- Выпей со мной, подруга, - жалостливо попросила мать, доставая из-под стола бутылку и подталкивая "классной" грязный, давно не мытый стакан, - выпей, тяжело мне!
- Вы что! В своем уме, Анна Филипповна? - взвизгнула "классная". - Ну, знаете! - и схватив сумочку, не прощаясь, вылетела из комнаты.
Владик попытался вслед за "классной" прошмыгнуть в дверь.
- Куда? - коротко спросила мать.
- Гулять испуганно остановился Владик, почувствовав в коротком вопросе матери скрытую угрозу. Не спуская глаз с сына, Анна Филипповна допила оставшуюся в бутылке водку, покачиваясь, встала из-за стола. И вдруг, повернувшись, с неизяснимым наслаждением размашисто саданула сына в лицо. Владик привыкший к подобным фортелям матери, прыгнул в сторону. Мать, качнувшись на непослушных ногах, всем телом ткнулась в дверь. От внезапного толчка дверь распахнулась. Мать качнулась еще раз, но устояла, и тут ей под руку попал черенок стоявшей в коридоре лопаты. Владик, увидев в руках у матери лопату, в ужасе заметался по комнате. Первый удар пришелся по комоду. На пол со звоном посыпались какие-то вазочки и стекляшки. От второго он тоже почти увернулся, и все-таки лопата достала его. Она тупо вошла куда-то под нижние ребра. Сразу стало жарко и тихо, так тихо, что зазвенело в ушах. Владик задохнулся, упал, пополз к двери, потом вскочил. Неуклюже, как мешок с опилками, вывалился в коридор, скатился по лестнице и через двор метнулся к сараям…
Он свалился на сухой, усыпанный щепками земляной пол сарая, зажав бок обеими руками. Невыносимая тяжесть давила и давила, прижимая к земле, и не было сил сопротивляться. Ему хотелось умереть, чтобы ничего не видеть и не слышать, не чувствовать. Он повернулся, и в ребро уперлось что-то твердое. Это был топор для колки дров. Обыкновенный топор с тупым лезвием и сбитым топорищем. Владик провел пальцем по лезвию.
"Таким не зарежешься", - отрешенно подумал он. Ему совсем не хотелось жить, и потому в голову лезли такие тупые, холодные мысли. За спиной хлопнула дверь сарая, загремела дужка замка.
- Иван! - послышался женский голос. - Запер сарай-то?
- Запер.
- Так чего же дверь хлопает?
- Какая дверь?
- Да сарайная! Хлопает и хлопает.
- У тебя, Марьяна, видать, у самой в голове дверь хлопает, - проворчал знакомый голос, и человек пошел прочь. Владик отбросил топор и даже хотел закричать, чтобы его выпустили, но, заглянув в щелку, отказался от такой мысли. При свете фонаря, косо висевшего на столбе, мелькнула сутулая фигура соседа Вани Шесталова, или Шеста, как его звали во дворе. В неизменном ватнике, неопределенного цвета штанах и калошах на босу ногу, Иван не спеша шлепал по лужам.
"Придет утром за дровишками, не станет разбираться, зачем я в сарай к нему забрался, - с тоской думал Владик. - От такого не вырвешься. Кулаки что чайники!"
В сумерках было видно, как Ваня уселся на крыльце и закурил. Когда через несколько минут Владик снова заглянул в щелку, папиросных огоньков на крыльце прибавилось. Мужское население дома собиралось на свои вечерние посиделки. Он осторожно ощупал бок. Кожа была цела, да и боль уже ушла куда-то. Владик огляделся. В глубине слабо белела поленица дров. В противоположном углу стояли два пузатых бочонка с квашенной капустой и солеными огурцами. Иван был мужик прижимистый и запасливый. На крыльце курили, смеялись, но Владик, как ни прислушивался, не мог разобрать ни слова. На стенке сарая обнаружил старое Ванино пальто без воротника. Сдернул находку с гвоздя, бросил на землю и лег. Полежал на животе, поглядывая в щелку. Перевернулся на спину, и тут откуда-то сверху, из-под крыши, в глаза ударил острый и узкий луч света. Это было так неожиданно, что Владик зажмурился. Когда же открыл глаза, уже ничего не было. Черный мрак под крышей еще более сгустился, стал плотнее, казалось, стоит взмахнуть топором, и на пол тотчас упадет студенистый кусок тьмы, похожий на черничное желе.
