину, которая, обогнув толпу, остановилась у главного входа в вокзал.
Из машины вышли высокий мужчина в черном пальто, в чустской тюбетейке и худощавый молодой человек.
-Ахунбабаев. Это Ахунбабаев! - узнали в толпе Ата.
-Значит, поезд скоро придет,- подумала вслух какая- то женщина.
Не отрывая взгляда от Ахунбабаева, заговорившего о чем-то с водителями санитарных машин, Мехриниса взволнованно обратилась к мужу:
-А что, если прямо к нему?
-Нет, нет, человек он государственный, занятой...
Махкам-ака все же задумался: может, и правда подойти
к Ахунбабаеву? Но как пробиться черев толпу и сказать: "Мне бы одного мальчика или девочку..." Он повернулся к жене, тронул ее за локоть:
-Хорошо бы с ним, конечно, поговорить, да как-то неловко мне... Может, ты сама, Мехри? А?
-Вай-ай, что я скажу? Как осмелюсь? Нет, нет! - запротестовала та.
-Одно дело - когда мужчина говорит, совсем другое - когда об этом же скажет женщина. Ведь тебе ухаживать за ребенком!
-А я буду рядом с вами... Сам увидит, что вы не один,- упрямо твердила Мехриниса.
Махкам-ака умолк. В это время на площади появилась колонна школьников с барабанщиком впереди и направилась прямо на перрон. Люди расступались перед колонной. Кузнец смотрел на детей, но мысли его были заняты другим: сколько он размышлял, сколько они переговорили с женой, а тут на тебе - растерялся, почувствовал: не только действовать, но и говорить трудно... В нос ударил едкий дым махорки. Махкам-ака обернулся к курившему.
-Вы тоже ждете этот поезд? - первым спросил тот.
Мехриниса бросила на говорившего быстрый взгляд. Этот
русский говорил по-узбекски почти как узбек. Из-под кепки выбились седые волосы, усы, видимо, потемнели от курения.
"Рабочий",- заключила Мехриниса, рассматривая потертую спецовку соседа.
-Да, да, жду поезда с детьми,- ответил Махкам-ака.- Кажется, здесь все ждут его.
-Вы встречаете кого-нибудь из близких? - поинтересовался незнакомец.
Махкам-ака засмеялся:
-Мы-то...- И посмотрел на жену, как бы спрашивая взглядом, можно ли сказать этому человеку правду.- Пришли вот в надежде взять... Приютим, приласкаем, как родного...- поймав одобрительный взгляд жены, сбивчиво объяснял Махкам-ака.
-A-а, усыновить хотите?
-Позволили бы... Приютим, как родного,- смущаясь, повторил Махкам-ака.
-Вот и я тоже. Вчера увидел детей из прифронтовой полосы - и сердце защемило. Рассказал своей старухе. Она в слезы. "Узнай-ка,- говорит,- отдадут, нет ли, если попросим одного на воспитание".- "Подумаем",- говорю. А ей уже невтерпеж. "Думать нечего. Бери! Приедет внучка, будут расти вместе".
"Вон оно как! Выходит, не мы одни". Махкам-ака почувствовал симпатию к этому рыжеусому человеку.
А тот не спеша продолжал:
-Есть у узбеков поговорка: кто приходит на поминки, плачет о собственном горе. Так и я. Зять мой - офицер, служил на границе. И семья там: внучка, дочь. С начала войны от них ни письма, ни весточки. Привезут раненых - скорее бегу на вокзал. Теперь вот эвакуированные дети. Я опять здесь. Вдруг, думаю, из вагона выйдет дочь, выведет за руку внучку. Не знаю, куда писать, где справляться. Старуха выплакала все глаза, а со вчерашнего дня затвердила одно: "Возьмем сироту".
Мужчина тяжело вздохнул и принялся расспрашивать Махкама-ака, где он работает, есть ли у него дети, а под конец, назвавшись Иваном Тимофеевичем, добавил:
- Меня узбеки, дружки по работе, зовут Вахаб-ака...
Через несколько минут Махкам-ака и Мехриниса знали уже многое об Иване Тимофеевиче. Родился он в российской деревне. Молодым парнем был призван в армию. Потом гражданская война, ранение. В госпитале полюбил санитарку. Женился, переехал в Ташкент. С тех пор работает на вагоноремонтном заводе. Многих - и узбеков и русских - обучил своему делу, да и сам кое-чему научился.
Внезапно открылись двустворчатые ворота, и толпа ринулась на перрон. Иван Тимофеевич заторопил супругов:
-Поезд подходит. Пошли!
Махкам-ака с Мехринисой старались не потерять в толпе нового знакомого. Вдали показался паровоз. Он пыхтя, медленно подтащил состав и остановился. Людская волна хлынула к вагонам - и тут все разом тяжело вздохнули.
