- Так, так, отлично… Ну, покажи главнейшие реки Азии.
Алёшка, четко водя указкой, перечислял:
- Река Лена с притоками Вилюй и Алдан… Пограничная река Амур с главным притоком… - он на минутку остановился, припоминая нерусское звучное название.
- Сунгари, - громко шепнул Пашка.
Алешка замолчал. Он не хотел отвечать по подсказке.
- Ну? Забыл? Сунгари. Ну, дальше.
- Река…
- Ян-Чу-Джань, - опять прошипел Пашка.
Алёшка снова замолчал, только метнул на Пашку глазами.
- Ян-Чу-Джань, Ян-Чу-Джань, - шипел Пашка, а ребята волновались, почему Воронов вдруг сбился.
- Ну, что ж ты запинаться стал? Ян-Чу-Джань… обведи.
- Я знаю её, - угрюмо сказал Алёшка и только открыл рот, чтобы назвать вторую китайскую реку, как Пашка, решив, что Воронов не знает рек, уже шипел, невинно глядя из-за переплёта прямо в глаза учителю:
- Река Хуанхэ, впадает в Жёлтое море.
Алёшка почувствовал, что от досады он уже не сможет произнести ни одного слова. Степан Иванович подбадривал его. Пашка шипел, ребята ёрзали, а Алёшка стоял столбом и только всё угрюмей сдвигал свои тонкие чёрные брови.
- Ну садись, Воронов, - печально сказал Степан Иванович и помял в кулаке бороду, - начал на "отлично", а кончил на "плохо". "Посредственно", Воронов, а жаль - поленился все выучить.
Воронов, сжав зубы, пошёл за парту.
- Воронов, - огорчённо закричала Роза Цаплина, как только прозвенел звонок, - чего ж ты, чудак, Пашку не слушал? Он по книжке. Он верно.
- Я сам всё отлично знал, - ответил Воронов громко, - я по подсказке нарочно отвечать не буду. Стрельников! Ты слышишь? Брось это! Я сам за себя отвечать хочу.
Ребята смущённо переглянулись.
- Ну и зря ты это, зря, - затрещала Роза, - ничего тут обыкновенного нет. - Она часто употребляла некоторые слова не так, как нужно.
- Знал бы, так ответил, - процедил Пашка сквозь зубы.
- Я знал! - закричал Алёшка. - А ты вот попробуй, подскажи мне ещё раз, увидишь, что будет.
- Да я наплевал на тебя, раз ты зазнавала такой! - закричал в свою очередь Пашка. - Подумаешь, герой.
Это слово точно ударило Алёшку. Ему показалось, что Пашка намекает на то, что Алёшка не стал героем-лётчиком, что Пашка знает Алёшкину мечту и смеётся над ней… Алёшка рванулся к Стрельникову, но звонок прозвенел, и Нина Петровна вошла в класс…
Она тоже сегодня спрашивала, а спрашивала она строго и все подсказки слышала.
"У Нины Петровны очки, потому она всё слышит", - жаловалась Роза Цаплина. И Алёшку опять вызвали.
- Ну, Воронов, - сказала учительница, ободрительно улыбаясь, - исправляй отметку за письменную - отвечай…
С волнением вышел Алёшка к доске, однако задача показалась ему не очень страшной; в этих правилах он уже немножко разбирался.
Стараясь не выдать волнения, Алёшка начал решать задачу и, хотя с трудом и медленно, но верно, как казалось ему, сделал первые два вопроса. А дальше дело почему-то остановилось. Алёшка составил пропорцию, стёр, задумался, невольно оглянулся на класс - ребята опять ёрзали на местах. Стрельников, очевидно уже решив задачу, открывал и закрывал рот, как рыба без воды. Увидев, что Алёшка взглянул на него, он презрительно сощурился и закрыл рот.
- Подумай-ка, Воронов, - значительно произнесла Нина Петровна, - подумай. Задачка простенькая.
Алёшка глядел на доску, бормоча про себя:
- Если высота обратно пропорциональна длине, то… - начал снова писать пропорцию, холодея от страха, и вдруг услышал, как
Пашка, не выдержав, очень тихо, но как будто в самое его ухо прошептал так, что ни преподаватель, ни ребята не услышали:
- Прямо… Прямо…
Алёшка взглянул на свою пропорцию, - верно, у него было обратно пропорционально, а надо прямо… И вдруг вся задача, весь ход решения от этой одной подсказки стал ему ясен. Он уже стремительно поднёс мел к доске, но тут же, вспомнив перемену, опустил руку.