Не меняя положения головы, осторожно поискал глазами этот таинственный, исчезающий странный звездный луч. Приподнялся, покрутил головой, стараясь отыскать в этой мгле хоть какой-то намек на свет. Зачем? Какая от него корысть? Он не мог внятно объяснить этого даже самому себе. И вдруг, как бы отвечая на эти бесплодные поиски, незнамо откуда, в памяти всплыли такие же странные и не менее таинственные посланцы другого, глубоко презираемого Владиком мира:"Послушайте! Ведь если звезды зажигают - значит, это кому-нибудь нужно? Значит, кто-то хочет, чтобы они были? Значит, кто-то называет эти плевочки жемчужиной?" Владик не знал, кто придумал эти строчки. Но их читал (и обязательно по пьянке) недавний мамкин ухажер Николай Елизарович. Может, он сам их выдумал? Он, пожалуй, и на поэта смахивает: небольшого роста и вокруг лысины растут кудрявые рыжеватые волосики. Такой добродушный и сытенький. И вроде бы не от мира сего. И костюм у него из рыжего вельвета, и даже ботинки светло-рыжие. Владик с тайным удовольствием любил думать, что Николай Елизарович однажды по пьянке не смог добраться до дому, упал в канаву и так в ней проржавел, что до сих пор никак не может очиститься.
Он представлял, как Николай Елизарович, обтерев платочком пухлые губы, встает, сдвигает на край стола грязную посуду и, простирая руку к темному ночному окну.
Читает: "Послушайте! Ведь если звезды зажигают…"
Такие странные, ни на что не похожие слова. Владик никогда не любил стихов. На кой черт они сдались" "Стихи жрать не будешь!" - любит повторять мама. И верно, не будешь. Но почему же они так царапают сердце? "Ведь если звезды зажигают…"
В узкие щели сарая медленно струится серый холодный туман. Небо разбухло от сырости, а из темных низких туч сыплет и сыплет мелкий беспросветный дождь. Какие там звезды! Где они? Ау! Пусто.
Тщательно обшарив потолок, он обнаружил лишь малюсенькое круглое отверстие, пробитое гвоздем или шпилькой. В этом отверстии, застряв до пояса, плотно сидела темная дождевая капля. Ничего в ней уже не отражалось и не светилось. Капля казалась неживой и холодной, впрочем, как и весь этот мир. Но странно, именно теперь Владик почему-то не чувствовал одиночества. Где-то там, внутри, вспыхнул и загорелся неслышным легким светом, маленький, слабый святлячок. Вспыхнул - и загорелся. И грел Владика.
"Из-за Раиски меня мамка лопатой шарахнула", - вдруг подумал Владик, и святлячок внутри сразу мигнул и заколебался, готовый погаснуть.
- Из-за Раиски все, - осторожно повторил Владик вслух и подождал, прислушиваясь к себе, но все было в порядке, светлячок устоял и светил теперь ровным легким светом.
"Разве стал бы я ждать, когда она напьется до потери пульса. "Примите меры! Примите меры!" Хорошо, что еще не по голове саданула. Спроси ее завтра, смеяться станет, рукой махнет. Ври, скажет, Владя, так я тебе и поверила. Что я, бандюжка какая, своего собственного сына ни за что ни про что лопатой уродовать. Другой раз рукой тебя приглажу, и до синяков даже, есть такой грех. А чтоб чем другим… Ну что с ней делать? Сколько раз умолял: "Мамка, милая, не пей!" Поплачем вдвоем, а чуть успокоится - опять за стакан".
Владик вздрогнул как от озноба. Уж лучше не думать о ней. Как теперь из этой проклятой сарайки выбраться? Ломать не станешь. А Ваня Шест шутить не любит, все ребра пересчитает. Не зря его весь двор боится. Одна морда чего стоит, за день на велосипеде не объедешь.
Долго потом лежал неподвижно, думал о Шесте, мамке и не заметил, как уснул. Проснулся от прикосновения чьей-то руки.
- Владя, слышь-ка, Владя, - шептал кто-то невидимый голосом Шеста. Владик было рванулся в сторону, но ухватистые руки Ивана удержали.
