Переиздание двух ранних повестей о детстве: "Пимокаты с Алтайских" (1934 г.) и "Мечта" (1939 г.). Прочтя их, сегодняшние дети узнают о том, как жили, учились, дружили… их бабушки и дедушки. В те далёкие годы они тоже были детьми, вступали в пионеры, готовились стать юными красноармейцами и, как все люди нашей страны, "учились мечтать, дерзко переделывая мир".
Для младшего школьного возраста.
Содержание:
-
К ЧИТАТЕЛЮ 1
-
ПИМОКАТЫ с АЛТАЙСКИХ 1
-
МЕЧТА - (повесть) 21
-
ОТ СОСТАВИТЕЛЯ 32
-
ДОРОГОЙ ДРУГ! 32
-
Примечания 32
ОЛЬГА БЕРГГОЛЬЦ
ПИМОКАТЫ с АЛТАЙСКИХ
(повести)
К ЧИТАТЕЛЮ
В повести О. Берггольц "Пимокаты с Алтайских" рассказывается о том, как в 1923 году в Барнауле создавался первый городской пионерский отряд имени Спартака.
В те годы имя Спартака, вождя крупнейшего восстания рабов в Древнем Риме, было широко распространено среди революционных сил международного движения. Тогда его имя носили сначала коммунисты, а затем и пионеры Германии, где в это время шла жестокая борьба немецкого пролетариата против буржуазного строя.
Первые пионеры в нашей стране тоже назывались спартаковцами. Немало серьёзных, взрослых дел выпало на их долю. Подчас им приходилось нелегко, но они были полны веры в будущее. Они мечтали о мировой революции и о победе социализма во всём мире. С волнением и интересом следили они за жизнью и борьбой немецких пионеров. В письме, которое пишут герои этой повести пионерам Г ермании, ребята из алтайского города рассказывают о своих пионерских делах, о своём опыте строительства новой жизни плечом к плечу со взрослыми. Это письмо - рука дружбы, солидарности, поддержки, протянутая спартаковцами из Страны Советов спартаковцам Г ермании.
(c) Состав, иллюстрации, вступительная статья. Издательство "Детская литература", 1986 г.
ПИМОКАТЫ с АЛТАЙСКИХ
I. ПЕСТАЛОЦЫ ЗАЕДАЮТСЯ
- Кольша! Эй, Кольша! Дрыхало!
- Вставай! Уедем!..
Это кричали ребята и барабанили с улицы в окно. Я сразу сорвался с постели, схватил штаны и подбежал к окну.
- Мигом! - закричал я в заиндевевшее стекло. - Володька, соня несчастная, подымайся!
Брат приподнялся и захлопал глазами.
- Чего? Ночь же ещё, - бормотал он очумело. - Видишь - ночь?!
- Какая тебе ночь! Слышишь - вёдра звенят?.. опять в очереди настоишься.
Мы поскорей оделись, на ходу застегнули барнаулки и выскочили на двор. На дворе - синий-синий свет, свежие сугробы, на сарайчике и деревьях ватный иней. Из-под крыльца я вытащил длинные салазки и огромную кадку. Салазки и кадка были как стеклянные, все во льду, в длинных сосульках. Верёвка - точно железная.
За калиткой около салазок, вёдер и кадушек прыгали наши товарищи. Их лица плохо были видны, только белели билетики, прилепленные к нижней губе.
- Э, проспали, проспали! - тонко закричал Кешка. Билетик замелькал в темноте. - Раньше меня никто небось не встанет. Не я - так без воды насиделись бы…
- Ну-ну, не бахвалься, - пробасил Женька. - Поехали…
Четыре пары салазок тронулись вверх по Третьей Алтайской.
Полозья посвистывали в синем снегу. На узеньких тропках возле домов слышался скрип вёдер, но водоносов ещё не было видно.
А в окнах горел свет, полыхали русские печки, по дворам пели последние петухи, брякали железные кольца калиток: барнаульцы выходили на работу, по воду, на базар.
Минут десять мы шли молча, шибко дыша и моргая побелевшими толстыми ресницами.
В Барнауле быстро светало, белело, белело, и оттого, что всюду висел белый иней и блестел снег, казалось, что прямая широкая наша улица идёт без конца. Двенадцать совершенно одинаковых улиц было у нас в Барнауле, прямых как стрелы, и все они назывались Алтайскими, потому что одинаково и прямо тянулись к далёкому Алтаю.
