- Ну совсем, совсем как в чужой школе, - печально сказал Сашка. - Ведь это прямо зараза, а не учитель, Алексан Ваныч перед ним прямо ангел был!..
- Ничего, Саш, не ной, - прошептал я. - Мы ему такой экзамен на Германии устроим, что завертится. А работать в школе будет трудно, это факт.
- Уж я наперёд скажу: с таким народом ничего не выйдет, - прошептал Ванька, - и думать нечего.
- Ну, ты всегда сомневаешься! Погоди.
- Э-э… молодой человек… - сказал вдруг учитель, который всё время что-то мямлил. - Вот вы, вы… - Он указывал тощим пальцем на меня. - Если вы не перестанете разговаривать, я попрошу вас выйти из класса. Понятно? И вас тоже. Да-с, - он показал на Сашку.
Песталоцы захихикали и заулыбались.
У меня прямо в глазах потемнело. Я крепко закусил нижнюю губу.
К счастью, скоро прохрипел звонок и урок кончился.
- У… гад! - Ванька погрозил кулаком вслед вышедшему учителю.
- Это он потому так придирается, что мы пионеры, да, да, - говорил Сашка. - Хочет нас перед всеми затравить. Нам, ребята, так держаться надо, так держаться, а то совсем затравят. Побегу, расскажу Смолину, пока переменка.
Сашка убежал, а к нашей парте собрались все пионеры, что были в классе. Мы ругали учителя, как только могли. Сашка вернулся очень быстро. Он был бледный как бумага, а на лбу у него выступал тёмно-синий огромный синяк.
- Сашка! Чего это с тобой? - кинулся я к нему.
- Мотька… ножку… подставил… нарочно… - с трудом ответил Сашка.
Я сжал кулаки.
- С этими тоже каши не сваришь. Они тоже против нас идут… Отобрать у них флажки, да и только… - сказал Ванька злобно.
- Успеем всегда, - отмахнулся я от него.
Пионеры молча и грустно стояли вокруг Сашки и прикладывали ему к шишке чей-то жестяной пенал.
XIV. МЫ И ЛИБКНЕХТ
На очередной сбор Шура прибежала вся мокрая от дождя, с газетой и книгой под курточкой. Она задыхалась, волосы висели мокрыми колечками.
- Ребята! Послушайте, что там творится, в Германии-то! - крикнула она и взмахнула мокрой газетой. - Ну, по местам, по местам! Слушайте, слушайте, что делается-то… Вот! "В Дюссельдорфе произошли кровавые бои. Полиция пулемётами разгоняет демонстрантов". Пулемётами, ребята, слышите? Теперь дальше: "Красная Саксония борется за рабоче-крестьянское правительство". Чувствуете, что это значит? "Саксонская коммунистическая партия обратилась с воззванием к саксонскому пролетариату, призывает мобилизовать все силы для борьбы с реакцией… Воззвание требует отмены осадного положения, усиления и увеличения вооружения рабочих дружин…" Слушайте дальше, слушайте, вот главное: "Далее воззвание говорит, что необходимо создать в Саксонии рабоче-крестьян-ское правительство… Должна быть начата подготовка ко всеобщей политической забастовке, должна быть усилена борьба за рабоче-крестьянское правительство во всей Германии… Компартия Тюрингии…" - это где наш город Гота - "поддерживает требования саксонских товарищей". Теперь ясно, почему нет ответа на наше письмо? - крикнула Шура. - Может быть, мы прочитаем этот ответ в той же газете… И будет там только два слова: в Германии - революция.
Мы заволновались.
- Шура, здорово! А скоро?
- Да почём же я знаю. Становитесь по местам. Давайте репетировать. Теперь наш спектакль в самый раз. Чувствуете?
Мы быстро повскакали, отодвинули к стенкам скамейки. Шура распоряжалась:
- Спокойней, ребята!.. Становитесь!.. Итак, гасится свет в зале. За занавесом раздаётся голос… Голос за занавесом. Начали…
Сашка изображал голос за занавесом. Он стоял посредине комнаты, у самой стены и, немного прикрыв глаза, говорил медленно и торжественно:
- "Остановись, вечное солнце… Замедлите, планеты, неумолимый закон движения.
