В степное село Васильки заведовать клубом приезжает Геннадий Геннадиевич, бывший актер. Вскоре Ген-Геныча и сельских мальчишек связали нити крепкого товарищества. Вместе они участвуют в подготовке праздничного концерта для работников совхоза, мечтают создать в каменоломне памятник партизанам - героям гражданской войны. Обо всем этом, о других приключениях Серого, Пети Якушева, Гаврилки-чабанка вы прочтете в повести "Мальчишки из Васильков".
В повести "Остров Старой Цапли" трое восьмиклассников попадают на заповедный островок, расположенный в небольшом заливе Черного моря. За короткое время Алеша, Лена и Степа узнали много интересного об этом острове, о его бесчисленных крылатых обитателях. Ребята подружились со старой цаплей Кочергой, которую нечаянно ранил стрелой из арбалета озорник Алешка, сами стали неразлучными друзьями.
Содержание:
-
МАЛЬЧИШКИ ИЗ ВАСИЛЬКОВ 1
-
ОСТРОВ СТАРОЙ ЦАПЛИ 20
-
ЭПИЛОГ 38
-
А. Домбровский
МАЛЬЧИШКИ ИЗ ВАСИЛЬКОВ
*
ОСТРОВ СТАРОЙ ЦАПЛИ
повести
МАЛЬЧИШКИ ИЗ ВАСИЛЬКОВ
1
Если вам скажут, что село Васильки расположено на скале, не спешите спрашивать, высока ли эта скала. Спросите лучше, глубоко ли надо копать, чтобы добраться до нее. Задайте такой вопрос мне, и я отвечу: в нашем дворе, например, не глубоко. В апреле, когда хозяйка дома, в котором я живу, решила посадить за оградой несколько кустов дрока, мне пришлось полдня ковырять ломом проклятую скалу. Да и сыну хозяйки, Сереже, - мать иногда называет его Сереньким - тоже досталось в тот день: пока я махал ломом, он таскал ведром землю от ворот. Машину хорошей черной земли привез нам из лесополосы сосед Иван Якушев. Когда-то очень давно над Васильками пронеслась черная буря и в лесополосы с полей нанесло целые сугробы земли. Деревья засыпало по самые ветки, а от кустов маслины и желтой акации остались только макушки. Чернозем из лесополос вывозят на приусадебные участки - без него на скале ничего бы не росло. А так есть все: прямо перед верандой зацвел ранний картофель и взошел сладкий перец, за картофельной грядкой густо поднялись темно-зеленые кусты помидоров. Здесь же растет несколько вишен. По каменной ограде - она тянется вдоль улицы - и по металлической сетке, которой наш двор отгорожен от двора бухгалтера совхоза Никиты Григорьевича, сплошной стеной заплелись крученые панычи - так здесь называют вьюнки. Хозяйкин сын Сережа называет их еще дудочками, потому что белые, бледно-розовые и фиолетовые цветы очень похожи на игрушечные дудочки. С тех пор, как я услышал это слово - дудочки, я не раз ловил себя на том, что, любуясь заплетенной вьюнками изгородью, слышу тихую музыку. Называют эти цветы еще и ранней зорькой, потому что они распускаются на рассвете. Но правильное название все-таки - крученые панычи, - так утверждает мать Сережи Елена Ивановна. Слово крученые означает еще и непослушные, вертлявые, неугомонные. А панычи - это барчуки. Вот и получается, что цветы эти похожи на непослушных барчуков, которым и запретить-то ничего нельзя, а они знай себе забираются то на ограду, то на крышу, то на деревья, заглядывают в чужие окна - одним словом, крученые панычи да и только.
Утром, когда вся изгородь покрыта цветами-дудочками, цветами-зорьками, есть чем полюбоваться и нам, и нашему соседу - бухгалтеру Никите Григорьевичу, если только цветы хоть на минуту могут привлечь его внимание. Кроме огромной развесистой ивы, во дворе бухгалтера ничего не растет. У него не двор, а птичник - бухгалтер разводит кур, уток, гусей, цесарок. И еще у него самая богатая в Васильках голубятня - вместительный деревянный домик на высоком каменном фундаменте. Голубей там видимо-невидимо. Говорят, что около двухсот. На иве днюют и ночуют скворчата и шумные воробьиные выводки.
