Приятели-угадчики спин вскинулись глазами и обалдели. На завалине кривобоко сидел, как в завозне за веслами, Капаруля-перевозчик, непохожий на себя. В будний вечер Водяной нарядился празднично. На нем яловые сапоги с тугими, негнущимися голенищами, ластиковая рубаха, лиловая, в полоску, и двубортный, в морщинах и складках, пиджак. Мало того- новехонькая кожаная (подумайте!) фуражка с водницким значком. Фуражка лежала не плоско, блином, как прежде выгоревший картуз на лысине, была надвинута прямо и глубоко, захватив уши и торчавшие за раковинами клочья волос. Козырек тоже не висел над облупленным носом, что крыша скворечни, задран вверх и словно напоказ выставлена могуче-волнистая, начесанная гребнем борода с окурком под усами. Перевозчик сильно затянулся табачным дымом, и цигарка затлела красным угольком.
Что с ним стало, с Капарулей, Водяным? Зачем принесла его нелегкая так поздно в село, да еще разодетым? Не с рыбой же. Корзинки, ведерка не видно, торговать нечем, да и кто купит в такое позднее время, глядя на ночь? Ему, нелюдиму, будто любо нынче тереться около народа, который он совсем недавно и в грош не ставил.
Наверное, он долго сидел неслышно на завалине, с краю, потому ребята его и не замечали. Может, даже, как всегда, он презрительно, свысока глядел на мужиков, дымя самокруткой. И вдруг его словно прорвало: ни с того, ни с сего подал голос, Шурке вспомнилось, как прошлом осенью, в полуночной тьме разговаривал Тимофей Капару-лин с рекой, после удачного лученья, охоты с острогой, когда он забил трехпудового сома. Он кланялся Волге, благодарил ее, и цигарка вот так же вспыхивала у него в бороде, разгораясь багровым угольком. Нынче перевозчик-бакенщик не кланялся и не благодарил - некого и не за что. Но что-то заставило его раскрыть рот
- Нечего и баять, крупна рыбка, навариста… да берег крут, ловить нескладно. С бреднем полезешь в воду - утопнешь зараз… Сетью, неводом крупную-то рыбу берёт, - сказал Капаруля и хрипло раскашлялся с непривычки, выговорив сразу так много темных, непонятных слов.
А ведь никак не скажешь про Водяного, что у него борода с ворота, а ума и на калитку нет, меньше подворотни. Дудки, товарищ-гражданин! Не пустая голова под кожаной фуражкой с серебряным якорем, да, видать, особенная, волжская: не каждому дано знать-понимать, о чем она постоянно думает.
Мужики не поняли, вероятно, про что толкует по-своему Капаруля. Никто из них не откликнулся. Да и некогда стало, - на крыльце поднялся шумный спор, все повернули туда картузы и шапки.
Спорил, орал Максим Фомичев, богомол, наседая с братцем Павлом на починовского Терентия с запорожскими усами. В другом углу дяденька Никита Аладьин схватился с бондарем Шестипалым, редкостным гостем - прикатил из Глебова, развалился в крыльце боровом на полступени и уходить не желает. Ну да крыльцо просторное, с двумя лавками, и ступенек без счета, места хватило всем желающим. Здесь был и дядя Родя с газетой под мышкой, и Шуркин батя в таратайке, которую он подкатил к плоскому, врытому в землю камню - им обычно начинался вход в каждую избу; камень этот как бы первая, без износу, ступень в крыльцо. С завалины поднялись, подошли любопытные И на вынесенной скамье повернули лица к спорщикам Ни дать ни взять, образовалась целая сходка, по-теперешнему - заседание. Как тут не подскочить ребятам поближе, не послушать, не посмотреть.
- Что ты все мастеровыми своими козыряешь, под нос мне их суешь? Не желаю я с городскими дело иметь. Хлебнул в Питере на фабрике, один грех. Понятно? - кипятился Максим, подскакивая возмущенно на ступени. - Я. сам мастеровой деревенский Земляных дел мастак. С-господом-богом живу, табачище не курю, по трактирам и пивным не сижу, ривалюцией не занимаюсь - у меня крест на шее.
Крайнов только посмеивался, раздувая усы.
- Бестоварье - вот о чем жалуйся, деревня-матушка, - баском подсказал он. - Пуд гвоздей, слышно, за сто целковых не купишь.