Затаите железное дыхание, гиганты машины. Гудки заводов, покройте земной шар призывным воем. Тише, тише… Обнажайте головы… Слушайте, слушайте". - Сашка замолчал.
В комнате было тихо, только слышалось дыхание ребят и шорох лёгких флажков на потолке.
- Так. Хорошо, тёзка, - сказала Шура. - Только ты немного подвываешь… Надо проще говорить… Тогда лучше действует. Понял, Сашок? Ну ладно, двигаем дальше. Ну, вообразите, занавес открывается… На середине эстрады небольшое возвышение. Сейчас его нет, а на клубной сцене устроим. На возвышении - что-то вроде обелиска. - Шура подняла вверх тонкие руки. - Белый, сверху донизу чёрная полоса… Ведь красиво, ребята, а?
- Ох, и красиво!
- К обелиску мы прибьём пальмовую ветвь.
- Ну, Шура, где ж её взять?
- Это верно. Где же взять?
- Фикус можно! Я дома фикус возьму! - сказала одна пионерка.
- Верно, можно и фикус. Ступеньки надо покрасить чёрным и покрыть крест-накрест красной дорожкой. Ну, после того как прозвучал голос за занавесом, открывается занавесь. Даю занавес, ребята. - Кто-то изобразил, как шуршит занавес. - Коля, ты стоишь на ступеньке под обелиском. Начинай. Не глотай слова, ты ведь говоришь словами Либкнехта из его самой последней статьи.
Я вытянулся. Сердце у меня на минуту замерло, точно я уже стоял перед полной залой в клубе. В голове промелькнули обрывки только что прочитанной Шурой газеты.
- "Спартаки разбиты", - начал я. - "Сабли, карабины и револьверы вновь призванной старой германской полиции, а также разоружение революционных рабочих закрепит это поражение. "Спартаки разбиты". Под штыками полковника Рейнгардта, под пулемётами и пушками генерала Лютвица должны произойти выборы в Национальное собрание… "Спартаки разбиты"… Да… Зарубили сотни лучших из нас. Сотни преданнейших брошены в тюрьму".
- Хорошо… Хорошо… - прошептала Шура. - Молодец, Колечка…
- "Спартаки разбиты", - продолжал я. - "О, оставьте, мы не бежали, мы не разбиты. И если они закуют нас в кандалы, мы всё же здесь и здесь останемся… И нашей будет победа".
Я кончил.
- Хорошо, хорошо! - кричала Шур - Двигаем дальше. За сценой траурный марш… Входят рабочий и работница. Липа, Капустин, вперёд!
Ребята начали декламировать:
Пал вождь рабочей молодёжи
В борьбе за светлый идеал.
Пал в дни кровавого похода,
Свергая мрачный капитал.
- Стойте, стойте! - крикнула Шура. - Плохо получается. Точно капусту рубите. Медленней надо, больше выражения.
Липке и Вальке пришлось повторить. Декламация вообще получалась у нас плохо. Особенно мучились мы с коллективной декламацией. Траурные песни "Не плачьте над трупами павших бойцов" и "Вы жертвою пали" выходили лучше, но очень уж заунывно. А Шура говорила, что даже эти песни надо петь так, чтоб они поднимали энергию.
Нам всем хотелось сделать такой спектакль, чтоб и родители, и неорганизованные ребята (мы готовили этот спектакль для них) почувствовали всем сердцем, кто такой был Карл Либкнехт и как хорошо, как нужно всем ребятам быть в пионерском отряде, продолжающем дело пламенного Карла.
Спектакль должны мы были поставить в новом комсомольском клубе. Отряду обещали дать в новом клубе большую светлую комнату, а спектакль поставить сразу, как только откроется клуб. Репетировать спектакль мы готовы были до утра. И на этот раз мы работали очень долго, пока Шура не спохватилась:
- Ой, ребята, ребята, засиделись мы с вами… Опять вам головомойку зададут… Сматывайтесь, сматывайтесь!..
- Постой, Шура, - сказал я, - звено "Красный Гамбург" хочет поговорить с тобой насчёт школы.
- Обязательно поговорим, только сегодня поздно уже, - замахала руками Шура. - К домам надо двигаться.
- Ну давай хоть мы тебя проводим, - взмолился я. - Надо же поговорить-то. Ведь буза получается, пойми…
- Ну уж тогда лучше я сама вас провожу.