В безветренную погоду, когда гонять голубей неинтересно - они не могут зависать над голубятней, - Никита Григорьевич часами сидит во дворе и слушает птичий гомон. Обычно он устраивается на скамейке в тени дома, снимает рубаху, и обмахиваясь белой пляжной кепочкой, слушает, склонив набок бритую голову. Кажется, что он просто дремлет. Но стоит, например, крохотному декоративному петушку выжать из себя нечто, отдаленно напоминающее "кукареку", как бухгалтер в ту же секунду поднимает голову и говорит громко: "Ай да петя, ай да молодец!"
Голуби обычно кормятся перед голубятней на земле. Сам Никита Григорьевич, а иногда его жена или младший сын Шурко, подсыпают им зерна. Хлопая крыльями, голуби срываются тогда с шестов, а вместе с ними на дармовую кормежку слетаются воробьи. К воробьям Никита Григорьевич относится враждебно. Он попросту не может их терпеть, очевидно потому, что они склевывают зерно, предназначенное для голубей. Его сын Шурко, которому лет десять-одиннадцать, стреляет по воробьям из рогатки. Но чаще всего этим занимается Никита Григорьевич. Протянув в сторону Шурко руку и не спуская глаз с какого-нибудь воробья, он командует: "Скорей! Рогатку! Скорей!" - и пуляет проволочными скобками. Так некоторые воришки-воробьи находят свою преждевременную смерть. Никита Григорьевич перебрасывает их через изгородь в наш двор, и тогда на них набрасываются коты.
У Елены Ивановны, как и у бухгалтера, тоже водятся куры. Держит она их в птичнике и во двор не выпускает. Есть у нее и кошачья семья. Котята Тишка и Антошка серые, точнее, серый Тишка, а Антошку я назвал бы голубым, к тому же кончики лапок, шея и хвост у него белые. Мурка - мать Антошки и Тишки - черная, но тоже щеголяет, как и Антошка, в белом переднике и белых носочках. А кот Васька белый, с черным пятном на носу.
Спит кошачья семья обычно под столом в кухне, а когда включают телевизор, котята стремглав мчатся в комнату и забираются к кому-нибудь из нас на колени. Голубой Антошка при этом начинает мурлыкать, а Тишка сразу же засыпает. Кот Васька иногда тоже приходит смотреть телепередачу - запрыгивает на стул, стоящий у телевизора, и подолгу смотрит на экран. Сережа утверждает, что по этой причине Васька стал заметно умнее других деревенских котов.
2
В Васильки я приехал прошлой осенью по приглашению директора совхоза Егора Кузнецова, товарища моих студенческих лет.
Кузнецов был вызван в Киев на какое-то совещание и зашел проведать меня.
- Великому артисту - наш сельскохозяйственный, - пробасил он, заполнив собой весь дверной проем. Росту в нем около двух метров, а весу килограммов сто сорок. Обнял он меня бережно - "Экое ты, брат, хрупкое создание!" - приподнял слегка, взъерошил мне своей лапищей волосы и принялся расспрашивать с порога о моем житье-бытье, об отце, о маме, о здоровье. Ничего нового в тот раз я ему не рассказал - все у нас было по-прежнему. А мои дела обстояли неважно: я терял голос при малейшем волнении и по этой причине оставил театр. Голос мог пропасть в любую минуту, как это случалось уже не раз. Врач, к которому я обращался, сказал: "Болезнь ваша такого свойства, что вам, быть может, придется сменить профессию".
Егор выслушал мою печальную историю, помолчал, а потом предложил:
- Ты вот что, Ген-Геныч, ты давай жми ко мне в Васильки. Есть у меня клуб. Я определю тебе зарплату рублей в сто. Хватит?
Я сказал что хватит.