- Не рыпайся! - грубовато сказал Иван. - Видел я, как ты в сарайку намылился, да не стал шум поднимать, и так тебе отвесилось полным весом. Чем это она тебя?
- Лопатой, - вздрагивая, прошептал Владик.
- Крови-то нет?
- Нет.
- Ну и ладно, - засуетился Иван, - ушли мужики с крыльца, теперь можно и домой идти. Марьяна уж заждалась, чай два раза грела. Переночуешь у нас, а утречком куда хошь мотайся, удерживать не стану.
Владик покорно пошел за Иваном.
"Что это с ними стряслось? - уже засыпая, думал он. - Да и Шесты ли это? Видно, понадобился я им. Только зачем? Дрова колоть? Слепой сказал: "Посмотрим!"
Утром Шесталовы ни словом не обмолвились о какой бы то ни было благодарности. Накормили завтраком и засобирались на работу. Владик знал, что в такое время взрослым не до разговоров.
Ключ от комнаты лежал на обычном месте под ковриком. Мамки уже не было. На работу в первую смену она уходила затемно. Владик посидел в комнате, решая, идти в школу или нет. Решил не ходить, чтобы отомстить Раиске за вчерашнее. Часов до двух слонялся по двору. Потом пришел с работы Юрка. Они устроились у него на кухне. Сдвинув посуду, Юрка достал карты. К ним заглянула Юркина мать, хотела что-то спросить, но сын молча вытолкал ее за дверь. Странная у Юрки была мать. Она не пила водку, как мать Владика. Это была тихая женщина, боязливая и суеверная.
Мать появилась во дворе, когда уже сгущались сумерки. Рядом с ней шел крепкий широкоплечий мужик.
- Ну и фраер! - громко сказал Юрка и деревянно засмеялся. Он всегда так нехорошо смеялся, когда хотел разозлить кого-нибудь или вызвать на драку.
Мужик резко обернулся и, вплотную приблизив свое горбоносое лицо к лицу Юрки, холодно спросил:
- Тебе что, сявка подлючая, фары пописать?
И Юрка, тот самый Юрка, который мог на любого, самого здорового мужика, не раздумывая, броситься с кулаками, вдруг сник и отвернулся.
- Ты чего? - удивленно спросил Владик, но Юрка даже не посмотрел на него.
- Филин, - дрогнувшим голосом прошипел Юрка, когда мужик отошел на несколько шагов.
- Может, сова? - попытался сострить Владик.
- Его милиция ищет, - почему-то оглядываясь и подмигивая, загундосил Юрка.
- Милиция? - переспросил Владик. Это было уже интересно. Слова "Филин" и "милиция" цеплялись, складываясь в какую-то загадочную, полную приключений и риска картину. У Владика глаза загорелись от восторга. Вот это да! Он любил приключения.
- Ну, я пошел, - как можно равнодушнее сказал Владик.
- Куда?
- Домой. Чего мне бояться? Мать теперь добрая!
Мать и в самом деле ни словом не обмолвилась о вчерашнем. Сунула Владику несколько разогретых картофелин, кусок хлеба, налила в стакан лимонад. Мать была добрая. Она беспрестанно смеялась, показывая ровные, красивые зубы. Владик незаметно подглядывал за Филином. Мужик как мужик, даже анекдоты рассказывает. Особенно понравилось Владику, когда Филин взяв в руки гитару, с приятной хрипотцой запел тягучие песни. И все-таки он не очень верил Филину. Сколько вот таких, с виду симпатичных, прошло перед его глазами с тех пор, как умер отец.
В самый разгар веселья раздался стук в дверь.
- Кто? - крикнула мать.
- Анна Филипповна, откройте! Это старший лейтенант Васильева из инспекции по делам несовершеннолетних.
Мать побледнела, вопросительно взглянула на Филина. Филин уселся на кровати, спиной к окну, махнул рукой: "Открывай!" Владик сдернул крючок. Васильева дружески улыбнулась Владику. Внешне она была больше похожа на молоденькую учительницу младших классов, чем на милиционера, в своем темном модном плащике и изящном беретике. Вместе с инспекторшей в комнату вошли две девушки-стажерки и молча расселись на стульях.
