Сил не жалели. Получалось хоть и не очень складно, зато громко.
Когда я заметил свою бабушку, прятаться было уже поздно.
- А тебя куда это несет, дьяволенок?! - закричала она на все поле.
- Баб, стрелять! - не растерялся я.
Ну и расходилась же она: и мать дома больная, и кур из проса выгнать некому, и за кабанчиком приглядеть, чтоб не залез в чужой огород, тоже некому. А мне только бы шляться невесть где да бить баклуши. Вот вернусь домой - отец мне настреляет.
Что она там еще под женский смех и шутки кричала мне вслед, я не слышал. Мы были уже далеко и пели новую песню:
Эй, по дороге,
Эй, по дороге,
По дороге войско красное идет!
3. В НОВОЙ ШКОЛЕ
Мой отец - столяр, и потому у нас в сенях на полке тьма, как говорит бабка, "разного железья": стамески, долота, рубанки, фуганки, струги гнутые и прямые, молотки большие и маленькие. А топоров так целых три, не считая колуна. Топоры у отца разные: одним каждый день рубят дрова, вторым отец тешет на стройках бревна, а третий - самый главный. Им делают только самую тонкую работу: он острый, как огонь.
Последний топор отец любит больше всех и после того, как мы с Санькой перерубили на нем пару гвоздей, прячет от меня подальше.
Каждое утро с ящиком, в котором лежат инструменты и гвозди, отец идет в новую школу. Там уже кончают ставить рамы и навешивать двери.
Вечером, когда отец приходит домой, я, пока мама собирает ужинать, поливаю ему на руки. Приземистый, коренастый, он пахнет свежей сосновой стружкой. Густой, давно не стриженный чуб и черные лохматые брови припудрены опилками. Отец фыркает, и брызги дождем разлетаются во все стороны. Обычно при этом мы ведем разговоры.
- Ну, брат, и школа будет, - говорит отец. - Сам бы пошел учиться, да, пожалуй, годы уж не те…
- А страшно наверху? - любопытствую я.
- Еще как! - У него в глазах загораются лукавые искорки. - Голова кругом идет. Сегодня я залез на конек, так оттуда Староселье видать. Между прочим, деда Кулагу видел. Он мне рукой махал: пускай, мол, внук в гости приходит, груши поспели.
Вот так всегда: с ним серьезно, а ему - шуточки. Когда еще те груши будут, а он - поспели. Однако проверить, видно ли со школьной крыши Староселье, все-таки не мешает.
С такой мыслью я и Санька явились на стройку. Было как раз воскресенье, и мы знали: кроме сторожа - старого, туговатого на ухо Михея, - здесь никого нет. Да и Михей вон, примостившись под штабелем досок, сладко посапывает в теньке.
Двухэтажная школа в самом деле показалась нам очень высокой. Санька прикинул, что если взять их хату да сверху поставить нашу, а потом и хлев, все равно до конька не достанешь. Разве что добавить ко всему этому еще и сени - тогда другое дело. Занимаясь такими подсчетами, мы выбрались на черепичную крышу и замерли от изумления. Все наши Подлюбичи были как на ладони. Куда ни глянешь - всюду густые, курчавые вербы, из-за которых почти не видно соломенных стрех, и сады, сады… А в садах яблоки, груши, кусты смородины и крыжовника, непролазные заслоны малинника вдоль меж.
Все нам сверху видно. Посмотришь туда, где утром встает солнце, - и перед тобой просторы лугов, заросли лозы и ольшаника, блестящие стеклышки озер и речушек. Плотным частоколом за лугами синеет сосновый бор. До него, кажется, рукой подать, хотя идти нужно километров шесть.
Поглядишь туда, где солнце садится, - перед тобой колхозное поле; колышется, ходит волнами рожь, рядом зеленеет картошка. По ней снуют взад-вперед лошади. Маленькие, как игрушечные. А следом за ними - такие же маленькие люди. Это колхозники окучивают картошку. Летом им и воскресенье не праздник.
Наша улица Нижний Дол - самая красивая. Она вся обсажена вербами. Это потому, что нам без них худо пришлось бы. Отец говорит, что деревья нас спасают.