Вагоны... Подумать только, в таком длинном-предлинном составе ни одного уцелевшего! Все растерзанные, измятые, обгоревшие, дыры забиты досками, картоном, завешены одеялами, шинелями. В окнах - съежившиеся, испуганные, чумазые дети в лохмотьях. У многих перевязаны руки, ноги, головы... Иные с трудом держатся на ногах...
После мгновенного оцепенения перрон огласился плачем. Но люди быстро справились с собой. Они вдруг приветливо замахали руками, даже пытались улыбаться и что-то без конца говорили, говорили, ласковое и невнятное, чтобы скрыть волнение.
Иван Тимофеевич, высоко подняв свою кепку, подходил то к одному, то к другому вагону, вглядывался в окна.
Махкам-ака утешал плакавшую жену:
-Ну что ты, у них своего горя хоть отбавляй, а ты слезы льешь... Посмотри на них, улыбнись! - А сам украдкой вытирал глаза.
Санитары начали выносить из вагонов на носилках раненых и больных. Какая-то женщина бросилась навстречу медсестре с черноволосой девочкой лет четырех на руках и стала исступленно целовать ребенка, пыталась отобрать у медсестры, но та неумолимо шагала к санитарной машине. Девочка безразлично молчала...
Наконец детей вывели, построили парами. Ташкентские школьники окружили колонну, и уже через минуту то здесь, то там слышался оживленный детский говор. Ахунбабаев тоже подошел: мальчику в длинной, свисавшей до земли телогрейке он шутя сдвинул на затылок шапку, другому слегка прищемил пальцами нос, третьего дружески похлопал по плечу. Дети смотрели выжидающе, но с любопытством. Ахунбабаев взял на руки белокурую девочку, погладил ее по щечке:
-Как доехали, доченька? Тебя как зовут?
-Света...
-О, какое у тебя красивое имя! Ну, сейчас мы поедем, отдохнешь. А потом поговорим, ладно?
Теперь уже не только Света, все хотели участвовать в разговоре с этим приветливым человеком. Трудно было сразу унять начавшийся гомон. Женщина-лейтенант успокаивала детей. Наконец стало тихо, и женщина обратилась к людям, толпившимся на перроне:
-Жители Ташкента! Я не стану рассказывать вам о муках, какие перенесли эти дети. Семнадцать мучительных дней мы были в пути. В прифронтовой полосе эшелон бомбили. Красный крест на вагонах не остановил фашистов... Вашу доброту и любовь дети никогда не забудут... Всем вам большое спасибо!
Женщина обернулась к Ахунбабаеву, хотела что-то и ему сказать, но не смогла: плечи ее затряслись от судорожных рыданий.
Ребятишек повели к арбам и машинам, люди стали расходиться. Махкам-ака и Мехриниса молча стояли в стороне. Вдруг кто-то подошел и крепко взял Махкама-ака за руку.
-А ты что, дорогой, не уходишь?
Кузнец обернулся и увидел Ахунбабаева. Он оторопел, растерялся.
-Ассалому аллейкум,- только и смог сказать он.
Ахунбабаев кивнул и протянул руку Мехринисе.
-Народ наш щедр. В трудный момент поделится последней изюминкой. Не оставим этих детей сиротами, верно? - И Ахунбабаев, отпустив руку Мехринисы, повернулся к Махкаму-ака.
-Правильно, Аксакал.- Махкам-ака наконец-то обрел дар речи.
Мехриниса покраснела от смущения. Ей хотелось сказать Ахунбабаеву, что и она так думает, но от волнения женщина не смогла вымолвить ни слова.
Ахунбабаев понимающе посмотрел, улыбнулся, дружелюбно попрощался.
-Что делать будем, куда пойдем? - спросила Мехриниса после его ухода.
-А?
- Почему вы молчали? - робко взглянула Мехриниса на мужа.- С самим Аксакалом увидеться - и не сказать ни слова!
-Ну, растерялся, разве тут сообразишь сразу...
Людей на перроне становилось все меньше. Вдруг показался Иван Тимофеевич. Махкам-ака быстро пошел ему наперерез. Мехриниса еле поспевала следом.
-Ах, вы еще здесь! - Иван Тимофеевич обрадовался, увидев кузнеца.
-Ну, как, узнали что-нибудь?
-Нет,- уныло ответил Иван Тимофеевич.
-А куда отвезли детей?
-А. разве вы не слышали? - удивился Иван Тимофеевич.
-Нет.
-По радио объявили. Вы, видать, прослушали. Детей развезли по детдомам. Кто хочет усыновить, пусть обращается прямо туда.
-Хорошо, что встретил вас! Спасибо! А мы-то с женой совсем растерялись и не знаем, у кого спросить. Ну, пойдем, пойдем,- заторопил Махкам-ака жену.