- Плати рабочим вдесятеро, как они требуют, еще не такая будет дороговизна, истинный Христос! - отвечал за брата Павел и крестился, что говорит правду
Яровое сеяли - ругались, чуть снова не подрались, как осенью. Загон в поле никак не могли поделить, праведники. А отсеялись, смотри, какие опять родные братовья, ведром не разольешь, подсобляют друг дружке славить бога и проклинать город и новые порядки. Обязательно у них во всем мастеровые виноваты. Город им, певчим клирошанам, давно поперек глотки встал, как костью подавились Питером.
Никита Петрович, пользуясь меркнущим вечерним светом, чинил табуретку из читальни, у табуретки расшаталась ножка, того и гляди отвалится. Бондарь, сидя рядом, налитой жиром, точно бочка водой, в жилете и добром пиджаке, отдуваясь, учил, наставлял народ:
- Не дело должно оседлать человека, наоборот, человек - дело. Будет беспременно толк.
Шестипалый словно забыл про барскую рощу и пропавшим задаток, не грозил, что дойдет до самого министра. Он поговаривал иногда уверенно-загадочно, что денежки свои вернет обратно сполна - найдутся законы в Питере. Нынче бондарь важно поучал мужиков:
- Садись на него, на дело, смело верхом, погоняй кнутом, оно за тебя все. и обстряпает, дело-то… Твой труд - погонять, пироги есть.
- Печь одна - пироги разные… Ты мастер погонять, только кого? - не стерпел, врезал словечко Аладьин, орудуя молотком.
- Говорю - дело. Поработай с мое, как вол, не будешь гол.
Дяденька Никита, такой постоянно добрый и спокойно-ласковый со всеми, сорвался, швырнул табуретку, отбил ей хромую ногу и вторую, здоровую, повредил.
- Буковки не договариваешь, Андрей. Не вол ты - волк! За тебя другие ломят хребтину.
- Но, но! Потише!
- Хоть тише, хоть громче - все едино: дома работник день-деньской набивает тебе обручи на шайки, лохани. Мало - у кустарей задарма скупаешь. Вези на базар возами, торгуй, облапошивай, подряды хватай. В поле бабы пот, слезы льют… Загрыз ты насмерть солдаток с ихними перелогами.
- Тихонов с Устином Быковым наперегонки с ним. Троица! - подал кто-то сердитый голос из темноты сеней.
- Что Устин? Какие перегонки? Какая троица? Мели! - подскочил к крыльцу, услыхав ядовитый помин, Олегов папаша.
- Не трожь мою рожь, оставишь увечного воина без хлеба! - нахально оскалил зубы Ваня Дух; его нынче, кажется, ничем не прошибешь, издали верещит, а на крыльце слышно: - Бог-отец, бог-сын, где уж мне, не ровня.
- Дух святой, как раз. Троица! Троица! - подхватил, не унимался народ. Шурка не мог понять: вражды словно и не было, так, веселые похахоньки.
- А вот придет вам, троица, и духов день. Дадут под микитки - дух вон, праздничек! Запашут ваши широченные загонищи, как пустырь в усадьбе! - пообещал из сеней тот же злой голос.
(Батюшки светы, да ведь это, никак, Егор Михайлович грозит, добряк, как дяденька Никита!)
- Ах, пропади ты все пропадом! - отмахнулся жалобно Быков. - Глаза бы ни на что не глядели!
- Да тебе-то, Устин Павлыч, разве плохо живется? - спросил насмешливо дядя Родя.
- Плохо народу, и мне несладко. Что ты думаешь, ежели у меня лавчонка, значит, заместо сердечка хвост селедочный?.. А не видишь я народу, бабам помогаю, ругать меня не за что. Вы спросите солдаток, вдов, как бы они без меня жили? Милостыньку собирали… Так что твой духов день, Егор Михайлович, мне не страшен. Я и десять душ своей земельки не пожалею, понадобится народу - отдам!.. Черт меня попутал с барским сосняком… Да что было - сплыло, кто помянет - глаз вой! Говорю вам - я за революцию без оглядки. Обуваю, одеваю, кормлю ее… Разве не видите? В эсерах состою, а большевикам ручку пожимаю, мое почтенье, здоровкаюсь.
Шестипалый тем часом схватился с дяденькой Никитой накрепко. И не о себе - о всем русском царстве-государстве. Ребята навострили уши, они любили уроки истории в школе. Но тут им урок был, кажется, не по зубам.
