Только вчера дед сулился пообрывать нам уши - в саду у него побывали. И кто знает, как бы он поглядел на нас, если б зашел в хату.
Моя тетя Марина явилась со своим мужем дядей Андреем. Сама она маленькая, кругленькая, словно пышка, зато дядя Андрей худой и длинный, как жердь. На войну он не пойдет. Говорят, у него сотлело нутро.
- Слава богу, такие там не нужны, - радуется тетя.
- Не беспокойся, и здесь хлебнешь горя, - урезонивает ее дядя Андрей.
Само собой разумеется, мы с Санькой тоже тут как тут. Без нас, как без соли.
Гости сидят, выпивают и закусывают. Обычно в таких случаях отец говорил, что мне нечего делать за столом, а нынче промолчал. Потому мы с Санькой сидим вместе со всеми, - выпивать, правда, не выпиваем, а налегаем на оладьи со сметаной да слушаем, о чем говорят взрослые.
Мой отец густо дымит цигаркой и рассуждает:
- Этого нужно было ждать. Недели две назад встретил я кума на базаре, а его сын в армии. Так вот кум и говорит: "Дрянь дело, Кирилл. Выдали им винтовки с патронами и эти, как их… скаски. Видать, начнется…"
Дед Николай в задумчивости кивает седой головой:
- Ну, коли скаски выдали, значит, шабаш…
- Да нет, пап, - вмешиваюсь я в разговор, - не скаски, а просто - каски.
- Один черт, - отмахивается отец, - скаски или каски. Пуля не поглядит.
Тут мне захотелось объяснить, что каску, видно, пуля все-таки не пробьет, но подошла бабушка и дернула меня за рукав. Мол, не будь слишком умным и не лезь куда не просят.
- Я их видел на польской, - продолжал отец. - Они и тогда на нас косо поглядывали.
Дядя Андрей хрустит редиской и в знак согласия кивает головой. Его острый кадык бегает по длинной, как у гусака, шее - то уткнется в подбородок, то спрячется под ворот рубахи. Когда кадык успокоился, дядя заявил:
- Атмосфера давно заряжена порохом.
Он всегда говорит по-ученому, особенно когда под чаркой.
- А куда ж, голуби, мы глядели? - спросил дядя Захар. Голос у него тонкий, высокий, говорит - как на дудочке играет.
- Туда и глядели, - хмуро откликнулся дед Николай.
- Давайте мы лучше споем, - перебила мужские разговоры тетя Марина и, не дожидаясь согласия, завела высоким, пронзительным голосом - у нас с Санькой даже в ушах зазвенело:
Ой, поля вы, поля,
Вы зелёны поля.
Мужчины глотнули воздуха и лениво загудели басами:
Что ж на вас, на полях,
Урожая нема-а?..
- Выше нужно, - посоветовал Скок и принялся помогать тете:
Что ж на вас, на полях,
Урожая нема-а?..
От натуги у соседа проступили на шее жилы и побагровело лицо. Кажется, вот-вот у него в горле лопнет какая-то струна и все кончится. Но струна не лопается, и тонкий, чистый голос плавает над басами:
Только выросла одна
Кучерява верба-а-а!
- Вот, голуби, как петь-то нужно, - похвастался Скок и затянул снова. Поет он, запрокинув голову, - будто петух пьет воду.
Что под той, под вербой
Солдат ранен лежит…
Его поддержала тетя:
В головах у него
Вороной конь стоит.
Тут мама, которая до этого все уговаривала гостей, чтоб отведали то блинов, то холодца, молча поднялась из-за стола и, прикрывая лицо платком, вышла в сени. Басы смолкли. Только высокий голос соседа не хотел стихать:
На груди у него…
И вдруг голос оборвался. Последние слова Скок не пропел, а проговорил одним вздохом:
Красно знамя лежит…
Наступила гнетущая тишина, только муха со звоном билась о стекло.
