И мы рванули бегом во всю силу. И отбежали уже далеко, но одновременно спохватились, что сумки-то наши там на дорожке остались.
- Во! - остановился Серёга. - А сумки как же?
- А давай сейчас со всей силы побежим, схватим сумки и на насыпь! А там не страшно! Там фонари!
- Как раз через покойника и кувырнёмся! - сказал Серёга.
- А с чего ты взял, что это покойник! - говорю я, потому что меня прямо от страха трясёт. - Может, просто пьяный валяется?
- Пьяный-то ещё и хуже! - отвечает Серёга. - Покойник что тебе сделает, а пьяный привязаться может.
- Не! - говорю. - Раз он валяется, значит, вообще ничего не соображает.
Мы так разговариваем, а сами потихонечку назад идём. Куда мы без сумок, там и учебники, и тетради. И тут выплывает эта самая луна! И освещает часть оврага.
И мы ясно видим и мешок, и чемодан, и наши сумки, и сапоги. И видно, что они не сами по себе, а на ногах человека, только человек весь в тени.
- А может, это и не мертвец? - говорю.
- Ха! - говорит дрожащим голосом Серёга. - А с чего бы он тут разлёгся, как на пляже. Нет, брат, его ворюги ножом пырнули и столкнули с поезда, а теперь, того гляди, за вещами придут.
- А если он живой? - говорю.
- А если они счас придут?
Но мне уже не было так страшно, как вначале. Я подумал, что если там в снегу человек - ясно, он двигаться не может! А раз не может двигаться - замёрзнет! Вон какие холода стоят!
- Серёга! - говорю. - Как хочешь, а надо человека выручать. Это же наверняка наш, советский человек, он же в наших советских сапогах!
И мы медленно-медленно, держась друг за друга, подошли поближе и теперь уже смогли разглядеть извалянную в снегу шинель.
Я как шинель увидел, у меня страх вообще пропал. Потому что это была такая же шинель, как у дяди Толи, как у моей мамы. Суконная, колючая, в общем, наша русская шинель…
- Дядя! - позвал я. - Дядя! Вам что, плохо?
И человек еле слышно застонал. Голая, без перчатки, рука его стала бессильно хватать снег, словно человек хотел зацепиться за него, чтобы приподняться.
- Давай! Давай! - засуетился Серёга, не раздумывая, бросаясь к этой руке. - Он раненый! Давай переворачивай!
Обрывая ногти о сукно, мы навалились изо всех сил и перевернули человека на спину. Это был офицер. На груди у него, на пуговице, висел фонарик. Серёга потряс его - фонарик вспыхнул. У офицера было белое как снег лицо, но снег на лице таял! А в углу рта накапливалась чёрная пена, из которой медленно потекла струйка крови.
- Дяденька! Товарищ! - закричал Серёга, срывая с головы шапку и вытирая офицеру лицо. - Что с вами?
- Людей… позовите… - прохрипел человек.
- Счас! Счас! - суетились мы.
Офицер шептал:
- Оружие у меня… Документы… Чтоб не пропали… - и длинно, с каким-то булькающим присвистом вздыхал.
- Дяденька, миленький! - умолял Серёга. - Мы счас! Только вы не умирайте!
- Ладно! - решил я. - Ты сиди с ним, я на вокзал побегу.
Никогда в жизни я так не бегал. До вокзала было далековато, и когда я вскарабкался на платформу и увидел начальника станции, то ничего не мог говорить, а только махал руками и хватал воздух ртом, как рыба.
Хорошо, что начальник станции сообразил, что я не припадочный, и потащил меня в диспетчерскую, а когда я всё рассказал, тут же по телефону вызвал милицию, воинский патруль, "скорую помощь" и санитара с носилками из вокзального медпункта. Так что назад мы бежали уже вшестером: патрульный офицер, два солдата, медсестра, милиционер и я.
Взрослые бежали быстрее, а я приотстал. Вдруг впереди блеснул фонарик и Серёгин голос прокричал:
- Стой! Стрелять буду! Не подходи!..
Я протолкался вперёд и в свете фонариков увидел Серёгу. Он сидел на снегу, держа голову офицера на коленях, а в руках у него качался направленный на нас револьвер.
- Серёга! - закричал я. - Не стреляй! Это я! Это мы! Свои!
Серёга уронил наган и заревел.
- Что? Не дышит? Умер?!
- Жив… Только без сознания… - всхлипнул Серёга.
- Что ж ты ревёшь?
- Страшно…
Медсестра склонилась над лежащим офицером.
Патрульный поднял из снега револьвер.
- Стрелять, стало быть, собрался? - спросил он, усмехнувшись.
- Угу! - сказал Серёга, ещё всхлипывая. - Я думал, это ворюги…
- Есть такая штука - предохранитель. Не слыхал?