- Раздавай Россию направо и налево, социал-демократ! Не состоишь? Ну так глядишь туда обеими глазами вроде Терентия, - гневно задыхался, хрюкал бондарь. - Эвон чухны* требуют этой самой… автономии. Отделиться хотят от России… И хохлы зараз готовы провозгласить собственную державу… Давай, помогай им, большаки! Что супротив нас, русских, все вам по нраву. Купили вас, изменников, немцы. Теперь покупают чухны с хохлами, раз вы ихнюю сторону без стыда держите. Задарма не бывает таких делов… знаем… Цари-то наши сколько сот лет царство свое собирали по кусочкам? А вы готовы за неделю раздать всю русскую землю даром.
- Которые добровольно выйдут, могут добровольно и вернуться - так разумеют, слышно, большаки, и я с ними согласен, - отвечал уже спокойно дяденька Никита Аладьин и аккуратно, ловко чинил снова табуретку, теперь две ножки к ней прилаживал. И как складно выходило у доморощенного столяра-плотника, на всякие поделки охотника. Изба у него расписной пряник, сейчас из обыкновенной сосновой, недавно сбитой, табуретки он не делал, вытворял гостинец на загляденье: по ножкам, всем четырем, нарисовал стамеской, что карандашом, кружевную резьбу, по бокам сиденья фестоны-рубчики вырезал одно любованье. И успевал бондарю парой слов хрюкало заткнуть. И верно, справедливые были эти слова, сам Дядя Родя Большак их поддержал. А Митрий Сидоров разъяснил краткую речь Аладьина, добавив к ней кое-что, понятное ребятне:
- А что, правильно кумекают большевики, - сказал Митрий и постучал железной ногой по ступени, привлекая внимание мужиков. - Читал я ихнюю газетину про н а-ц и и. Одобряю. Пущай, которым желательно, поживут отдельно, очухаются, оглядятся… Да потом добровольно и прислонятся сызнова к плечу России. Мы, едрена-зелена, не злопамятные - давай, возвращайся, живи вместе с нами. Сообща-то, без раздела, жить в государстве, как в семье, известно сподручнее, дешевле, легше… Э?
Ваня Дух, подойдя, не слушая Сидорова, почему-то стал корить председателя Совета:
- Ты, Родион, в партии состоишь, революцией у нас нынче командуешь, а сам управляла, зверюгу, дважды спас… в третьи - барыню. Я бы не стал спасать. Я бы тогда, в пасху, с крутояра да в Волгу управляла вместе с жеребцом… И барыню нынче туда же… с детками. Вырастут - на нашу шею сядут… Спасибо Осе Бешеному, успокоил Воскобойникова, того стоил… А вот мы Евдокимиху не сумели…
Максим Фомичев, не переставая, бубнил свое, наболевшее, питерщику Терентию Крайнову:
- Вон они, твои мастеровые, нехристи, пропойцы, только и знают, что требуют: давай, подавай им… бани, кухмистерские. Жалованье повысь, а работу сократи. Сполняй мои приказанья полностью, иначе забастую… Нет, ты слушай меня, слушай! Захворал - вези в больницу на рессорах, чтобы не тряско. В ярославской газетке писали, сам слышал, отец Петр, батюшка наш, сердился, вычитывал ризалюцию мастеровщины: подавай рессоры, брюхо дорогой не растряси пролетарьятское, на телеге в больницу не поеду… Молитвы, сукин сын, позабыл, а господский тарантас помнит.
- Им, табашникам, безбожникам, и баня не в пользу, - подпевал братцу Павел. - Как же: дурак и после бани чешется!
- Да что толковать, язык не поворачивается, - плюнул, харкнул Максим и долго утирался рукавом полушубка. - В Ярославле мастеровщина фабрики Жакова пристала к хозяевам чисто с ножом к горлу: не желают, видите ли, их рабочие благородия в холодный нужник ходить. Отморозят ж… Подавай им теплый - как там по-ихнему?.. - ватер да еще клозет… А кто мужику устроит, подаст теплый, чистый ватер? У нашего брата-крестьянина нету ни теплого, ни холодного нужника. На двор, на мороз ходим, в загородку к корове, лошади, в уголок какой, на солому… Так как же нам вместе с вами, мастеровщиной чистозадой, благородной иттить? Где я ему, рабочему твоему, наберу теплых нужников, ватер-клозетов?!!
Смех грохнул на крыльце и покатился по вечерней улице.