Посреди улицы течет ручей. Летом в нем воробью по колено, зато весной ручей разливается на всю улицу. Он затопляет огороды и сады, мчится, не разбирая дороги, размывает берега. Если б не вербы - и хатам бы не устоять.
Самого ручья нам с крыши не видно. Его заслоняют густые заросли горчака и череды. Но мы и так знаем: там плещутся утки, валяются в грязи свиньи, мальчишки строят из дерна запруды и бьют лягушек. Из-за этого, ручья у нас с Санькой на ногах цыпки.
Сразу же за нашей улицей разлился Ситняг - большое озеро. На солнце Ситняг переливается, искрится серебром. На берегу столпились коровы, а рядом фонтанами вздымаются брызги. Там купаются ребята-пастушки.
Далеко-далеко за Ситнягом, где сходятся земля с кебом, виднеется город. Вернее, не сам город, а только элеватор. Туда мать по воскресеньям носит молоко, яйца, разные овощи с огорода: молодые бурачки, морковку, а оттуда - гостинцы: баранки с маком, морс в толстой ребристой бутылке. Вкусный морс - кажется, пил бы да пил без роздыху.
Староселье как раз в другой стороне. Сколько мы ни всматривались с Санькой, но моего деда Кулагу так и не увидели. Там тоже повсюду вербы. Одна только макушка церкви торчит.
Насидевшись вдоволь на крыше, мы подались осматривать школу изнутри. Тут пахло свежей масляной краской, смолистыми стружками, известкой и еще невесть чем. Коридоры длинные, широкие, как улица, и гулкие, как колодезь.
- Гэй! - крикнул Санька. Получилось так, будто сто Санек крикнуло.
- Это мы! - не удержался и я.
- Ы-ы! - гулом прокатилось по всей школе.
Мы пробежались по коридорам-улицам, похлопали новыми дверями, раза по два скатились по поручням лестницы со второго этажа на первый и задержались в одном из классов. Класс был недобелен. Тут валялись кисти и стояла кадушка с мелом. Мел на дне, а сверху синеватая водичка.
- Надо взмутить, - сказал Санька. Потом ему захотелось сделать полезное дело - немного покрасить. А у нас так: что делает Санька, то и я, а что - я, то и Санька.
Перетащить кадушку к козлам у нас не хватило сил. Тогда мы положили на нее доску и принялись за работу. Мел с кистей брызгал нам на головы, на рубахи и на штаны.
Теперь нас уже не узнала бы и родная мать. Рыжеватый Санька превратился в бело-рябого, а мои новые штаны из чертовой кожи стали цветастыми, как бабушкина праздничная кофта. В это время и грянул гром.
- А-а, сорванцы! Так это вы что?!
На пороге как из-под земли вырос дед Михей с длинной тонкой палкой в руках. По всему было видно, что шутить он не намерен. Его редкая козлиная бороденка так и тряслась от гнева.
- А хворостины вы не хотите? - спросил дед.
Что-что, а хворостина нам была ни к чему. Я отпустил доску, которую все время поддерживал, чтоб Санька не свалился на пол, и сиганул в открытое окно. Санька первым делом вскочил обеими ногами в кадушку, а оттуда уже черт чертом вылетел вслед за мной.
От школы мы задами выбежали на луг, а потом по крапиве и репейнику - к ручью. Тут остановились и оглядели друг дружку. Я еще куда ни шло, а на Саньку страшно было смотреть: белый с головы до ног. Больше того, на лбу у Саньки сидела новая шишка величиной с добрую сливу.
До позднего вечера мы отмывали в ручье и сушили на траве свою одежду. А когда шли домой, Санька сказал:
- А школа все же что надо.
Я с ним согласился: хорошая школа, высокая.
4. ЧАПАЕВЦЫ
Лето плывет над деревней знойными солнечными днями, грозовыми тучами, звездными душными ночами. Утром оно рассыпает буйные росы по травам, звенит о днища доенок тугими струями теплого пахучего молока. И вот уже раздается голос пастуха:
- Гэй! Гэй! Ку-уда? Волк тебя задери!
Громко хлопает длинный, тяжелый кнут.
И вдруг где-то далеко, у околицы, начинает часто-часто тюкать по бабке молоток.