- Помимо прочего, - продолжал Егор, - ты не станешь делать ничего такого, что портило бы тебе настроение. Все только по желанию, только для радости и, значит, для веселья. Мой совхоз производит в год несколько миллионов диетических яиц. И ты, стало быть, для улучшения деятельности голосовых связок будешь иметь возможность пить эти самые диетические яйца в неограниченном количестве. По себестоимости, разумеется, - добавил он и хлопнул меня по плечу. - К тому же Крым есть Крым. Солнце так и веселит. До моря - рукой подать, семь километров. Простор моря и простор степной восстановит твое здоровье, Ген-Геныч!
- Да! - сказал я после некоторого раздумья. - К черту все! Я еду в Васильки!..
***
Поезд прибыл на конечную станцию утром. Я вышел на перрон и заторопился к вокзалу: сеял мелкий дождь. Зал ожидания был пуст. Сквозь затянутое дождевой пленкой окно я разглядел на привокзальной площади такси и направился к нему.
Такси домчало меня до Васильков за пятнадцать минут. Остановились у совхозной конторы. Я расплатился с шофером и вышел из машины. Дождик унялся, но было мокро и неуютно. Ветер рвал с головы шляпу, задирал полы плаща. У проходившей мимо женщины я спросил о директоре, и она меня огорчила, сообщив, что со вчерашнего дня Кузнецов где-то на совещании в тресте. Она показала мне дом Егора, и я зашагал туда, обходя мелкие, но частые лужицы.
Зайдя во двор, я постучал в дверь застекленной веранды. На мой стук вышла крохотная старушка.
- Надо же, надо же, - развела руками бабуся, когда я назвался. - Егор говорил про тебя, что приедешь к нам работать. Какое несчастье, какое несчастье, - бабуся поглядела на меня сочувственно. - Бывает же такое горе. Да, болезнь она не спрашивает, когда явиться, когда уйти. Вот и у меня стали что-то ноги побаливать. А раньше такого не было. Шастаешь цельный день туда-сюда, все на ногах - и ничего им не делалось. А тут, как дождичек, так ноют в суставах. С чего бы это?
- Да-а, - сказал я печально, хотя не разделял бабусиного недоумения: ей было уже около семидесяти.
Егор должен был вернуться только к вечеру. Я оставил в доме чемодан и побрел по селу. Хотелось проверить, насколько я отвык от тишины, от одноэтажных домиков, от обыкновенной земли, от неба, не затянутого электрическими проводами. Смогу ли я прожить здесь не день, не месяц и, может быть, не год?
Должен признаться, что я никогда не любил деревню, хотя родился в ней. Разумеется, остались связанные с детством воспоминания, которые мне дороги, но большую часть моей жизни в деревне я мечтал о том дне, когда навсегда уеду из нее. Возможно, потому, что для тогдашней деревни я был слаб и трусоват. Во мне рано замолк задорный колокольчик, который звенит в груди большинства деревенских ребятишек. Я так и не научился хорошо ездить верхом, хотя все мои сверстники лихо скакали на лошадях. И не только это… Моя мама - учительница. Она привила мне несколько твердых принципов: драться - нехорошо, разорять птичьи гнезда - варварство, убивать из рогатки воробьев - чудовищно, нужно быть всегда опрятным и не водить дружбу с плохими детьми. Но большинство сельских мальчишек дрались друг с другом, разоряли птичьи гнезда, привязывали к кошачьим хвостам консервные банки, а с наступлением лета забывали о том, что существуют на свете сандалеты и рубашки, вода и мыло, и считали плохими тех мальчишек, которые поступали иначе. Единственное, что мог позволить себе я, - это переживать ощущения моих одногодков в воображении: представлять себя мчащимся на лихом скакуне с блистающей саблей в руке, мечтать о том, как я стану взрослым и тогда чем-то необыкновенным удивлю весь мир…
Я брел по мокрой улице, глядя по сторонам без особого любопытства. Все это я уже когда-то видел: дома и ограды из камня-ракушечника, пустые по-осеннему дворы, лужи, голые деревья. Мне давным-давно был знаком этот запах птичников, крольчатников, запах мокрого сена и земли.