- Э, черт! - разозлился вдруг отец и грохнул кулаком по столу, так что подскочили миски и ложки. Потом уже спокойнее обратился к гостям:
- О чем я вас попрошу… - Тут голос у отца задрожал, и нижняя губа часто-часто задергалась. - Всех попрошу: и тебя, дядя Николай, и тебя, Марина, и вас, соседи… Если что случится… Словом, не оставьте сирот в случае чего…
Тетя Марина сразу захлипала и запричитала о том, что, мол, бедные наши головушки и что сами мы тоже бедные-горемычные. Мне самому захотелось плакать, только Саньки постыдился. Чего доброго, смеяться станет.
Дед Николай потрогал свои буденновские усы, словно хотел проверить, на месте ли они, и, глухо кашлянув, сказал:
- Даст бог, ничего не случится. Вернешься. А мы тут за ними приглядим.
- Да чего уж там, - поддержал его дядя Андрей.
По улице я иду рядом с отцом и стараюсь глядеть героем, шагаю широко, нога в ногу со взрослыми. Неторопливо, верно, боясь что-нибудь упустить, отец дает маме наставления:
- Овес в огороде сожните, сложите на чердаке - суше будет. Да только обмолотите хорошенько, а то мыши солому посекут. Корова отелится - теленка не держите. Не прокормите. А заведется копейка - купите на зиму какого-никакого поросенка. Деду Мирону пуд пшеницы отдадите с трудодней…
А мама идет и вовсе его не слушает. Она думает о чем-то другом и часто-часто вздыхает.
- Сено привезти поможет дядя Николай. Вы тогда ему скажете.
- И говорить нечего, - подал сзади голос дед. - Мы тут с Иваном как-нибудь управимся.
Я расту от гордости: это дед про меня говорит.
За околицей нас догнала подвода. Люди на ней тоже ехали на войну - все с мешками, сумками.
- Дальше не провожайте, - сказал отец. - Долгие проводы - лишние слезы.
Мозолистой, тяжелой рукой он взъерошил волосы у меня на голове.
- Ну, смотри тут, сын. Слушайся мать, деда, бабушку. Струмент мой не растащи. Может, пригодится.
Отец легко вскочил на подводу и помахал нам рукой. Мы с Санькой бежали следом, пока хватало духу, потом сели в придорожную полынь, и нам стало горько- горько - то ли от этой самой полыни, то ли от пыли, которой наглотались, когда бежали вдогонку за подводой, то ли от обиды, что нас не берут на войну. Там бы мы показали себя, а заодно покатались бы на танках, насобирали по карману гильз, а то, глядишь, разжились бы и пулеметными лентами, как те, которыми обвешиваются матросы в кинофильмах про революцию. А дома кукиш с маслом высидишь.
Домой я пришел под вечер, обегав всю деревню. Между тем, оказывается, кабанчик наделал беды: забрался в огород и перепахал целый ряд картошки. По этому случаю бабушка встретила меня с особой торжественностью.
- А-а, явился, безотцовщина?! - проговорила она, словно не веря своим глазам, и потрясла у меня перед носом охапкой подобранной на огороде ботвы.
- Ну что ты такое говоришь? - попыталась было заступиться за меня мама.
Но бабушку уже не унять.
- А то и говорю: только отец за порог, а на него уже управы не сыскать…
Одним словом, бабушка видит меня насквозь, она знает, чем я дышу, ей кажется, что я совсем пропащий человек…
Вскоре пошел на войну и Санькин отец, и Санька тоже стал безотцовщиной.
6. ГЕРОЙСКИЙ КАБАНЧИК
Ушли отцы на войну, отголосили в деревне бабы, отзвенели песни, и снова жизнь пошла своим чередом. Точат люди серпы, готовят цепы - начинается жатва, Но иными стали сельчане - беспокойными, озабоченными, в глазах тревога, в речах тревога. А разговоры - самые разные. Мы с Санькой прислушиваемся к ним да на ус мотаем.
- Говорят, Минск немец забрал…
- Во прет, гад…
- Да брешут все…
- Дыма без огня не бывает…
- А про шпиона слыхали? Шпиона под Старосельем поймали…
- Удрал он…
- А я говорю - не удрал…
Мы с Санькой, наслушавшись этих разговоров, стали очень бдительными. Кого ни встретим из чужих на улице, присматриваемся: не шпион ли? Больно уж нам охота самим поймать хоть одного.