Мы вышли. Сеял мелкий, пахнущий тайгой дождь. По дороге мы рассказали вожатой о том, что было вчера в классе: как новый учитель привязывается к пионерам, как радуются этому песталоцы, как Мотька подставил Саше ножку. Мы говорили громко, на всю улицу.
- Тише, не орите, спят кругом… Так так… Всё так и должно быть, - кивала головой Шура. - Вот, ребятишки, где настоящее-то дело начинается… Помните, Шумилов говорил? Вот сумей-ка лучших ребят за собой повести… Сумейте этого старорежимного учителя разоблачить…
- Уж разоблачим! - воскликнул Ванька. - Голенького оставим!
- Ну-ну, не увлекайся! - прикрикнула Шура. - Смотрите, ни драк, ни хулиганства, ни чванства. Вы вот что сделайте: пусть звено "Красный Гамбург" в классе собрание проведёт… Дней так через пять. Соберите ребят, расскажите, как у нас работа идёт, да в отряд, в отряд тащите. Будет в классе пионеров больше - по-другому дело пойдёт.
- Вон мой дом, - сказал я, - прощайте…
Я хотел побежать вперёд, я боялся, что мать встретит меня у калитки и при всех начнёт пилить за позднее возвращение.
- Постой! - крикнула Шура. - Чего ж ты удираешь? Уж мы доведём тебя до самой двери.
- Да не надо, я сам… Не надо, верно…
- Да почему же, чудак? Что у тебя за тайны на дворе? Собаки злые, что ли.
- Никаких тайн. Просто не надо. Не хочу.
- Ну вот ещё. Должна же я знать, что ты благополучно добрался.
И мы дошли до калитки. Я повернул кольцо, калитка подалась, и я увидел, что на крыльце стоит мать.
- Это кто? - крикнула она. - Коля? Опять за полночь.
Но я не успел ответить, как Шура первая подошла к крыльцу и сказала громко:
- Не беспокойтесь, пожалуйста, не беспокойтесь. Мы сегодня немножко задержались, я проводила Колю домой сама.
"Сейчас мать накинется на неё, станет брюзжать, жаловаться, - с ужасом подумал я. - Ведь, надо же было напороться".
- Мама, это наша вожатая, - сказал я.
- Вижу-вижу, - проговорила мать. - Только что ж вы под дождём-то стоите? Зайдите!
- Зайдём, Смолин, - сказала Шура.
Мы вошли на кухню.
- Боже мой, - заговорила мать, - вы совсем мокрые. А ноги-то, ноги!.. Да ведь это верное воспаление лёгких… - И она вдруг начала командовать: - Сию же минуту раздевайтесь. Снимайте ботинки. Я дам вам шерстяные чулки, они совсем крепкие. Да погодите, у меня ведь в печке пельмени горячие Ах, как вы здоровье своё не бережете! Ну можно ли так, господи!
- Ну вот, попали в проработку, - усмехнулась Шура.
- Да уж не взыщите, вас пробрать следует… Как это так - совсем не думать о здоровье… По лужам, осенью, ночью… Ах, господи!
Она вынула из печки пельмени, в кухне щекотно запахло луком и перцем. Огонёк моргалки колыхался на столе, тикали ходики, пар валил от латки к потолку.
- Ешьте, ешьте, - говорила мать, - пельмени горячие… Вы голодные, наверно… Ох, глупые дети!
Шура с ногами забралась на лавку и, зажмурившись, отправила в рот коричневый пирожок. С волос её ещё капали на стол дождинки, она ела, чмокала и приговаривала: "Ах, как вкусно!"
Мать взяла моргалку и ушла в другую комнату искать Шуре чулки.
С улицы чуть-чуть заходил лунный осенний свет. Мы сидели в темноте и руками ловили из латки, наполненной синеватой л у-ной, скользкие горячие пельмени. С запахом лука и перца мешался запах мокрых Шуриных волос.
- Мать у тебя совсем сознательная, кажется, - пробормотал Смолин с набитым ртом.
А мать опять внесла моргалку и положила перед Шурой толстые шерстяные чулки.
- Да зачем вы… Не надо… Я так дойду, - отговаривалась Шура.