- Какой ещё предохранитель?
- Вот этот, - показал офицер. - Пока с предохранителя не снимешь, не выстрелит… Может, оно и к лучшему, что не слыхал, - добавил он грустно. - Сестра, что с ним?
- Его ворюги, наверное, финкой пырнули! - предположил я.
- Каки таки ворюги!.. - проворчала медсестра, хлопоча над раненым. - Лёгочное кровотечение у него. Видать, старая рана открылась. Давайте-ка, ребятки, его скоренько. Дело нешуточное…
И, торопясь за солдатами, которые, надсаживаясь и скользя на узенькой тропке, тащили носилки, всё приговаривала:
- Господи, боже мой! Сколько же я их за войну перетаскала! Вот уж десятый год, как войны нет, а она всё людей догоняет…
Серёга и я торопились за ней следом, сзади пыхтел пожилой милиционер, сгибаясь под тяжестью мешка и чемодана.
- Эй, мальцы! - сказал он нам. - На вокзале прямо ко мне в дежурку. Протокол составим.
Мы обмерли.
- Ты - Козлов! Я - Баранов. Настоящую фамилию не говори! - зашептал Серёга. - Учимся в пятнадцатой школе. Сюда пришли с горки покататься… По путям не шастали!
Милицейский старшина был пожилой, толстый, и, наверно, можно было удрать. Но во-первых, обо всех возможностях "оторваться" я думал, когда они уже исчезали, во-вторых, как же бежать, не сговорившись? А в-третьих, я так устал от бега, что шёл в каком-то отупении.
Старшина привёл нас в дежурку, но не в ту комнату, где за барьером что-то кричал в телефонную трубку дежурный офицер, а перед ним рыдала тётенька. Он провёл нас в другую, следующую. Здесь было темновато. Топилась печка, и на деревянном топчане, укрытый тулупом с головой, спал человек. Торчали только его ноги в милицейских галифе и дырявых шерстяных носках.
- Во-о-о-от… - сказал старшина, пропихнув нас пузом в дверь комнаты. - Во-о-о-о-от! Разоблакайтесь! Тута тепло… Во-о-от…
Он со стоном скинул мешок, бухнул в угол чемодан и стал распутывать серый башлык с красным кантом. Не торопясь снял шинель, повесил её к печке, остался в стёганой безрукавке… Сменил валенки на домашние тапочки.
- Во-от… Счас первое дело чайку! Тут у меня всякий припас есть, ежели, конечно, Сысоев не съел… Я уж от него прячу. А что это вы по сю пору в польтах паритесь? Разоблакайтесь! Разоблакайтесь!
Пришлось раздеваться.
- Вона как взмокши! - приговаривал он, стаскивая с меня курточку. - Ну-кось накинь! - Он подал мне старый китель.
- Мил ты мой! - сказал он, раздевая Серёгу. - Один как мышь мокрый, другой до сердцов иззяб.
Он усадил нас к печке, сунул в руки обжигающие кружки с чёрным чаем.
- Таперя до поту пейтя! Опосля обсохнитя - и домой! Ноне - двадцать пять градусов, по радио сказали, можно в школу не ходить!
- Как?! - заорали мы одновременно с Серёгой.
- А так! По случаю, значит, холодов, учащимся младших классов разрешается занятия не посещать. Сидеть дома, значит. Что, подфартило? - подмигнул он нам. - Почитай, каникулы вам Дед Мороз продлил!
"Вот это да! В школе за прогул не попадёт! Теперь самое главное - смыться отсюда… Только вот я забыл, кто из нас Козлов, а кто Баранов", - подумал я.
- Во-о, - сказал старшина, доставая два бутерброда с маслом. - Это вот тебе, а этот тебе… У меня тут и подушечки имеются, самые, значит, полезные от дремоты конфеты. - Он сунул нам кулёк с конфетами.
Мы прихлёбывали чай, стараясь не обжечься о края алюминиевых кружек.
- Сысоев, а Сысоев, - позвал милиционер. - Вставай чай пить.
Ноги в дырявых носках зашевелились, и второй милиционер, что спал на топчане, поднялся. Это был совсем молодой парень, белобрысый и взъерошенный.
- Ну-ко! - подал ему кружку старшина. - Бери хлеб, вон подушечки…
Сысоев, грея ладони о кружку, спросил:
- Что за пацаны, Иван Кондратич?
- Да вот… офицера отыскали. Видать, домой ехал, соскочил с поезда, чтобы покороче… А рана-то и открылась. Хорошо, пацаны его не бросили, а то бы замёрз.
- Да! - сказал тощий Сысоев. - Нынче такие холода. В сорок первом такие-то были. Сколько людей помёрзло. Вот я, Иван Кондратич, в блокаде с первого до последнего дня был. Все девятьсот дней. Это ведь и вёсны были, и осени, и лето, а мне всё, как вспомню, одна зима мерещится. Зима и всё… Лето совсем не помню.