Ему отзывается второй - в другом дворе, потом в третьем, четвертом и, наконец, в нашем, под самыми окнами:
- Тюк - тюк - тюк - тюк…
Смолкнет на время и снова:
- Тюк - тюк - тюк - тюк…
Это отец отбивает косу.
Бабушка тоже собирается в колхоз - точит о кирпич мотыгу. В колхозном саду еще не прополота свекла. От этой свеклы у всех прямо руки отваливаются.
Бабушка у меня молодцом. Ей уже под шестьдесят, и ничего - как молодая: ловкая, расторопная. Верно, потому и называют ее не по отчеству, а просто - тетя Мотя. Без нее ни одна работа ни на своем, ни на колхозном огороде не обходится: и парниковые рамы стеклит да обмазывает, и рассаду выращивает, и помидоры пасынкует, и грядки полет… Люди диву даются: двужильная она, что ли?
Лицо у бабушки горбоносое, сухое, волосы густые и черные, глаза зоркие, то смешливые, то колючие. Она ими меня насквозь видит, она знает, чем я дышу. Вот только зубов у нее мало. И все равно быстрей, чем она, с яблоком не справишься: достанет из кармана ножик, раз-раз-раз - и в рот. Кстати, в кармане у бабушки найдешь не только ножик. Там припасены и новый гвоздь, и сыромятный ремешок, и моток медной проволоки - что угодно.
Свой "струмент" бабушка не доверяет никому. Как-то отец сам наточил мотыгу наждаком, а потом не рад был: не так - и весь сказ.
- Ну, поглядывай тут, девка. Я пошла! - кричит бабушка в окно, поскрежетав о кирпич мотыгой.
Девка - это моя мама. Она уже несколько лет болеет. Ее и дома лечили, и клали в больницу, да лекарства не помогали.
Бабушка говорит, что она надорвала сердце и нового тут не вставишь.
Мама, охая, топчется возле печи, гремит ухватами и кочергой, проклинает тяжелые чугуны. Выбившись из сил, она садится на скамью, и по ее худым щекам катятся слезы.
- Мам, чего ты? - испуганно спрашиваю я.
- Спите, спите, - спохватывается мама. - Это я так, детки, припомнилось грустное…
Но уже не спится. Я очень жалею маму и твердо обещаю себе, что буду всегда ее слушаться и с завтрашнего дня стану как следует пасти кабанчика и играть с Глыжкой. Сегодня мне еще нельзя. Санька назначил военные маневры. Он теперь у нас Чапаев, а я его Петька.
Наевшись толченой картошки с молоком, мы с Глыжкой выбегаем из хаты. А тут солнца полон двор, полна деревня, полно небо. Во дворе копошится в мусоре наседка с цыплятами. Погребет лапами, покудахчет - и цыплята трусцой к ней. Увидав, что ничего путного мать не добыла, они разочарованно расходятся в стороны. Наседка сама сконфужена - что-то ведь должно тут быть! И она снова, еще усерднее берется за работу.
Кабанчик уже вспахал полдвора: все рыло до самых глаз в земле. Он встречает нас, как близких приятелей, веселым хрюканьем, будто спрашивает: что, братцы, может пойдем разроем лужайку у ручья?
Но больше всех обрадовался нашему появлению Жук. Он так и заплясал возле своей конуры, лязгая цепью. В его собачьих глазах немой упрек: ну и спите же вы, как паны! А вот хлеба вынести, видать, забыли.
Санька налетает на меня вихрем. Он словно из-под земли вырос - грозный и решительный. Выгоревшие рыжеватые волосы торчат во все стороны, на лбу - свежая шишка.
- Ты вот сидишь тут, - набросился он на меня, - а хуторяне нашу крепость на лугу заняли…
Хуторяне - это такие же мальчишки, как и мы, только с Хутора. А Хутор - улица по ту сторону ручья. У нас с ними давно идет борьба не на жизнь, а на смерть. Эти самые хуторяне, которыми верховодит Петька Смык, нахально считают себя красными. А все как раз наоборот: красные - это мы, белые - они. У нас командир Чапаев. Санька не сам это выдумал. Его Чапаевым назвал киномеханик, а теперь и все так зовут, даже мой отец. Он всегда смеется:
- Что, Чапаев, новой шишкой обзавелся? Ну, ничего, лоб тверже будет.