В 1917 году, в самую революцию, был большой пожар. Тогда три дня не прекращался набат, и город горел три дня, улица за улицей. Огонь остановился сам, дойдя до Оби.
На Алтайских до сих пор стояли неразобранные пожарища, и страшно торчали в голом снегу чёрные головешки брёвен, обугленные печурки, обгоревшие куски стен.
Мимо пожарищ мы побежали наперегонки. Бочки застучали по салазкам, загремели сосульки.
У Мотьки с санок соскочили вёдра и полетели в разные стороны.
- У, язвы! - закричал Мотька и бросился ловить вёдра. Он нырял в сугробах, падал, барнаулка взлетала над ним, как колокол. Мотька всегда ронял, а то и терял вёдра по дороге к будке.
Женька, самый старший, шёл молча, сосредоточенно, держал верёвку обеими руками за спиной, и только огромный киргизский малахай шлёпал по его толстым щекам. Кешка был похож на веретено: посредине он был весь обмотан рыжей материнской косынкой, а прямо от косынки начинались тощие серые пимы . Кешка и вертелся, точно веретено, то одной, то другой рукой брался за верёвку, то шёл лицом к салазкам, то толкал их сзади.
Я старался идти, как Женька, но мне было тяжелее всех: на мои салазки уселся Володька и я вёз его до самой будки.
Около будки с коромыслами, санками, бочками, кадками стояли барнаульцы. У каждого к губе был прилеплен билетик на воду.
Пока ледяная струя воды громко падала в кадушки, мы глядели во все глаза, чтоб налилось в аккурат с краями и ни капли не плеснуло наземь. Воду в Барнауле надо было беречь, и мы состязались друг с другом, кто в самый раз остановит воду. Потом у каждого над водой всплыл обледеневший кружок или крест, с губы исчез билетик, и водоносы мед-ленно отправились по домам.
На колокольне тонко звякнул колокол.
Домой мы шли гораздо тише, чем к будке. Тёмная зимняя вода плюхалась в кадках, точно лепетала что-то. Навстречу дул ветер. В ушах шумело, сердце билось шибче, чем всегда. Я упирался изо всех сил ногами в дорогу, а бочка становилась всё тяжелей. Володька пыхтел сзади, как паровоз.
- Ух! Все руки оттянуло! - крикнул Кешка и бросил верёвку.
- Устал, однако? - усмехнулся Женька. - А я ничего, взопрел только.
Он тоже остановился и стал серьёзно отдуваться. Его толстое лицо было как маслом смазано, на густых сросшихся бровях висели капельки растаявшего инея. Женька сдвинул малахай на затылок и ткнул варежкой себе в лицо.
- Во!.. - сказал он, угрюмо усмехнувшись. - Видите? Вчера песталоцы опять набили до брусники.
- Ай-ай-ай! - заохали мы. - Верно, здорово… Вот так разбили!
- Да и ты, однако, не спустил? - спросил Мотька.
- Я, однако, спущу! - пробасил Женька. - Я ведь такой. Я всегда всем спускаю. Он, поди, двух зубов не досчитался.
- Так и надо! - крикнул Мотька. - Песталоц окаянный!..
- Да-а, - заговорил Кешка быстро, - окаянный-то окаянный, а драться-то с ним… не больно того. Они приёмы какие-то особенные знают… Они не просто ударят, а так ударят, что в самую жилу тебе попадут. Тут ты и сядешь!
- Это бойскаутская выучка, - сказал я. - Это называется - дать нокаут. Я читал.
- Ты у нас начитанный, - ответил Женька и глубже надвинул малахай. - А я сам придумал, что делать. Я вот кошку принесу.
- Правильно, Женька. Кошка-то небось покрепче ихнего нокаута…
- А сегодня без кошки поучим, - сказал Женька. - Чтоб не заедались.
Мы снова потащили воду вверх по Алтайской.
Четверо салазок звонко скрипели в снегу.
- Жень, а Жень! - крикнул Кешка. - Вчера меня нэпачиха Бородкина дрова звала пилить. Пойдём, а?
- А много ли пилить?
- Да возок будет, однако.
- Торговался?
- Не-е. Я, Жень, сказал, что пойдём. Сам Бородкин-то голубятник, - может, голубка уступит… Я так и сообразил, Жень. Ладно?
- Он уступит! - проворчал Женька. - Такая жила уступит, дожидайся… Ну, да всё равно сходим. Как-никак голубей заводить надо.
И мы сразу заговорили о голубях, а за этим разговором и не заметили, как дошли до моего дома.