Некоторые мужчины, которых не взяли в армию, записались в ополченцы. Им выдали винтовки и патроны. Ходят они по деревне с оружием, а мальчишки следом бегают:
- Дядь, дай патрон…
Заправляет ополченцами колхозный бригадир Максим Здор. У него не то что винтовка - даже револьвер есть.
На колхозный двор привезли невесть откуда полевую кухню. Теперь ополченцы не ходят домой обедать. Им готовит мать Коли Бурца. Коля и сам не раз ел ополченский суп, а потом хвастался - вкусно.
Почти каждый день через деревню идут войска. С утра до позднего вечера мы дежурим на шоссе, чтобы не пропустить ни одной колонны. Едва только красноармейцы останавливаются на привал, Санька выносит ведро с ковшом, и мы таскаем из колодца воду, поим усталых, запыленных, вспотевших бойцов.
За это нам разрешают пощупать пулемет, примерить каску, а один веселый кудрявый боец подарил нам три винтовочные гильзы. Мы долго не могли их поделить и чуть не подрались.
А однажды командир разрешил посмотреть в бинокль. Это было уже совсем здорово. Когда я навел бинокль на нашу новую школу, она очутилась под самым носом. Кажется, рукой дотянуться можно. Иное дело, если перевернешь бинокль другим концом. Тогда школа становится не больше кирпича и отодвигается вон куда - на самую околицу деревни. Мы проверили это и на Санькиной хате, и на трансформаторной будке - одинаково. Целую неделю жили потом воспоминаниями про этот бинокль.
А войск идет все больше и больше. Только уже не так, как прежде. На привалах долго не рассиживаются. Поправят бойцы портянки, перемотают обмотки, и вот уже звучит:
- Становись!
Иные и воды во фляжки не успеют набрать.
Теперь подводы, полевые кухни, пушки, автомашины сплошь утыканы ветками. Рубят ветки и на наших вербах. Сухие с машин сбрасывают, а на их место втыкают свежие. И, как видно, совсем не напрасно. Над деревней теперь часто висит "рама". У нас с Санькой на языке новое слово - маскировка.
А женщины с серпами все бегают на поле. Ходит и моя бабушка жать жито.
- Война войной, - говорит она, - а хлеб хлебом.
Потом потрясет перед самым моим носом черным, заскорузлым пальцем и добавит специально для меня:
- Войной сыт не будешь.
Что и как будет дальше, никто знать не знает. Одно теперь ясно - война не пройдет стороной, не обминет нашей деревни. И все к этому готовятся. В каждой хате изо дня в день пекут хлеб, а в некоторых и по два раза на день. Печет хлеб и моя мама, режет его ломтями и на ночь кладет на горячий под. А утром выгребает кочергой из печи сухари. Сухарей уже и у нас и у Саньки по два мешка. Это на черный день, который не за горами.
Скок напротив своей хаты под вербами вырыл яму, накрыл сверху бревнами и объяснил нам с Санькой, что это блиндаж. Вслед за ним стала рыть блиндажи вся деревня. Моя бабушка тоже не захотела отставать от людей. Она сунула одну лопату мне в руки, вторую - Саньке, который как раз околачивался у нас во дворе, и велела идти за ней в конец огорода. Там она отмерила ширину, длину, показала, куда выбрасывать землю, и вообще рассказала, что и как делать, будто всю жизнь тем только и занималась, что копала блиндажи.
Когда яма была готова, бабушка натаскала со двора разного ломья - жердей, старых досок - и принялась сооружать перекрытие. В это время и приковылял к нам дядя Захар. Он критически осмотрел наше укрепление и запел своим тонким голоском:
- А голуби вы мои, у вас же накат слабенек будет.
И стал уговаривать бабушку разобрать наш свинушник и пустить его в дело, а то, мол, как попадет снаряд или мина, так тут нам и крышка.
- Да еще ничего, может, и не будет, - не соглашалась бабушка. - Только зазря свинушник прахом пустим.