- Да что ты с голодухи-то вообще помнить мог. Робёнок ведь был совсем.
- Я на юг работать переведусь, - сказал Сысоев. - Уж больно я мёрзну. И зиму эту прямо не могу выносить.
- Тебе, Коля, жениться бы надо, - посоветовал старшина. - Жениться, детишков завести… Ты душой застыл…
Сысоев ел, словно бы не соображая, что делает. Не успели мы по одной подушечке съесть, а он уже полбуханки умял и две кружки чаю выпил.
Он тянул к огню худые жилистые руки и дрожал.
- Два часа всего и походил по платформе, а вот никак не отогреюсь, - виновато улыбнулся он.
- Знаешь, - предложил Иван Кондратьевич, - сходи-ко ты в баню, погрейся. Попарься, значит, от души - и домой на боковую. А я за тебя тут подежурю…
- Вторую смену? - ахнул Сысоев. - Да как же? Вам же домой надо!
- Дом, Колюшка, это где люди, родные да близкие… А всё остальное - помещение. Что мне там делать? На фотографии глядеть? Ступай, ступай погрейся… А тут ничего серьёзного по случаю морозов не предвидится. Дальних поездов боле не будет, а шпана вся по малинам греется… Они, брат, себя берегут! Ступай.
Сысоев стал торопливо одеваться.
- Это, что ль, пострадавшего вещи? - кивнул он на мешок и чемодан. - Адрес имеется? Давай, я отнесу.
- Отнеси! Отнеси! - сказал Иван Кондратьевич, подливая в наши кружки чаю. - И адрес имеется. Только ты в камеру хранения отнеси, а не по адресу… Он ведь не помер. Жив ещё офицер-то этот. Его в военный госпиталь повезли. Небось сюрпризом ехал, раз его не встречал никто. Небось его и не ждут, чего людей зря баламутить? Поправится - сам придёт. Суток через десять справимся: как да что. Вот тогда вещи-то и сообразим, куда доставлять… А может, бог даст, и сам придёт за вещичками-то… В камеру хранения давай. И пущай по всей форме "сохранку" выпишут. Ты, Сысоев, проследи.
Сысоев ушёл.
- Ну напились? - спросил нас старшина, когда мы отвалились от кружек.
- Да, - сказали мы с Серёгой. - Спасибо. Прям на целый день напитались!
- Ну вот и ладно, - сказал Иван Кондратьевич, - счас по морозцу домой прибежите, как раз и позавтракаете.
Он присел к столу, зажёг настольную лампу. Надел очки.
- Та-а-ак… - Макнул вставочку в чернильницу, долго рассматривал перо и снимал с него пылинки. - Так, значит: про-то-кол… - продиктовал он себе по складам.
Нас будто кипятком облили.
- А может, не надо протокол? Иван Кондратич? - заныл Серёга.
- Как это не надо? - удивился старшина, старательно водя вставочкой по листу. - Очень даже надо… Протокол по факту происшествия. Положено. Как фамилии-то?
- Козлов и Баранов, - уныло грянули мы.
- Во как! - удивился старшина. - Это такая вывеска была до революции на одной парикмахерской: "Стрижём, бреем! Козлов и Баранов". И вы, значит, Козлов и Баранов. Не родственники?
- Нет, - отказались мы.
- Однофамильцы, значит?
- Угу.
- Бывает… А по именам, значит, непременно Иван и Василий… Так?
- Угу.
- Понятное дело, - сказал старшина, снимая очки. - Ну что, Козлов и Баранов, благодарю вас за спасение человека. - Он пожал нам руки своей крепкой горячей рукой. - Непременно сообщим в школу о вашем благородном поступке.
- А чего? - озадаченно спросил Серёга уже в дверях. - Мы правда, что ли, благородный поступок совершили?
- Обязательно, - сказал старшина. - Оробей вы или там на других понадейся, так замёрз бы человек. Так что спасли! И никаких тут сомнений быть не может. А по путям всё же не шастайте! - как бы между прочим добавил он. - А то, не ровён час, останутся от вас рожки да ножки! Вот так-то, Козлов и Баранов.
Мы уже далеко от вокзала отошли, когда Серёга опомнился:
- Стой, а как же он в школу сообщит? Он же номера не записал!
- Ты что, воще! - сказал я. - Про кого он сообщит? Про Козлова и Баранова. "Не записал"! Ты что думаешь, Иван Кондратьевич дурачок, что ли? Ты думаешь, он не понял, что ты такой же Козлов, как я Баранов?
- Это ты Козлов! - поправил меня Серёга. - Да-а-а, жаль, конечно… Как ты думаешь, а этого офицера вылечат?