- Ну, ребята, ешьте скорей, да в школу. А то опять опоздаем! - крикнул я.
- Мы мигом! - прокричал Кешка.
- Смотри, Кольша, оденься потолще: драться придётся, - добавил Женька.
Женька Доброходов, Кешка, Мотька, я, Ваня Пименов и Саша Седых - мы все жили на Алтайских, почти что рядом.
Мотька и Кешка были коренными пимокатами: их отцы валяли пимы, и деды валяли пимы, и отцы дедов - тоже.
Женькин отец был не пимокат, а шорник.
Он выделывал чёрные бархатные овчины для барнаулок. Мотька, Кешка и Женька жили в домах, которые были поставлены ещё при их дедах, первых жителях Алтайских улиц. Ванёк Пименов был сын деповского рабочего; отец его ходил в промасленных штанах и куртке из чёрной кожи, он чинил в депо больные паровозы, а в комнате у него стоял длинный тёмный верстак и огромные холодные тиски. Отец Ваньки умел делать зажигалки, ключи и даже толстые замки для житниц.
А Саша Седых пришёл на Алтайские улицы с Урала, из Кыштыма. Пока отец Саши партизанил, семья его убежала сюда от белых. Саша любил вспоминать, как чуть не два месяца ехали они в теплушке и поезд останавливали в тайге то белые, то партизаны, как неделями стоял состав где-нибудь в глухой черни и пассажиры ходили за дровами для паровоза, а ребята искали кислицу и грибы в общий котёл. Обеды варили около состава на больших кострах. Разобранные пути ремонтировали сами. И так двигался поезд, как целый город, к Барнаулу - чуть не целое лето.
А я жил на Алтайских с самой германской войны, с тех пор, как отца убили на фронте.
Мы переехали из Москвы: там стало очень дорого. На одной из Алтайских была школа для взрослых. Мать моя была там учительницей. Подружились мы все на Алтайских улицах, и не случалось такого дня, чтобы мы не были вместе. Мы все шестеро работали и играли. В феврале мы делали корабли: из поленьев - пароходы, из жести - броненосцы. А весной, как только прямые переулки, пересекавшие Алтайские улицы, становились бурными и грязными речками, спускали по ним наш флот. Корабли мчались к соборной площади и плавали там по отражению белого каменного собора. Мы мечтали, что выстроим такой корабль, в котором можно будет спустить по самой площади Володьку.
Мы мечтали ещё, что когда-нибудь заведём лучшую голубятню во всём Барнауле. Мы каждый раз откладывали "на голубятню" из тех миллионов, которые зарабатывали на рынке у спекулянтов и нэпачей, - мы возили их лотки до дому или на вокзал или ходили пилить им дрова. Но голуби были дорогие, а голубиные деньги часто приходилось тратить то на тетрадки, то на карандаш или резинку.
Мы вместе, все в один год, поступили в школу. Весь учебный год мы только гуртом ходили на уроки. Весной, когда на Алтайских разливалось настоящее болото, мы шли гуськом по деревянным мосткам и старались попасть след в след - так меньше налипала к сапогам грязь. Женька шёл всегда впереди, и след у него был самый большой. Сзади семенил Мотька.
Из школы возвращались мы тоже вместе. Конечно, ходили мы так не только потому, что были товарищами, а ещё и потому, что так легче было побить песталоцев или защищаться от них.
Драки с песталоцами всегда начинала наша шайка. Изо всех школьников мы были самыми злыми врагами песталоцев.
Наша первая советская трудовая школа стояла в самом центре Барнаула. Через весь фасад тянулись огромные золотые буквы: "Сооружено на средства Анны Ефимовны Бузовой". В этом доме помещались две школы: наша и школа имени Песталоцци. В нашу школу надо было входить с чёрного входа, со двора. А ученики песталоццкой школы входили к себе через парадную стеклянную дверь, прямо с улицы. Школа имени Песталоцци была единственная платная школа в городе. Там учили старые учителя, из бывшей гимназии, из реального. Им и принадлежала школа имени Песталоцци.
У песталоцев были и простые ребята, но больше всего там училось детей нэпманов, домовладельцев, скупщиков и хозяев шорных и пимокатных мастерских. Никто из них не жил на Алтайских, на улицах кустарей-пимокатов и шубников.
- Пимокат с двадцатой Алтайской! - кричали песталоцы нашим ребятам. - Пимокат с двадцатой Алтайской!