- Ну вот ещё!.. - прикрикнула мать. - Надевайте!
Шура, смеясь, натягивала кусачие шерстяные чулки. Мать смотрела на неё, положив на колени руки.
- Вы одна в Барнауле? - спросила она строго.
- Одна-одинёшенька.
- Я тоже жила одна, когда начинала учительствовать. В глухой деревнюшке, в Сибири… А вы давно с детьми работаете?
- Ой, нет… Совсем недавно. Только-только комсомол выделил.
- Слушаются они вас? - Мать строго посмотрела на меня и на Смолина.
- Они молодцы у меня… Сначала, как пришла, на смех подняли, а потом ничего, договорились…
- Ну и какими же методами вы ведете занятия?.. Да впрочем, что я? Уж ночь на дворе… В другой раз поговорить придётся… Жаль, что я только сейчас вас узнала. Скажу вам откровенно, вы вызываете у меня больше доверия, чем их бывший начальник… Он вот Колю, например, совсем от дома отбил… Коля мне даже помогать перестал… Да, да, не гримасничай, я всё скажу.
- Да зачем же ты, мам? Пустяки это.
- Как пустяки!.. Ты что, Коля, мелешь? - горячо крикнула Шура и схватила мать за руку. - Нет, это очень хорошо, очень хорошо, что вы мне говорите. Я, сказать по правде, не задумывалась над этим… Ой, ну, факт, нам очень о многом надо будет поговорить с вами… И с другими родителями, конечно… Нет, это просто здорово, что я к вам забралась…
Шура встала, натянула промокшую жакетку. Мать обвязала её своим тёплым платком.
- Вот я такая же была, - сказала она грустно, - когда начинала учительствовать… Худенькая, неопытная… Коля, проводи и заложи калитку на запор.
- Факт, неопытная… Но я научусь, научусь… Я вот кое-что придумала…
Дождь перестал. Над Барнаулом катилась кривая, зазубренная по краям луна. Пахло мокрой хвоей, светилась густая грязь.
- Ну, будьте готовы, ребята! - крикнула Шура. - Смолин, тебе вверх?
- Я провожу тебя, Шура, - отозвался Смолин. - Поздно очень. Как ты одна?
Он взял Шуру за локоть. Я посмотрел им вслед: Смолин шагал рядом с вожатой, такой высокий, спокойный, легко перешагивал большие лужи. Он был совсем как настоящий комсомолец, и я ему позавидовал. Мне тоже захотелось заботиться о вожатой, мне захотелось даже сказать матери что-нибудь очень приятное за то, что она дала Шуре наши чулки и платок. Я был вполне счастлив в тот вечер: в Германии надвигалась революция, мать не ругалась… Теперь бы только полегчало в школе, и всё будет отлично.
XV. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ТРУДА
В следующий сбор сбора не было. Был первый "день труда". Каждое звено отправилось работать. Звено "Либкнехт" в полном составе пошло к Ваньке и целый вечер помогало Ванькиной семье. Пионеры пилили и кололи дрова, Ванькин отец показывал, как надо шабрить, сверлить и управляться с тисками.
Звено "Парижская коммуна" разбирало и трепало шерсть у старого пимоката, отца одного нашего пионера. Другие звенья направились в другие семьи и дворы.
Звено "Красный Гамбург" - моё звено - пошло помогать строить комсомольский клуб. Под клуб перестраивался бывший особняк какого-то купца. Там закрашивали потолки с голыми ангелочками, разбирали альковы, разрушали изразцовые лежанки. В стенах проламывали новые двери, а поперёк неудобных, большущих комнат возводили перегородки. Печники, маляры, штукатуры, столяры карабкались по лесенкам, таскали кирпичи, орудовали толстыми кистями. Моему звену пришлось разводить извёстку, подавать кирпичи, вытаскивать мусор. Мы пели пионерские песни и кричали "старому полундра миру", когда разваливалась какая-нибудь лежанка или отлетала от стены голая статуя. Мне очень хотелось самому укладывать кирпичную стенку, и каменщик позволил мне уложить целый ряд. Сашка закрасил пролёт между окнами. Валька Капустин и ещё два пионера с ним вытащили из залы весь мусор до самой последней стружки. Когда уже потемнело и рабочие стали прятать кисти, ведёрки и лопаточки, мы даже вздохнули: не хотелось уходить из клуба, так бы и накладывал кирпич за кирпичом в мягкую извёстку, так бы и возил кистью вверх и вниз по стенке. Но надо было ещё забежать в отряд, а потом идти по домам. Мы собрались, и на каждом звене было заметно, где оно работало. Звено "Либкнехт" пришло с чёрными от железа руками, с мозолями от пилки дров. Звено "Парижская коммуна" точно вывалялось в шерсти. Моё звено принесло на руках и курточках брызги извести, краски, даже стружки за воротом и в сапогах. Мы хвастались друг перед другом, кто сколько успел наработать.