Трамвай остановился на Бешагаче: дальше он не шел. Мехриниса и Махкам-ака теперь должны были пересесть в другой трамвай, но его долго не было. Махкам-ака поеживался от порывистого ветра, Мехриниса по-прежнему пребывала в каком-то оцепенении и, завернувшись в шаль, казалось, не чувствовала холода.
Когда они вернулись домой, Мехриниса, не проронив ни слова, взяла с хантахты письмо и молча передала мужу. Взглянув на конверт, Махкам-ака обрадовался, мучившие его тревожные видения мгновенно исчезли.
-Когда пришло? - спросил он, торопливо вынимая письмо из конверта.
-Прихожу домой, смотрю: лежит под калиткой. Видимо, девушка бросила в щель.
Махкам-ака начал читать письмо Батыра. Чем дальше он читал, тем сильней волновался, тем чаще билось его сердце.
"...Уважаемый дядя,- писал Батыр в конце письма,- вы не дали мне почувствовать горечи сиротства, стали мне отцом, тетя согрела мою душу, назвала сыном. Там, дома, я не очень понимал, как это важно для меня. А вот здесь, вдали от вас, стал это чувствовать. Будьте же вы живы-здоровы, обнимаю вас, до свидания, дорогие..."
-Прочла? - спросил Махкам-ака, взглянув на жену просиявшими глазами.
-Да,- грустно ответила Мехриниса.
-Да будет ниспослано ему счастье в жизни...
-Прочитайте и вот это,- сказала жена и достала из-под курпачи второе письмо.
Махкам-ака с удивлением взял письмо, начал читать.
-Ого... Ого... Мехри, смотри, как интересно получилось!
-Читайте, читайте...
-Вот тебе и раз, вот, оказывается, в кого он влюблен! Где только парень нашел такие слова? - качал головой Махкам-ака.
-Что же нам делать теперь? - спросила, опять сильно нервничая, Мехриниса.
-С письмом... Может, придет сама? - нерешительно сказал Махкам-ака.
-Если прочитала, то постесняется, не придет. Если не прочитала, может прийти.
-Сложи письмо хорошенько. Пусть бедняжка будет спокойна. Скажи, что увидела адрес и не стала читать. Ни в коем случае виду не подавай... И сама держи язык за зубами, не разболтай, чтобы о девушке не пошла дурная слава.
-Из ума, что ли, я выжила, чтобы рассказывать такое кому-нибудь!
И тут Мехриниса вспомнила про Икбал-сатанг, у нее даже екнуло сердце. "Не может быть, ведь Икбал - пожилая женщина..." - успокаивала себя Мехриниса. Она быстро встала и начала готовить обед.
Махкам-ака поднялся на айван.
-Уже поздно, надо бы немного поработать,- сказал он жене, снимая халат.
Когда в жизни Махкама-ака случалось что-нибудь неприятное, когда он испытывал душевную боль, обиду, когда становилось ему невмоготу, он всегда шел в свою кузницу. И бывало, как только запылают угольки, как только молот коснется наковальни, он сразу чувствовал облегчение. И сейчас Махкам-ака торопил жену не потому, что работа задерживалась. От всего того, что он увидел, услышал и пережил с утра, у него трещала голова, ныло сердце, и ему хотелось быстрее начать работать, чтобы хоть немного отвести душу.
Глава девятая
Несколько дней подряд Абдухафиз и Ариф-ата ходили по дворам, подыскивая жилье для эвакуированных, но жилье пока не потребовалось: те два эшелона, что прибыли в Ташкент, были размещены по другим махаллям.
Однако было ясно: дойдет очередь и до махалли Абдухафиза. А пока у махаллинской комиссии было много хозяйственных забот: хлеб, крупа, сахар теперь ведь отпускаются только по карточкам. Секретарь комиссии Карамат занята по горло, не успеваем даже справки выписывать, до ночи сидит в конторе. Абдухафизу было жаль Карамат. Молодой женщине сейчас особенно трудно: она ждет ребенка. Но Абдухафизу одному не осилить всей работы. Многие из активистов ушли на фронт, и по-настоящему помогает ему лишь Ариф-ата. А в чайхане в это время посетители сами заваривают чай из бурно кипящего самовара, сами моют за собой чайники и пиалы... Вот уже и зима пришла. Для семей, где не было мужчин, пришлось организовать хашары кое-где успели замазать трещины в домах, залатать крышу, но до многого руки так и не дошли. Не хватало топлива. А вчера в исполкоме Абдухафиз узнал, что нужно провести сбор теплой одежды для фронтовиков: ватников, ушанок, перчаток, шерстяных носков, шуб. Люди в махалле разные - одни сразу понимают создавшееся положение, другим надо все растолковывать, а третьи сами тут же начинают тебя поучать. С недавних пор хорошей помощницей Абдухафизу стала Икбал-сатанг. Она оказалась отличным агитатором. Пожилая Икбал стоила трех молодых. Она хлопотала, не зная сна и покоя. Абдухафиз диву давался, глядя на эту неугомонную женщину. Он и раньше знал, что Икбал-сатанг - дастараханчи в махалле, что она всегда возглавляла пиршества, знал и ее слабости: Икбал- сатанг любила посплетничать,- но даже и не подозревал Абдухафиз, какой незаурядной энергией, какими организаторскими способностями обладает Икбал. Вчера, вернувшись из исполкома, Абдухафиз позвал ее к себе.