- Нэпманские сыночки! Гадина - синяя говядина! Песталоцы - панталоцы! - отвечали мы им, и драки между нашей школой и песталоцами не прекращались. А раз школы наши помещались в одном здании, то драться было удобно: далеко ходить не приходилось.
В тот день мы долго проволынили с водой и подошли к школе самыми последними. Да, к счастью, первый урок оказался пустым, так что мы не опоздали. В классе каждый занимался чем хотел.
Около белой кафельной печки шла игра в чехарду, её у нас называли - козёл. Груда барнаулок, ушанок и рукавиц валялась за доской: козлы разгорячились и поскидали верхнее барахло. Другие ребята сидели не раздеваясь и играли на партах в крестики, ножички или повешенного.
Мы прошли к себе на "камчатку". Наши парты были самыми последними, и мы их сдвигали все три вместе. Каждый вечер сторожиха растаскивала парты по рядам, но каждое утро мы снова сдвигали их. Ничьи парты не были так искорябаны ножичками, как наши. Лучше всего играл в ножички Кешка, самый ловкий и увёртливый из нас. Он навострился втыкать ножик не только с какой-нибудь рюмочки или стаканчика, но даже с бровей, с губы и с макушки. Как победитель, он чаще всех забивал гвоздь, а проигравшие вытаскивали его зубами. Уж Кешка знал, куда забить гвоздь. Он придумывал самое трудное - забивал гвоздь в пол, в дерево, и даже в венцы помойки. Тащить гвоздь из помойки было очень противно, но ничего нельзя было поделать - играть, так уж играть по-насто-ящему.
Но сегодня мы не играли в ножички. Надо было обдумать, как лучше накласть песта-лоцам, надо было подговорить класс на драку.
- Первым делом, - сказал Женька, - надо Алексееву накласть… Нэпач проклятый… Отожрался так, что щёки нос растащили.
- А ещё, Женька, - добавил Мотька, - ещё Мерзлякову, да, Женьша? Тоже! Ходит в форменке, на ремне пряжка с буквами… Всегда наших ребят язвит.
- Взять бы ремень да пряжкой его по балде, - помечтал Женька. - Раз! Раз!
- Я так и сделаю, - подпрыгнул Кешка. - Уж я смогу…
- Я Алексееву накладу, Кешка - Мерзлякову, - распоряжался Женька. - А вы на других наседайте. Девчонок не трогать.
- Уж, конечно, девчонок не трогать…
- А начнём, как всегда. Как будто и не мы виноваты, - говорил Кешка. Стравим наших маленьких с ихними маленькими, а ихняя четвёртая станет наших маленьких тузить, а мы тут как тут и на полных правах набьём им морды.
- Жалко маленьких-то наших, - сказал Саша Седых.
- Эх ты, дурень, - протянул Женька. - Их приучать сызмала надо.
- Действительно! Маленьких жалеет! - подхватил Мотька. - Брось ты! Да если кого сильно побьют, я им серки дам. У меня - во! Целый кус! Тётка с заимки привезла.
- Дай-ка попробовать, хороша ли?! - схитрил Кешка.
Мотька дал ему серки, мы тоже захотели попробовать, и скоро все заговорили как немые, потому что рты были забиты любимой барнаульской жамкой - сладковатой кедровой смолой-серкой.
В пустой урок и на переменах мы подговорили весь класс на драку. Женька ходил с мрачным видом между партами, наклонялся к самым сильным ребятам и показывал разбитую щёку.
- Вот до чего песталоцы заелись, - говорил он, - наших ребят до брусники бьют.
Ребята тыкали в Женькину щёку пальцами, охали и говорили, что надо песталоцам набить - так да ещё так. Уроки тянулись без конца. Но вот наступила большая перемена. Наш школьный колокольчик особенно долго хрипел у всех дверей. Не успел он умолкнуть, как все мы выбежали на двор, где играли в снежки наши маленькие. Мы переминулись и с разных сторон бросились к ним.
- Ребята, чего же вы? - кричал Женька. - Чего же вы стоите, дураки?
- А чего? Ну чего? Ты чего пристаёшь? - запищали маленькие, подтягивая носом.
Да как чего? Что вы, не знаете ничего, что ли? Вас там песталоцы дразнят. Пимокатами с двадцатой Алтайской, сопляками… Валите-валите, задайся им, ну!
- Ишь какой, иди сам, - пищали маленькие.
- Ну не разговаривать, мелочь! - цыкнул Женька. - Не будете нас слушаться - сами масло из вас выжмем.
- Валите-валите, ребята, не бойтесь, мы вас выручим, - говорил Сашка.