- Погоди, - остановил брезгливо Фомичева Апраксеин Федор, - я о сурьезном. Вот ты, Родион Семеныч, "Правду" читаешь. Ишь, под мышкой она, кажесь, у тебя торчит. А чья же газетка? Солдатская? Ну, я о "Правде" говорю, главной, большевистской… По самому верху перво-наперво в ней кажинный раз пропечатано: "Пролетарии всех стран соединяйтесь!" Где тут деревня? Почему ее не зовет газета соединяться?.. Пониже опять то же самое завсегда: Российская социал-демократическая рабочая партия. Не мужицкая, а рабочая партия.
- Отчего же только рабочая? - добро спросил Яшкин отец. - Ленин вон в "Солдатской правде" говорит: наша партия - партия сознательных рабочих и беднейших крестьян.
- Так и сказано? - не поверил Федор.
- Не выдумал же я. Смотри сам. - Дядя Родя подал газету Федору.
- Ого! "Открытое письмо"… к крестьянским депутатам… Стой! Ленина письмо? О чем?
- Да как раз о том, что мы тут с тобой в усадьбе натворили, - усмехнулся Яшкин отец.
Кругом недоверчиво зашумели:
- Не может быть!
- Ой, врешь, Родя! Хвастаешь?!
- Про на-а-ас?.. Откуда ему знать, Ленину?
- Ну, про всех таких, как мы, - поправился Яшкин отец. - Выходит, и про нас. Очень похоже… На все заглавные, наиважнеющие вопросы революции есть ответ: что и как делать. Здорово написано!
- Читай, читай!.. Ну-кась, поскорее!
- Что ж ты, Родион Семеныч, столько времени помалкиваешь? - упрекнул дяденька Никита, живо отставляя в угол разукрашенную резьбой табуретку. - Пришел с этакой новостью и рта не открываешь!
- И без моего рта многонько глоток разинуто, - пошутил дядя Родя, разворачивая газету. - Да и темновато читать на улице, печать мелкая… У кого глаз острый, въедливый?
- Идите в читальню. Лампа давно зажжена, - позвал из распахнутого окна Григорий Евгеньевич.
Надо быть, давненько он слушал народ, облокотясь на подоконник, а ребята не заметили. Они не поздоровались с учителем, сразу схоронились, как бы не отправил по домам спать.
- Что за открытое письмо Ленина? Кому? - настойчиво спрашивал Григорий Евгеньевич.
- Ленин, Ленин… везде Ленин, - простонал Шестипалый, зевая, поднимаясь с крыльца, колыхаясь животом. - Почему германцы пропустили его к нам?.. А-а, догадались! На руку им, германам, приехал в Россию смутьянить… Нет уж, слушать его письмо мне недосуг да и незачем.
Он, раскачиваясь, громко ступая, не жалея подошв и каблуков, покатил в сумерках на шоссейку, в Глебово. Ушли братья Фомичевы, Ваня Дух, остальные гурьбой повалили за дядей Родей в читальню. Шуркин батя, оставив свою тележку, не пожелав подмоги, сильно, споро махнул на руках вверх по ступеням.
Как всегда зазывно, приветливо светились в библиотеке-читальне просторно растворенные окна с подкрашенными зарей наличниками. Этот поздний золотисто-алый привычный отблеск горел спокойно-ласковым немеркнущим заревом на стеклах рам и застенчивым румянцем - на щеках Григория Евгеньевича… Скорей мимо окон, таясь от учителя, вьюнами в крыльцо и сени!
Ребятня очутилась раньше мужиков в кути. Из нее постоянно все разглядишь и услышишь, а сами они будут невидимками, как в сказке, - и Шурка, и Яшка Петух, и Володька-питерщичок, и Сморчок Колька, и приставшая к мальчишкам Анка Солина, и Олег Двухголовый; он нынче не смеет тут хозяйничать, командовать. В читальне распоряжаться станет сейчас дядя Родя Большак, председатель Совета, а в кути… сам Овод, он уже прихрамывает и раны болят у него под рубашкой, и пальцы на левой руке скрючило, сабельный шрам на лице саднеет, наливается кровью. Он, Овод, презирает боль, перенесет любые муки, готов давно умереть ради свободы любимой Отчизны.