- Ну, Воронов, что же дальше? Ты подумай, как надо, - говорила Нина Петровна, почти подсказывая и морщась, словно от боли. А Алёшка, зная теперь всё, стоял неподвижно, нестерпимо стыдясь и краснея, уже глядя не на доску, а на носки своих красноармейских сапог.
- Ничего не знаешь, Воронов, дай дневник, - с отчаянием сказала Нина Петровна и записала ему в дневник "плохо".
Что-то вроде лёгкого стона прошло по классу; Алёшка не мог ни на кого взглянуть.
- Воронов, - прибавила Нина Петровна, - ты должен ходить на дополнительные, как все отстающие.
Сразу же после звонка Алёшка подошел к группе ребят, где Пашка что-то развязно рассказывал. "Про меня", - мелькнуло у Алёшки.
- Стрельников, ты зачем мне опять по арифметике подсказывал? Я ж тебя предупредил, я ж просил тебя.
Алёшка начал задыхаться от обиды и горя.
Пашка торжествующе прищурился и, заложив руки в карманы, качнулся перед ним, невысокий и щуплый на вид.
- Скажи, что ты и это знал. А ну скажи, что знал.
Алёшка не нашёлся сразу, что ответить.
- Так что ж ты фасонишь? - торжествующе крикнул Пашка. - Чего ты, говорю, героя корчишь?
- Ты… ты не смей мне про героя! - задыхаясь, крикнул Алёшка. - Ты посмей ещё только раз про героя…
Вместо ответа Пашка ударил Алёшку в грудь - так неожиданно и резко, что Алёшка качнулся, потом рванулся к Пашке. Ребята замерли. Но Алёшка вдруг сжал кулаки и вытянул руки по швам.
- На мне форма, - сказал он, как будто бы для одного себя.
- Форма, форма, - взвизгнул Пашка, - лезет в глаза своей формой…
На мне форма, - повторил Алёшка, - я её соблюдать должен. Я с гражданскими драться, форму позорить не имею права. Я сам за себя должен отвечать. А ты к форме - уваженья не имеешь… Ты её позоришь. Ты… ты… белогвардеец после этого, вот кто.
Пашка покраснел, потом побледнел, разинул рот, и вдруг из выпуклых глаз его, как из лейки, брызнули слёзы, и его всегда самоуверенное, презрительное лицо жалко исказилось, стало каким-то стареньким.
- Ты таким словом не смеешь… У меня отец красногвардейцем был! - крикнул он сквозь слёзы. - Я тебе помочь хотел… А ты не смеешь меня бело…
Он захлебнулся слезами и побежал в уборную.
4
Тяжело было на душе у Алёшки весь этот вечер.
На дополнительные он не пошёл и то злился на себя, зачем не послушался Пашкиной подсказки, то обещал всё-таки побить Стрельникова, то вспоминал его щуплую фи гурку и искажённое от обиды лицо и снова мучился от стыда и злобы.
- Ох, зря, ох, зря я так выругался. Ведь он, верно, помочь хотел… Да, а зачем он насчёт героя? Гад… Не его дело. Герой. Верно, что герой - плохие отметки получать. "Без арифметики лётчика не получится", - начальник тогда говорил.
Алёшка уткнулся лицом в подушку.
- Эх, не вышло, не вышло ничего. Скучно-то как. Уехать, что ли? Поскитаться по свету, как Сенька Пальчик? Эх, Сенька Пальчик, где-то он теперь? Поди, в море моется. А море-то синее-синее, в руку его зачерпнёшь, оно и в руке синее…
Алёшка вспоминал Сеньку с его оттопыренными ушами, Сеньку, внезапно появившегося у вагонов, Сеньку, с которым он рвался к Ленинграду, к месту своей мечты, - и так захотелось Алёшке увидеть Сеньку. "Сенька весёлый был… приятельский", - думал Алёшка, и так жалко почему-то стало себя, таким он себе противным сегодня в школе показался и таким замечательным, пока сюда ехал, что слёзы, словно соль, выступили у него на глазах. Он лежал, уткнувшись лицом в подушку, страстно тоскуя.
- Алёшка, - вдруг пробасил над его ухом Мишка, - ты чего валяешься? Живот болит?