И я вдруг вспомнил, как на снегу лежал этот незнакомый офицер. И какие у него были тяжёлые вещи - наверно, подарки вёз… Его ждут… может, дети, может, мать-старушка… а он…
- Ты чего? Чего… - заволновался Серёга.
- Что "чего"?
- Ну раскис чего, спрашиваю.
- Я не раскис. Мне просто их всех жалко.
- И мне, - вздохнул Серёга. - Ты снегу поешь, слёзы пройдут.
Так я и сделал.
И мы пошли домой.
Будь готов!
В пионеры-то мы ещё год назад стали готовиться! Учились мы, в общем, хорошо. Можно было бы учиться даже отлично, если бы с нами всё время что-нибудь не случалось.
То у нас паровая машина, которую мы два месяца из консервных банок клепали, взорвалась, то мы на плоту перевернулись, то ещё что-нибудь подобное… И все эти случаи, конечно, заканчивались большим нагоняем от родителей, во время которого мы, естественно, уроков-то не учили!
И вот приходишь наутро в класс после большого нервного потрясения (а Серёга зачастую после физического воздействия, иногда даже ремнём) с невыученными уроками и - привет - двойка, которая снижает общую картину успеваемости класса.
- Ничего, - говорит Серёга, - погоди! Вот примут нас в пионеры - всё будет по-другому! Сейчас мы так себе - хе-хе-хе, а тогда будем - ого-го! Пионеры - это тебе не октябрята! Это тебе не малявки какие-нибудь. Они ребята серьёзные! У них всё как следует. И уж пороть-то их никто не посмеет!
Торжественное обещание мы ещё летом, ещё в пионерском лагере выучили. Меня хоть ночью разбуди - я сразу скажу всё обещание от начала до конца, без запинки!
Мы мечтали, как перед Октябрьскими праздниками под грохот отрядного барабана и пение горна пойдём через весь город на Марсово поле и там у Вечного огня скажем торжественные слова пионерской присяги и старшие ребята повяжут нам пионерские галстуки. С Невы будет дуть сильный октябрьский ветер, и алые флаги будут наполняться им и хлопать над нашими головами!
А дальше начнётся такая жизнь!.. Такая… Что даже трудно представить! Ну, в общем, настоящая пионерская!
Мы, можно сказать, считали недели до того дня, когда мы сможем стать пионерами. И тут вдруг прибегает Ирина-Мальвина и под страшным секретом всем нам сообщает просто сногсшибательное известие: к нам на торжественную линейку придёт Герой Советского Союза знаменитый полярный лётчик товарищ Закруткин!
Ну тут мы вообще! Это же такой человек! Такой герой! Я когда его портрет, ну тот, что в "Огоньке" был на обложке, достал, так Серёга мне три дня завидовал, пока себе не раздобыл такой же и над кроватью повесил на стенку!
И теперь мы представляли, как лётчик Закруткин, здоровенный, бородатый, в меховых полярных унтах и лётном шлеме, будет повязывать нам алые пионерские галстуки, и замирали от восторга.
Но до торжественной линейки было ещё так долго! Сначала семь дней, потом пять, потом всё ещё три… И наконец в воскресенье можно было сказать: "Завтра мы станем пионерами!"
В нашем классе на понедельник были отменены все уроки. Мы договорились, что я зайду за Серёгой и мы все вместе пойдём к десяти часам в школу, а уж оттуда всей пионерской дружиной торжественным маршем на Марсово поле.
Ночью я несколько раз вставал смотреть на часы. Они вели себя как-то странно: то было двенадцать, потом пятнадцать минут первого, потом без десяти час, а потом сразу полвосьмого! Ещё хорошо, что мама перед уходом на работу меня разбудила, а то похоже, что я бы и линейку проспал.
Мама ушла, а я не спеша позавтракал, умылся ещё раз, но часы продолжали вести себя очень странно: стрелки как будто прилипли к циферблату! Ну совершенно не двигались!
Я мыкался по комнате, не зная, что бы такое сделать, чтобы время поскорее прошло. Я примерил белую новую рубашку, даже в зеркало долго смотрелся. Потом взял новенький шёлковый галстук и стал с ним по комнате бегать - он развевался в руках, как кусочек знамени или как пламя. И один уголок, ну тот, за который я его в кулаке держал, чуть-чуть помялся. Не очень сильно! Но мне показалось, что на галстуке появились складки.
И как мне такое в голову пришло! Я решил галстук немножко погладить утюгом.
Я, наверное, был немножко без сознания, потому что я совершенно не подумал о том, что никогда ничего утюгом не гладил. Я умел только плевать на пальцы и проверять, горячий утюг или нет. Пшикает или не пшикает! И больше ничего. Я только видел, как мама гладит бельё. Но одно дело видеть, как работает другой, и совсем другое дело работать самому!