-Ну, старушка,- осторожно начал председатель,- вы опытный, бывалый человек, аксакал нашей махалли.
-Погоди, погоди,- нетерпеливо перебила Икбал-сатанг,- несколько раз уже ты обращался ко мне с этими словами. Я промолчала. На людях конфузить тебя не хотела. Во-первых, я еще не такая дряхлая старуха, как ты думаешь, во-вторых, быть аксакалом к лицу только самому Арифбаю.
-Ведь и вы...
-Нет, нет, я безбородая! - воскликнула она и, хлопнув себя с молодым задором по коленям, наполнила всю комнату звонким хохотом. Смеялась она с наслаждением, до слез.
Абдухафиз сначала опешил, а потом засмеялся и сам.
-Вот и ты повеселился... Ладно, от смеха прибывают силы. Смех омолаживает человека... Зови-ка ты меня просто Икбал-апа, миленький. Я человек с молодой душой,- снова расхохоталась Икбал-сатанг,- душа-то никогда не стареет. Скажешь "апа", я буду бегом бегать. Учись, братишка, ободрять, воодушевлять женщин. Женщина, чем моложе она тебе покажется, тем больше воспрянет духом.
Абдухафизу очень нравился веселый, открытый нрав Икбал-сатанг. И сейчас за несколько минут она его отвлекла от забот, усталость как рукой сняло, вроде развеялись и тревожные предчувствия. Абдухафиз заговорил о том, что следует делать, и Икбал-сатанг, сразу же все сообразив, прервала его:
-Поняла, миленький, поняла.
-У людей горе... Надо очень осторожно, с подходом беседовать. Чтобы, желая подвести брови, не выколоть глаз.- Абдухафиз сам улыбнулся своей шутке.
-Эй, и за кого ты принимаешь меня! - горячилась Икбал-сатанг.- Ведь я всю жизнь среди людей. Объясню так, что таять будут, миленький, вот увидишь, сами будут одежду носить мешками, попомнишь мои слова. А потом, братец, люди и сами очень хорошо все понимают. Чтобы разбить фашистов, не пожалеют ничего: народ готов отдать последний кусок, снять с себя последнее. Ну, конечно, найдутся один-два человека скупых, подлых, не без этого! Таких уж предоставь мне! Раскопаю я и то, что очень далеко у них упрятано.
Так и случилось. Абдухафиз после работы зашел прямо в контору и увидел там четыре мешка теплой одежды. Он обрадовался и вывалил прямо на пол содержимое одного мешка. Тут было все: шуба из лисьих лапок, куртка из овчины, чакмаки-телпаки и даже валенки. От большинства вещей шел резкий запах нафталина. Абдухафиз открыл окно и начал складывать добро обратно в мешок. В это время в контору вбежала взволнованная Карамат. Она была бледная, тяжело дышала. Абдухафиз догадался, что стряслось что-то, и поспешно подвинул Карамат стул.
-Садись, садись... Что случилось?..
- Вы знали девушку-почтальона? Дочь Кандалат-хола? - с трудом произнесла Карамат.
-Да, да, что случилось?
-Говорят, со вчерашнего дня ее нигде нет. Пропала. Мать лежит без сознания.
- Врача вызвали? - Тревожное предчувствие беды охватило Абдухафиза.
-Позвонили в "Скорую помощь". Наверное, приедут... Что же делать, Абдухафиз-ака? - Карамат заговорила спокойнее.
-Надо сообщить в милицию,- сказал Абдухафиз и умолк, задумавшись.- Ты говоришь, вчера?
-Да, как ушла рано утром на работу, так и не вернулась домой.
-И на почте не была?
-Утром заходила, взяла газеты и журналы. Видно, возвращалась, но не знают, в котором часу. Говорят, сумка там. Пустая.- Карамат с мольбой смотрела на Абдухафиза, словно только он мог найти Салтанат.
-Ты ее хорошо знала, Карамат? - спросил Абдухафиз.
-Да. Она училась вместе с младшей сестрой мужа. Часто приходила к нам. Неделю назад принесла письмо от мужа. Умная, серьезная девушка.
-Найдется.- Абдухафиз старался утешить Карамат.- Наверное, гостит у кого-нибудь из родственников или знакомых. Не сей пока панику.