Блиндаж получился у нас на славу. Одна беда - бабушка не разрешает на нем гарцевать, боится, как бы настил не провалился. Но в ее отсутствие мы все-таки нарушаем запрет - и ничего, только песок в щелки сыплется.
Над деревней все чаще ревут немецкие самолеты. На восток идут нагруженные, аж небо дрожит, а возвращаются налегке. Где-то в Гомеле бухают зенитки, в небе сперва возникают белые облачка, а потом уже доносятся глухие частые взрывы. Вечерами за колхозным двором густо багровеет небо.
Однажды я проснулся среди ночи от жуткого грохота. Стонет над хатой небо, а по стенам ходят красные сполохи. Мама и бабушка испуганно глядят в окна и по очереди поминают бога.
- А боже мой, боже! - шепчет мама.
- Помилуй, господи, - помогает ей бабушка.
У меня у самого сердце екнуло. Я кубарем скатился с кровати и тоже уставился в окно. Далеко, над Гомелем, полыхали пожары, тревожно метались по небосклону яркие лучи прожекторов. Они то собирались вместе, то разбегались в разные стороны, усердно ощупывая небо. Непонятно отчего, скорее всего с перепугу, я выскочил во двор. И тут небо заверещало громадной недорезанной свиньей. Отчаянный, незнакомый мне звук сверлит уши, пронизывает насквозь. Не успел я сообразить, что это такое, как меня сдуло с крыльца и покатило по двору. Зазвенели разбитые окна, заголосила не своим голосом бабушка.
И вдруг все смолкло. Успокоилось небо, погасли прожекторы, лишь зарево пожаров гуляло над городом.
Утром мы с Санькой пошли смотреть, где упала бомба. А упала она у Скока на огороде, развалила забор, посекла яблони и убила корову в хлеву. Люди приходят к Скоку, как на экскурсию: придут, поглядят яму, покачают головами - ну и ну! Многие говорят, что нашему соседу еще повезло, что его судьба такая.
Сама Поскачиха - так зовут на деревне жену Скока - стоит возле ямы и рассказывает женщинам, как было дело:
- Мой собрался было из блиндажа вылезть, а я ему говорю: куда тебя нелегкая гонит? И тут оно как треснет да как гахнет, так мой назад вверх тормашками…
Потом она принимается плакать и причитать, что, мол, корова была золотая, что пусть им, гадам, так легко дышится, как ей легко будет прокормить свою ораву без коровы. Женщины сочувственно кивают, а мужчины стоят в стороне и с видом бывалых людей спорят, какого калибра была бомба.
- Хвунтов на сто будет, - говорит дед Николай и по привычке пощипывает свои буденновские усы.
А дядя Андрей, который все глотает и никак не может проглотить свой кадык, не соглашается с дедом. Он полагает, что на все двести потянет, да еще и с гаком.
У Скока пятеро детей. Старшему Скочонку - Лешке - лет восемь. Ноги у него потресканные - дальше некуда. Штаны на одной шлейке со здоровенной пуговицей все время сползают, потому что единственный карман набит осколками. Под носом две висюльки играют в прятки. Шмыгнет Лешка носом - висюльки спрячутся, пройдет минута - снова выглянут.
Увидав нас, Лешка обрадовался: есть перед кем похвастаться.
- Ух и яму вырыло у нас! Бомба была осколошная.
А нам с Санькой яма вовсе не понравилась. Мы думали, там целая хата спрячется, а она всего-навсего мне по пояс.
Во дворе тоже толпится народ. Люди заглядывают в хлев. Заглянули и мы. Там убитая корова уже висит на балке вниз головой, и Скок снимает с нее шкуру. По рукам ходит небольшой окровавленный кусочек железа, и все, рассматривая его, вздыхают, качают головами. А кто-то из мужчин сказал:
- Так и человек. Много ли ему нужно?
Корова Скока - первая жертва войны, которую я и Санька увидели своими глазами. И мы отнеслись к ней как должно: постояли, посмотрели, вздохнули и отошли. Правда, мы бы стояли дольше, да нас позвал Лешка.