- А это кто у вас гостит, Анна Филипповна? - спросила Васильева и внимательно посмотрела на Филина, который старательно пригибал голову, изображая из себя пьяного.
- Мужик мой! - с вызовом сказала мать, изо всех сил отвлекая инспекторшу на себя. - Любит он меня. Володькой звать, по фамилии Кваснин. Слесарит на заводе. Со мной жить согласный. Завроде отца Владьке будет!
Досадливо поморщившись, Васильева достала из портфеля какую-то бумагу.
- Вот, Анна Филипповна, вы подавали заявление насчет вашего младшего сына Владислава!
- Подавала, подруга, подавала, - качнула головой мать.
- Я зачитаю заявление, - слабо улыбнувшись на фамильярное "подруга", сказала Васильева, - и если вы согласны со всем, что написано, ваша просьба будет рассмотрена на комиссии.
Владик не все понял из длинного и маловразумительного заявления, так как на него накатился вдруг какой-то горячий, мягкий туман и слова долетали издалека, теряя по пути смысл и значение.
"… так как я выпиваю, хотя и лечилась от алкоголизма, - читала Васильева, - так как получаю мало денег, работая посудомойкой в ресторане, я не могу содержать сына у себя. Отец его Александр Иванович Кораблев, работая грузчиком в торге, замерз в пьяном виде 2002 года на улице. Прошу устроить моего сына Владислава в детский дом, так как я не справляюсь с его воспитанием. Он не слушает меня, плохо учится и видит дурной пример с моей стороны. А я хочу, чтобы он вырос хорошим человеком.
Кораблева А.Ф. 14 мая 2004 года".
Когда за стажерками и инспекторшей захлопнулась дверь, Владик бросился к матери:
- Мамка, милая, не отдавай меня в детдом! Я тебе что хошь буду делать! Полы мыть, обеды варить, белье стирать, только не отдавай!
- Дурак ты, Владька, - отстраняясь от него, сказала мать, - тебе же там хорошо будет. И сыт, и пьян, и нос в табаке! Чего же еще? На всем готовеньком! Мне бы такую жизнь! Да еще неизвестно, что комиссия решит. Может, и не возьмут тебя в детдом, скажут, рылом Владька Кораблев не вышел, чтобы на все готовенькое его брать.
- Дура! - иступленно закричал Владик. - Дура! Дура!
Он еще что-то кричал матери, а мать кричала ему, пока он наконец не успокоился.
"Еще неизвестно, что решит комиссия!" - засыпая своем продавленном диване, с надеждой думал Владик.
И всю ночь ему снилась комиссия, которая никак не могла решить, отправлять его в детский дом или не отправлять, так как мать съездила лопатой только по одному боку, а нужно было съездить по обоим или, в крайнем случае, по голове. Тогда бы…
Под утро Владика разбудил быстрый шепот матери. Было темно и глаза слипались от сладкой утренней дремы. То проваливаясь в сон, то выплывая на поверхность, Владик с трудом добирался до смысла разговора, который довелось ему услышать.
- Ничего у меня, Володька, нет, - лихорадочно шептала мать, - ничего не осталось: ни веры, ни надежды, ни души. Душу мне водка подлючая высосала, а без души и человека нет. Так, оболочка одна вонючая болтается. Вот я и думаю иногда, Володька, когда тверезая бываю, как мне душу вернуть? Ведь люди вокруг нас с тобой счастливые ходят, значит верят, значит любят, надеются на что-то? Ты-то сам во что веришь, Володька?
- Тьфу ты, мать твою! - выругался Филин. - Какого черта кисель развела? Начистить бы тебе, Анка, мурло по такому случаю, да неохота!
- Не понимаешь ты меня, Володька, - печально вздохнула мать, - а человеку без веры нельзя. Без веры да без надежды. Это я только сейчас понимать стала, когда ничего у меня не осталось и вернуть не вернешь.
- Отстань! - добродушно огрызнулся Филин. - Спать до смерти охота! - он широко и сладко зевнул, заерзал, поудобнее устраиваясь на постели. Мать затихла, а Владик долго еще лежал, прислушиваясь к утренним шорохам, и не заметил, как снова уснул.