Алешка поднялся с подушки; в казарме был полумрак, где-то играло радио, и все казалось печальным.
- Живот болит? - со страхом переспросил Мишка, точно его самого сейчас должно было схватить, и протянул Алёшке наполовину обгрызенную толстую соевую конфетку. - На, съешь… Это от живота помогает…
- Нет… Голова болит… - неохотно соврал Алёшка.
- Ешь, всё равно. Она и от головы помогает…
И Мишка сунул Алёшке конфету чуть не в самые губы. Алёшка с отвращением откинулся назад.
- Да нет, понимаешь, не то что сама голова, а вроде как в ухо стреляет, - врал он, пытаясь избавиться от Мишкиной конфеты.
- В ухо стреляет? О-о! А как? Как из пушки или как из винтовки?
Алёшка задумался.
- Как из пулемёта, понимаешь.
- Как из пулемёта? О-о! Ну, ешь тогда… Если как из пулемёта, то она помогает… Мне как начнёт в уши стрелять, как начнёт - я всегда соевые батоны ем, сразу проходит…
Тяжело вздохнув, Алёшка съел конфету; она оказалась довольно вкусной, несмотря на то, что была обсосана.
- Прошло? - с тревогой спросил Миша.
- Что? Ах, ухо-то… Проходит.
- Теперь уж только как из винтовки, да?
- Уж только как из нагана.
- Вот видишь! - вскричал Мишка и вдруг, сообразив что-то, добавил: - Знаешь, если я на барабане играть не научусь, я военным доктором буду…
И он сделал очень серьёзные глаза; но сегодня болтовня Мишки только раздражала Алёшку. Хотелось поговорить - не о себе, о чем-нибудь другом - с серьёзным человеком. Тоска забирала всё сильнее.
- Где Вася? - спросил он Мишку.
- В третьей аудитории сидит, рисует что-то. Ты к нему? Ну иди… А я на кухню пойду, меня дневальный зачем-то просил зайти. Уж надо зайти… придётся…
Алёшка вяло потащился по коридору, с завистью послушал, как в ленинском уголке смеялись над чем-то бойцы, тихо вошёл в третью аудиторию. Васька сидел за крайним столом и старательно чертил что-то, его остренькое лицо разгорелось, кончик языка был высунут, - Васька уверял, что язык ему помогает писать и рисовать. Когда Алёшка подошёл к товарищу, тот стыдливо прикрыл рукой чертёж и сказал:
- Это пока военная тайна, Алёшка, уж ты не сердись…
- Ладно, ты черти, я не смотрю… Я всё равно знаю: по радио что-нибудь изобретаешь? Да? Ты не говори, не говори… Да?
Васька молча кивнул головой, заглянул под ладонь и счастливо улыбнулся.
- Ладно, черти, я не буду мешать, - грустно сказал Алёшка и неожиданно для себя добавил: - А я сегодня "плохо" по арифметике получил… уж второе… в четверти, наверное, "плохо" будет.
- Ой! - воскликнул Васька, с жалостью поглядел на Алёшку и нечаянно отдёрнул руку от чертежа. Алёшка успел прочитать: "Проект радиотелеуловителя"…
- Алёшка! А товарищу Егорову сказал?
- Нет… Чего я ему буду говорить, послезавтра дневник будет проверять - сам увидит… А может, пропустит эту шестидневку.
- Нет, Алёшка, ты скажи, - умоляюще повторил Васька, а сам опять заглянул под ладонь на чертёж. - Ты скажи… Он такой, он придумает, как помочь…
Алёшка уже досадовал, что начал этот разговор: "Вот и Васька жалеет… и все жалеют, точно я какой больной… Ну конечно, - удачи у них. Ваське чертёж интересен, а не я… и правильно. А я по арифметике приземлился…"
- Ну ладно, ты черти… Ты интересное придумал. А я пойду, - сказал Алёшка.