Нам с Санькой очень нравилось кино про Чапаева. Мы сходили за деньги раз-другой, а потом где ты их, этих денег, наберешься? Решили перехитрить киномеханика. Когда кончился первый сеанс, мы залезли под лавку в дальнем углу и затаились там, как мыши под веником. Удалось. Мы и второй раз, и третий. А на четвертый…
Мы с Санькой не любим вспоминать, что было на четвертый раз. Когда моего друга выволокли из-под лавки, он возьми и ляпни с перепугу:
- Я… я… Ча-ча-паев…
- Вот я тебе покажу Чапаева! - разозлился киномеханик и вывел его из клуба за ухо, а в коридоре, где было полно народу, объявил: - Видали его? Он Чапаев!
Стоит ли говорить, что вслед за Санькой таким же образом был выдворен из клуба и я. А про Саньку с тех пор и пошло: Чапаев да Чапаев. Только кто же на такое станет обижаться?
Основные "военные" действия происходят на выгоне у ручья. Выгон словно нарочно придуман для этого. Заросли репейника, крапивы, конского щавеля тут такие - хоть волков гоняй. Это дает возможность нашим "войскам" скрытно передвигаться, устраивать засады и ходить в разведку.
Есть на выгоне и такое местечко, как Глинище. Там вся наша деревня копает глину для разных нужд: кому в хлеву дырку замазать, кому трубу подладить, кому печь переложить. Копали ее наши прадеды, деды, копают и отцы. Кто корзиной, кто ведром, кто на подводе - и перетащили люди в свои хаты и на дворы чуть не полвыгона. Теперь там яма на яме. И ямы не обычные, а с разными подкопами и пещерами.
На Глинище мы соорудили крепость. Выбрали подходящую яму, натаскали сухих комьев глины, дерна, что нарыли свиньи, - и получились стены. Целых два дня развевалось над ними наше непобедимое знамя. А теперь там засели хуторяне: Петька Смык и его смыковцы. Так что маневров сегодня не предвидится, а будет штурм.
- Играй возле дома! - приказал я Глыжке. А он насупился и тоже рвется в бой.
- А, пусть идет, - великодушно разрешил Санька.
Вскоре собралось все наше войско. Кроме нас с Санькой и Глыжки здесь были Коля Бурец, Митька Малах и еще с десяток ребят поменьше.
Боевые действия начались атакой. Хуторяне встретили нас дружными залпами, пустив в ход куски дерна. Бросились врассыпную с тревожным гоготом гуси. Коза, пасшаяся неподалеку от крепости, сорвалась с привязи и с жалобным меканьем потащила домой веревку с железным шкворнем. По дороге ее обошел белолобый бычок. Мы наступали и отступали, наступали и отступали хуторяне, были кавалерийские атаки и засады, синяки и шишки, рукопашные схватки и порванные штаны, скрытные отходы и колючки репейника в коленках и ладонях.
Уже с луга проехали на подводах девчата с песнями, прошли утомленные косари, вернулись с пастбища коровы, а битва на Глинище не кончалась. Была угроза, что она затянется до ночи. И лишь Санькина мать установила мир на земле. Она пришла на поле боя с лозиной, и наш Чапаев, делая обходные маневры, пустился домой. Тогда и остальное войско вспомнило, что оно еще не обедало, хотя пора уже ужинать.
Нас с Глыжкой встретили дома далеко не так, как встречают победителей, особенно меня.
- Что, явился? - хмуро спросил отец. - Вот уж беда моя. Хоть ты ему кол на голове теши.
- А боженька! - оглядев нас с ног до головы, только и сказала мать.
Бабушка, как всегда, пророчит:
- Не к добру они развоевались, Ой, не к добру!
5. МЫ С САНЬКОЙ - БЕЗОТЦОВЩИНА
Не успели мы привыкнуть к электричеству, как Иван Буслик и еще какие-то мужчины снова начали лазить по столбам и тянуть новые провода. Однажды они остановились и возле нашего двора. Ноги у Буслика - как бригадирская "коза", которой меряют поле. Прошагал он раз-другой от столба до хаты, измерил расстояние, а потом поставил между окнами лестницу и давай орудовать сверлом. Бабушка всплеснула руками:
- Да что ж это ты, хлопче, снова стену дырявишь? Зимой же весь дух из хаты вон выйдет.