Шурка теперь знает, что такое свобода. А что такое Отчизна ему и подавно хорошо известно. Эвон она, любим-ка, за окошком! Ну и подальше она же. И совсем далекодалеко его леса, реки, нивы, города и деревни, все, что прозывается Россией, - его царство-государство, лучшее из всех на свете, которое надобно спасать от врагов-немцев и австрийцев, и беречь кинутое народом в поднебесье огневое знамя свободы. От кого беречь свободу? Как беречь ее? - тут не все поймешь-разберешь. Да на то он и Овод, Шурка, тайный атаман большаков и явный, усердный подсоблялыцик Совета, чтобы раскумекать все… Погоди, но он же, Овод, расстрелян во дворе тюрьмы. Он сам, насмешливо-веселый, бесстрашный, командовал промазавшим солдатам "пли!"… Нет, нет, нет! Овод не может умереть. Его же готовились спасти товарищи. Почему не спасли? Неправильный конец у Володькиной книжки, совсем-совсем неправильный. Овод жив! Шурка напишет другой, правдивый, конец этой страшной истории. Товарищи выручат Овода из острога, спасут в последнюю минуточку раненого, живого, он будет на воле, на свободе… Береги же ее, свободу, большак Александр Соколов… Сокол! Гм… ты опять, читарь-расчитарь? я вижу, скорехонько оборотился в Шурку Кишку? Но это все равно неплохо для свободы и для того дела, которое занесло тебя с приятелями сюда, в куть.
Глава X
ПИСЬМО, КОТОРОЕ ДЕЛАЕТ ДИКОВИНЫ
Школьная лампа-"молния" под знакомым матовым абажуром уже поставлена на длинный стол, и мягко-рассеянный, теплый свет ее широко падает вокруг, ложится на газету в руках дяденьки Никиты и точно обнимает, треплет за плечи сгрудившихся мужиков. Они тесно сидят за столом. Кому не хватило скамей, стоят, жмутся сзади сидящих, поближе к Аладьину. Нет места Татьяне Петровне и Григорию Евгеньевичу, и никто этого не замечает. На их драгоценных венских стульях, принесенных в свое время Устином Павловичем из дому, уселись Митрий Сидоров с яблоневой ногой и жена Осипа Тюкина, точно свалившаяся с неба, словно ей кто сказал, что сейчас будут читать письмо самого Ленина к мужикам, и она прибежала послушать, чтобы потом снести новость в Заполе, на болото, в шалаш Осе Бешеному.
Обожди вертеться, Кишка, разуй бельма! Разве не видишь дива почище, подороже: сама Растрепища, в платочке, торчит за материным стулом, как взрослая. И такая тишина устанавливается в библиотеке-читальне, что слышно, как шипит керосин в лампе-"молнии".
Дяденька Никита, близко придвинувшись к свету, уронив голову на плечо, впился карими, выпуклыми глазами в газету. Ему, видать, очень хочется спервоначала прочесть все про себя, но мужики торопят, и он, откашлявшись, волнительно-дребезжаще, тонким, каким-то не своим голоском, читает:
- "ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО К ДЕЛЕГАТАМ ВСЕРОССИЙСКОГО СЪЕЗДА КРЕСТЬЯНСКИХ ДЕПУТАТОВ. Товарищи крестьянские депутаты! Центральный Комитет Российской социал-демократической рабочей партии (большевиков), к которому я имею честь принадлежать, хотел дать мне полномочие представлять нашу партию на крестьянском съезде. Не имея возможности до сих пор, по болезни, выполнить это поручение, я позволю себе обратиться к вам с настоящим открытым письмом, чтобы приветствовать всероссийское объединение крестьянства и указать вкратце на глубокие разногласия, которые разделяют нашу партию с партией "социалистов-революционеров" и "социал-демократов меньшевиков".
Эти глубокие разногласия касаются трех самых важных вопросов: о земле, о войне и об устройстве государства".
- Сразу добрался до главного. В корень глядит, едрена-зелена, - не утерпел, вставил одобрительное словечко Митрий Сидоров, ворочаясь с непривычки на учительском стуле, оперся на костыль и замер. Апраксеин Федор полез было за кисетом да так и не вынул его из кармана.
- "Вся земля должна принадлежать народу, - читал дяденька Никита крепнущим ясным тенорком, грудью ложась на газету, точно боясь, что ее отнимут нетерпеливые мужики. - Все помещичьи земли должны без выкупа отойти к крестьянам. Эго ясно. Спор идет о том, следует ли крестьянам на местах немедленно брать всю землю, не платя помещикам никакой арендной платы и не дожидаясь Учредительного собрания, или не следует?"