Он чувствовал себя очень одиноким; опять вспомнился ему колхоз Заручевье, поляна, путь, Сенька… "Что ж не едет он, Сенька-то? А я и сфинкса не нашёл, тоже забыл… Ох, плохо всё, плохо…"
В этот день, под выходной, сыгровки не было, но Алёшка тихонько прошёл в оркестровую и вынул из футляра свою флейту. "Как это Дмитрий Иванович играл - то, на заре?" - вспоминал Алёшка и, поднеся флейту к губам, припомнил - точно внутри что-то пропело - первый, долгий и чистый звук пастушьего рожка… "Это фа, должно быть". Он дохнул, взял фа - верно. Тот же звук, но ещё чище… А следующий? Алёшка прислушался к своему воспоминанию. Ля. Он взял ля - верно, получалось. Так, прислушиваясь к невидимому рожку, медленно, с поправками, а потом уверенней сыграл он протяжную, унылую и радостную мелодию, ту особую мелодию старого пастуха, которой много лет начиналось утро лесной деревни И когда-то давным-давно, до революции, и в годы гражданской войны, и теперь - в мирном, богатеющем колхозе.
Алёшка глубоко вздохнул, улыбнулся сам себе, а в сердце всё появлялись новые звуки: вот это рожок проиграл, а вот жаворонок поёт - с дрожью, с замиранием… Похоже, ведь похоже!..
И лес гудит, и из-за речки слышится песня… а теперь всё как бы вместе играет, и вот вдруг самолёт летит… Он на басах летит, жужжит, громко, гордо, но рядом и тоненькая, высокая нотка тянется - потому что самолёт высоко… А потом затих вдали, уже не поймёшь, - может быть, это даже пчела в цветке.
И уж вечер наступает - опять та же пастушья мелодия, только потише, потому что всё за день наработалось, всё затихает…
Дверь негромко хлопнула, Алёшка отнял флейту от губ; в оркестровую вошёл товарищ Егоров. Тоненький и невысокий, он легко касался ногами пола, шёл, точно сейчас затанцует, и, глядя на него, трудно было представить, что этот человек храбро и беспощадно бился с басмачами и целую ночь лежал в колючках, терпя страшную муку, когда на спине у него кровоточила пятиугольная звезда…
И голос у него был твёрдый и лёгкий, и глаза твёрдые и светлые; Алёшка всегда светлел, когда его видел, и сейчас доверчиво улыбнулся и подумал опять: "Что бы братом моим он оказался".
- Что разучиваешь, Алёша? - спросил Егоров.
Алёшка смутился немного.
- Я так… Это я сам от себя сочинял, товарищ начальник.
- А ну сыграй, - сказал Егоров и встал, немного расставив ноги и склонив голову набок, весь - слух и внимание. Алёшка играл, волнуясь и путаясь. Егоров слушал, слегка дирижируя бровями.
- Хорошо, - сказал он, дослушав, и помолчал. - Задушевно.
Это было любимое слово Егорова, и этим словом он выражал самые разные свои, но всегда самые хорошие оценки и чувства.
- Очень задушевно, - повторил он и, внимательно взглянув Алексею в глаза, негромко прибавил: - Это ты, Алёша, я так понимаю, родину вспомнил, колхоз свой.
- Да, - прошептал Алёшка, боясь, что заплачет от грусти и благодарности к Егорову, - Заручевье…
Это славно, Алёша, родное место в песне вспомнить… или боевое, оно ведь всё равно что родное, кровное… Это славно, это я тоже люблю.
И, устремив светлые глаза куда-то мимо Алёшки, Егоров негромко пропел своим высоким и твёрдым голосом:
Ой, сорву, сорву да с дуба ветку,
Пущу вдоль по Дону…
Ой, плыви, плыви да ты, моя ветка,
Ко штабу родному…
Он оборвал песню, улыбнулся, вздохнул…
- Хорошая песня… А у тебя, Алёша, кое-что резковато, но ты ведь ещё работать будешь?.. Вот у тебя там, после дудочки-то, ля, си…
Егоров тихонько спел.
- А ну-ка попробуй си-бемоль… Ведь нежнее выйдет?..
Алёшка попробовал, - верно, получилось гораздо лучше, нежнее.
- Я тебе записать помогу, чтоб не забылось… Ну, а теперь спрячь, Алёша, инструмент да скажи-ка мне, как это ты по арифметике "плохо" заработал? И что ж ты мне об этих трудностях сразу не доложил.
"Васька сказал", - сообразил Алёшка, и сердце у него замерло. Но товарищ Егоров смотрел ласково и твёрдо, как будто бы всё ещё говорил о песне, и Алёшка почувствовал, что может сказать сейчас Егорову всё…
- Товарищ Егоров, - горячо проговорил он, - я вас обманывать не хотел… Я всё думал, что сам догоню. Отстал я очень… Я догоню, товарищ Егоров, я сам всё пойму. А вы не думайте…
- Да что ты, Алёша, - спокойно перебил Егоров, - что ты - о двух головах, чтоб самому себе непонятное объяснять? Сам, сам… Товарищи-то, которые сильнее тебя, отказались помогать тебе, что ли?