А Буслик сидит на лестнице и зубы скалит:
- С музыкой, старая, жить будешь. Попляшешь - глядишь и согрелась.
И верно, вскорости зазвучала в хатах музыка. У Саньки радио круглое и черное, как сковорода. А у нас в красном углу, под образами, стоит небольшой ящик. Покрутишь ручку, и этот ящик как врежет "Лявониху", так почище получается, чем у Адама, известного на всю деревню гармониста. А то и сказку расскажет: "Жили-были дед да баба…"
Глыжка на это чудо надивиться не может. Я и сам никак в толк не возьму, почему оно говорит: язык там какой-нибудь железный есть, что ли?
Выбрав момент, когда в доме никого не было, мы с Глыжкой решили посмотреть, как устроено радио. Отодрали клещами заднюю стенку ящика и залезли внутрь чуть ли не с головой. Никакого языка там не оказалось: одни железки да проволочки. Попробовали гвоздем - прилипает.
- Магнит, - объяснил я Глыжке.
Мы рассматривали радио, ощупывали со всех сторон, пока оно не испортилось. Круть-верть - молчит, верть-круть - как в рот воды набрало. Кое-как сгребли все в кучу и ходим сами не свои.
На другой день к нам снова пришел Иван Буслик. Отец позвал. Посмотрел Буслик сперва на радио, потом на нас с Глыжкой и заговорщицки подмигнул. Он поковырялся немного в проволочках, ящик пошипел, покашлял, будто прочищая горло, и строгим незнакомым голосом произнес: "Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!"
Отец так и подскочил.
- Что это?
- Кажись, война, - неуверенно ответил Буслик, потом сгреб свои плоскогубцы, отвертки, винтики-болтики и, махнув рукой на бутылку, которую отец поставил на стол, выбежал из хаты.
Война. Отец надел шапку и тоже хлопнул дверью.
Что такое война, я знаю. Война - это когда отцу приносят из сельсовета повестку, чтоб он поскорее собирался в какой-то там военкомат. Мама начинает плакать и хлопотливо пихать что попало в отцовскую дорожную сумку. Бабушка тоже снует по хате из угла в угол и твердит, что, мол, какой только напасти на человека не придумают. И у меня скребут на душе кошки, но держусь, стараюсь не заплакать. Я - мужчина.
На моей памяти отец один раз уже ходил воевать. Ушел летом, а вернулся только весной. Весной прошлого года. Подарки принес: красноармейскую шапку, ремень и обмотки. В шапке с красной звездой красовался я, ремнем он сам подпоясывался, а обмотки отдал маме. Из них хорошие лямки вышли. Мама носила на базар молоко, овощи и все нахваливала те обмотки: прочные, мягкие, плечо не режут.
Дня через два или три после того, как Буслик починил радио, отец снова получил повестку. И вот у нас полная хата родни и соседей. Первым пришел дед Николай - отцов дядя. У него большие буденновские усы и седая голова. Кажется, он только что приехал с мельницы и не успел отряхнуть мучную пыль с волос. Дед поздоровался, сел на скамью и сказал:
- Ну вот… дожили, будь оно неладно!
Затем скоком-боком прошмыгнул в хату наш сосед Захар Малявка. Несколько лет назад ему бревном в лесу переломило ногу. С тех пор, наступая на нее, он как-то смешно подпрыгивает. Видно, потому и прозвище за ним закрепилось - Скок. Спроси у людей, где Захар Малявка живет, так некоторые пожмут плечами и станут припоминать, кто же это такой. А скажи Скок - сразу покажут.
Дядя Захар поставил свою палочку возле порога и, бойко поздоровавшись, спросил:
- А мои ж вы голуби, что ж это будет?
Никто ему не ответил. Все промолчали.
Другой сосед, дед Мирон, хмурый и молчаливый, лохматый и здоровущий, как медведь, не пришел. У него у самого гости. Сына отправляет - Василя. Мы с Санькой рады этому.