- Айда, штой-то покажу, - многозначительно пообещал он и шмыгнул носом. Этим "штой-то" оказалась дырка в свинушнике. Ее тоже пробил осколок. Он прошел, может, в какой-нибудь пяди от того места, где стоял кабанчик, а самого его не задел. Мы ткнули носы в закуток. Кабанчик задрал рыло, весело хрюкнул и тут же вернулся к своему прерванному занятию - рыться в подстилке. Будто и не было никакой бомбежки, будто наплевать ему и на дырку, и на осколок. Геройский кабанчик - это мы сразу поняли.
Насмотревшись вдоволь, мы по Лешкиному примеру насобирали по карману осколков и побежали домой к Саньке. Там нас ждала настоящая удача. Оказывается, Санькина мать успела уже сходить в город.
- Ой, люди добрые, шчо там робится! - рассказывала она. - Все разбито, все разрушено, хватают, гребут… Шчоб воны показылися!
Санькина мать - не подлюбичская. Толстые золотистые косы, лицо круглое, как солнце, и ямочки на щеках. Привез ее дядя Иван издалека, из каких-то хохлов, и, люди толковали, на руках носил. Правда, я лично этого не видел и, пока не сообразил, что это только так говорится, долго дивился дядькиной силе. Потому что поднять тетю Марфешку, как называл ее Санькин отец, - дело нешуточное.
Из города тетя Марфешка принесла макитру патоки. Нынче ночью разбомбили конфетную фабрику, и патока эта течет по канавам вдоль дорог, как вода после дождя.
Мы сидим с Санькой подле макитры, макаем в патоку хлеб и едим. Слегка отдает мазутом, слегка трещит песок на зубах, но это не так уж и страшно. Есть можно.
7. МЫ СОБИРАЕМСЯ В ПОХОД
Санькина мать хочет идти в отступление. Не оставаться же здесь под фашистом. Она насыпала в мешки сухарей, напихала разной одежды. Каждый день придумывает, что бы такое взять еще, и мешков становится все больше. Кто их понесет, мы с Санькой ума не приложим.
Моя мама тоже решила было отступать.
- Тю-у! - замахала на нее руками бабка. - Ну, пусть себе эта хохлушка, так ей, может, есть куда идти. А я чего пойду в белый свет из своей хаты? В ту войну, когда с немцем тоже воевали, я не отступала - и теперь не буду. Не доживут они до того дня, чтоб я им все так вот оставила.
Не хотим отступать и мы с Санькой. Теперь каждый день говорят по радио, что нужно идти в партизаны и делать так, чтобы земля горела под ногами у врага. Там, куда пришли фашисты, партизаны уже воюют. Как это происходит, мы приблизительно знаем. До войны кино сто раз видели. "Волочаевские дни". Партизаны ходят по лесу со знаменем. Впереди - командир. Они устраивают на дорогах засады и стреляют. От них так драпали японцы, что смотреть любо-дорого.
Мы с Санькой в случае чего тоже пойдем в партизаны, но пока об этом никому ни слова. Моя бабушка, если узнает, так отпартизанит, что в другой раз не захочешь. Подготовка ведется в глубокой тайне.
У Санькиной матери есть швейная машина. Ока шьет на заказ девчатам рубашки и хлопцам штаны. Санька тоже умеет обращаться с машиной: заправить нитку, поставить на место челнок и даже прогнать шов. К этому его приучает мать. Санька вырастет и будет иметь кусок хлеба.
Когда дома никого не бывает, мы что-нибудь шьем. До последнего времени нам особенно нравилось шить кошельки. Материалом служила клеенка, которой накрывают стол. Мы отрезали от нее небольшие лоскутки, и пока никто этого не заметил. Однако кошельки - мелочь в сравнении с тем, что мы делаем сейчас. А мы сейчас шьем себе красноармейские ранцы.
И в самом деле, как вы пойдете в партизаны, если у вас нет красноармейского мешка с лямками? Куда вы будете класть сухари, бинты и йод? Без бинтов и йода никак нельзя. А если ранят? Чем вы перевяжете тогда свои раны?