Тот вечер они коротали вдвоем с Филином. Мать работала во вторую смену. Вдруг кто-то осторожно стукнул в окно. Филин встал и быстро вышел из комнаты. Владик постоял у окна, вглядываясь в темноту, но ничего не увидел. В темных, почти черных стеклах отражалась почти вся комната. С ленивым любопытством он стал рассматривать ее. Вот кровать, стол, стулья. На одном из стульев что-то блеснуло. Из кармана пиджака, небрежно брошенного Филином на спинку стула, свисала витая цепочка. Владик подошел и, потянув за цепочку, вытащил часы. Часы были старинные, в тяжелом массивном корпусе. Долго их рассматривать не было времени. Филин мог вернуться с минуты на минуту. Владик торопливо ногтем большого пальца нажал на еле заметное углубление в корпусе. Плоская, со старинными вензелями крышка с легким мелодичным звоном поднялась. В центре голубого циферблата он увидел летящий под напором ураганного ветра стремительный легкий бриг. На внутренней стороне крышки была вырезана надпись "За храбрость!" и пониже еще что-то, но Владик не успел рассмотреть, потому что сильная мускулистая рука сгребла часы. Та же рука, развернув Владика, влепила ему так, что он, пролетев через всю комнату, ткнулся в самый дальний угол. Открыв глаза, увидел над собой горбоносое лицо.
- Ты что же, сявка, не знаешь, что за это полагается? - свистящим от бешенства шепотом спросил Филин, и Владик почувствовал, как в горло ему уперлось что-то холодное и острое.
"Нож!" - испуганно сообразил он, пытаясь вырваться, но Филин держал крепко.
- Еще раз влезешь в карман, кончу, как суку! Прошипел он и ослабил пальцы.
И странно, Владик не обиделся на Филина, даже зауважал его.
"Нет! - думал он, - ни один мамкин ухажер Филину и в подметки не годится! Настоящий мужик, стоящий! Сам ворует, а мне не дает. Едва не зарезал из-за этого. Вот бы мне такого отца, я бы за ним на край света пошел!"
К ним стал часто заходить Юрка. В такие вечера Филин или лениво пел под гитару, или часами рассказывал, лежа на диване и покуривая, истории из тюремной и воровской жизни. Он умел рассказывать. Ловкие воры, шулера, озорные аферисты дурачили милицию и весь белый свет и всегда выходили победителями. Юрка, принимая всю эту "липу" за чистую монету, от восторга лишь хлопал своими белесыми ресницами, распуская в улыбке толстые, мясистые губы. Владик не очень верил в благородство и бескорыстие преступников. После смерти отца он повидал всяких.
Мать опять работала в вечернюю. Кроме Владика, Юрки и Филина в их компании появились два "химика" - Петя и Вася. Петя оказался молчаливым, худощавым парнем с длинными руками и испитым одутловатым лицом. Вася же был кругленький, чистенький, с мягкими красивыми глазами. Весь вечер они "гуляли", как выразился Юрка. Владик с Юркой опьянели быстро. По обыкновению Юрка стал бахвалиться и кричать. И хотя Юрка был почти на шесть лет старше, Владик, не терпевший бахвальства, врезал ему так, что тот покатился по полу. Вскочив на ноги, Юрка схватил хлебный нож. Филин перехватил его руку, отнял нож и ударил Юрку по скуле. Дождавшись, когда тот поднимется на ноги, сказал тихо и многозначительно:
- Не время, сявка, счеты сводить, не время!
А между тем Вася, разглядывая стакан с водкой на свет, говорил:
- Фи! Петр! Какая пошлость: "нажрусь!", "кранты!" Современный вор должен быть культурным!
- Культурным? - каким-то бесцветным голосом переспросил Филин, и столько в этом бесцветном голосе было скрытого бешенства, что все разом замолчали и повернулись к нему.
Лицо Филина окаменело, шея напряглась, цепкие глаза не упускали малейшего движения компаньонов.
- Культурным, - издевательски повторил Филин, - параши паршивые! Культурными захотели стать! - и вдруг, перейдя на свистящий шепот, упирая в стол кулаки-кувалды, зашипел: - Все бери, если можешь! Все: баб, водку, золото, даже дерьмо! Все бери! Все, что только можешь взять! Всегда и всюду греби обеими руками, только к себе! К себе! Вот и вся культура!