- Ты только послушай, что было! - кричал звеньевой "Парижской коммуны". - Приходим мы к пимокату Бурых. Он нас как увидал, прямо испугался. "Вам чего, говорит, надо"? Мы отвечаем: "У нас день труда, помогать вам пришли". Он говорит: "Да что вы, что вы! Мне вам и заплатить-то нечем, и кормить вас нечем". А мы говорим: "Мы сыты, нам ничего не надо, давайте вместе валенки валять". А он всё мнётся, говорит: "Напортите вы мне всё". Потом ничего, дал нам шерсть трепать, мы ему прямо по шерстинке разобрали.
- А мы, - кричали другие, - а мы Липкиной матери всё бельё переполоскали.
Шура сияла.
- Ребятишки, тише, тише! - кричала она. - Хороший сбор сегодня был? Правильный? Интересный?
- Очень! О-чень!
- Ну вот слушайте, что я теперь скажу. Теперь в классе надо разузнать, кому из неорганизованных помочь надо, и в следующий день труда к ним пойдём. Понятно? На той неделе. А потом собрание устроим. Ясно? Завоюем школу, ребята. Сообразили?
А на другой день в школе произошла новая история.
Первый урок была физика. Вошла учительница, которую мы прозвали Филя Молекула. Она была быстрая, низенькая и толстенькая. Филя Молекула открыла журнал и близко-близко приставила его к глазам. Она была близорука.
- Вызывать будет, - шепнул Ванька. Выучил?
- Факт, - прошептал я.
В это время мне передали записку. Я развернул - там было написано: "Товарищи, очень многие сегодня не приготовили урока, давайте отказываться отвечать Филе; если весь класс откажется, никому неуда не будет. Распишитесь".
Я со страхом стал разбирать фамилии подписавшихся. В записке было несколько пионерских фамилий. Прошла она только по первому ряду? Или по всем рядам? А Филя Молекула уже начала вызывать.
- Смирнова, к доске! - сказала она отрывисто.
Смирнова, одна из лучших учениц, встала, покраснела как рак и прошептала:
- Анна Ефимовна, я отказываюсь.
- Странно! - Филя пожала плечами и вызвала Мерзлякова.
- Отказываюсь, - буркнул он.
- Да что это с вами? - произнесла Филя. - Удивительное дело. - И она выкликнула Мотьку.
- А? Я здесь. К доске? - спросил Мотька, точно не слышал. И он вдруг не пошёл, а покатил между партами: левой ногой он расподдавался, а к правой у него был привязан роликовый конёк. Конёк страшно шумел. Мотька лихо вылетел из прохода, промчался на одной ноге вокруг доски и остановился. Класс сначала обалдел, а потом все так и загоготали как гуси.
- Шикарный выезд! - крикнул Мерзляков.
Филя Молекула побагровела.
- Садитесь! - крикнула она. - Стыдно!
Мотька скорчил недоумевающую рожу и развёл руками.
- А я-то на всех парах летел, - сказал он. - Ну что ж, как хотите. - И он снова расподдался, грохоча объехал вокруг доски и подлетел к своей парте. У самой парты он споткнулся и упал. Нога с коньком закачалась над партой, на коньке ещё вертелись ролики. Класс едва утих.
- Стыдно, стыдно! - сказала Филя отрывисто. - Вы хотите сорвать урок. И это в классе, где есть пионеры?!
- Пионеры тоже отвечать не будут, - злорадно крикнул Мерзляков.
Тут меня точно кипятком обварили. Я выскочил.
- Не ручайся за пионеров, - сказал я громко. - Пионеры урок знают и отвечать будут.