- Я не обращался к ним. Мне стыдно было показывать, что я слабее их…
- У товарищей помощи просить стыдно! - негромко воскликнул Егоров. - Что ты, Алёша! Боец ли ты с такими настроениями? Что же ты, старую красноармейскую пословицу забыл: "Один в поле не воин"? А что же они, смеются над тобой, что ли?..
- Нет, - с горем ответил Алёшка, - только один товарищ - Червонец… девочка, маленькая такая, рыжая… А другой… а другого я белогвардейцем сегодня обозвал…
Товарищ Егоров твёрдо и серьёзно, сосредоточенно смотрел на Алёшку.
- Ну-ка, Алёша, - сказал он, подумав, - пойдём-ка в уголок, вон за контрабас, потолкуем… Давай, знаешь, задушевно, задушевно потолкуем…
5
Через день Алёша пришёл в школу как будто в первый раз. Он заметил, что ребята поглядывали на него с некоторым смущением; это было неприятно Алёшке, но не сбило его новой решимости. Он заметил также, что Пашка Стрельников казался ещё щуплее на вид, чем всегда, и то задирал Розу Цаплину, то как-то хохлился и, поглядывая на Алёшку, отворачивался с неприязнью… "Скорее бы урок кончался", - думал Алёшка и, как только кончился урок, подошёл к Пашкиной парте; ребята на минуту задержались, наблюдая за ними с интересом и недоверием.
- Стрельников Паша, - громко сказал Алёшка, и ему было легко и не стыдно говорить, - я тебя вчера… "тем" обозвал… Я извиняюсь, Паша, я невыдержанно "это" крикнул, что будто ты "то"…
Пашка засопел, готовый снова заплакать…
- Я извиняюсь, Паша, - повторил Алёшка. - Хочешь, в стенгазету сам про себя напишу?.. И подпишусь.
Пашка хотел крикнуть Алёше что-нибудь злобное, взглянул на него с ненавистью, но Алёшка стоял такой прямой, аккуратный, в форме любимой Красной Армии, и тёмные его, немного сумрачные глаза глядели на Пашку так ясно, что Пашке стало почему-то за всё позавчерашнее стыдно, и он пробормотал:
- Ладно, катись… не надо в стенгазету… я сам тебя двинул… Катись, чего стоишь?..
Но Алёшка, просительно оглянувшись на ребят, сел рядом с Пашкой, а ребята, поняв, что мальчикам нужно остаться одним, вышли из класса.
- Вот видишь ты какой, - неопределённо сказал Валька Репродуктор. - Я же рассказывал, что он ничего не боится.
- А ты вот только разнеси это по школе! - крикнула Роза Цаплина. - Вот это, что вчера, и сейчас было… только попробуй… Все лампочки у тебя за это вывернем…
А Алёшка всё так же доверчиво смотрел на Стрельникова и говорил:
- Стрельников Паша, я тебя прошу от себя и от моего начальника товарища
Егорова - помоги мне по арифметике догнать… Как самого сильного в классе прошу.
На лице у Пашки сверкнула гордая улыбка, но он тотчас же постарался напустить на себя равнодушие.
- Ладно, я могу… - помолчав, ответил он с небрежностью. - После уроков, сегодня, можно… Сегодня я свободен, кажется…
И после уроков в классе, ещё не остывшем от дыхания ребят, Алёшка сел за первую парту и, раскрыв тетрадь, покорно взглянул на Стрельникова. Тот, маленький и щуплый, заложив руки в карманы, покачивался перед Алёшкой, всё ещё стараясь напустить на себя равнодушный, снисходительный вид. Но Алёшке даже нравилось подчиняться Стрельникову и не обращать внимания на его позы.
- Ну что ж, ты составление пропорции не понимаешь? - спросил Пашка, намекая на плохой Алёшкин ответ.
- Да я даже что такое обратно и прямо с трудом понимаю, - доверчиво улыбнулся Алёшка.
- Ну, это-то вовсе простое! - воскликнул Пашка, и ему стало приятно, что сам он так много знает. Он даже подобрел к Алексею. - Ну, давай вот этот пример решим. Пиши…