Васильки стоят в низине. Дома сбегают по ее пологим склонам к балке, промытой исчезнувшей в каком-то там тысячелетии речушкой. Я шел по улице в гору и вскоре оказался за селом. Справа и слева от меня расстилалась усыпанная белесыми камнями равнина с редкими кустиками полыни на бурых земляных плешинах.
Вскоре я добрел до скирды соломы, успевшей почернеть от времени и дождей. Укрылся за нею от ветра. Дорога, которая привела меня сюда, сворачивала от скирды вправо и ныряла в глубокую балку, дальше поднималась по противоположному склону, размытому потоками воды, и уходила то ли к деревеньке, видневшейся вдали, то ли к кошаре с домом чабана - я видел светлые пятна двух или трех шиферных крыш. Через несколько минут я различил в той стороне глухое позвякивание колокольцев. Я подумал о том, что чабан так же одинок сейчас в этой степи, как и я. Спустился в балку - там было потише, - закурил, огляделся. Склон, по которому я сошел, был крутой и высокий. Метрах в ста левее дороги он обрывался совсем отвесно, оттуда выступали серо-зеленые козырьки каменных пластов, испещренные дырами. В таких дырах обычно селятся сизоворонки, пестрые удоды и сычики-кукувавы. Мальчишки в нашей деревне утверждали, что сычики кричат не к добру: "Кукував, кукував - свою мамку поховав".
Сизоворонка - синяя птица. Кто поймает ее, тот будет счастливым. Так говорили в нашей деревне. Мне никогда не удавалось поймать сизоворонку. Да и не синяя она а голубая с зеленоватым оттенком, а спинка отливает красной медью.
Предвестники беды и счастья - сычики и сизоворонки - селятся рядом. Удивительно, не правда ли?
О пестрых удодах, которые носят на голове веер-хохол, говорили, что они улетают осенью в теплые края на журавлях - забираются к ним на спину, усаживаются, как пассажиры в самолете, и отправляются в дальний путь. Много раз, глядя на улетающих журавлей и слыша их печальное "курлы-курлы", я пытался уловить и знакомый крик удодов - "у-пу-пу", но мне это не удавалось.
А хорошо бы поймать сизоворонку, синюю птицу, приносящую счастье. Поймать, и глядя ей в глаза, проговорить:
Синяя птица,
Хочешь откупиться?
Ты мне - хлеба,
Я тебе - небо.
Ты мне - меду,
Я тебе - свободу.
Ты мне - век без беды,
Я тебе - три звезды…
И как только она мигнет обоими глазами, разжать ладони и выпустить ее. Только я и теперь не знаю, что это такое - три звезды и почему за них сизоворонка может подарить целый век счастья. А что такое счастье?..
Под одним из скальных карнизов я увидел глубокую и просторную нишу. У ее входа лежали обгоревшие стебли чертополоха и ветки - кто-то недавно укрывался в нише от дождя и жег костер. Может быть, тот самый чабан, к которому я направлялся. А скорее всего - мальчишки, деревенские мальчишки.
Чабан сидел на валуне и внимательно глядел на меня. Я ожидал увидеть пожилого человека, но передо мной был мальчишка лет тринадцати-четырнадцати. Мне не сразу удалось это установить, потому что он был закутан в серый брезентовый плащ с капюшоном, спадавшим на лицо.
- Здравствуй, - сказал я.
Мальчик кивнул головой и отбросил на спину капюшон.
- Как идут дела? - спросил я.
- Так себе, - ответил неохотно мальчик.
- Отца подменяешь?
- Заболел отец, - ответил он. - А вы что хотели?
- Ничего. - Я присел на соседний камень. - Скучно?
- Скучно, а надо. Только вот второй день в школу не хожу - влетит.
- Объяснишь в чем дело - не влетит.
- Все равно влетит.
- Боишься?
Мальчишка прищурил глаза, в которых я без труда прочел: "Зачем молоть чепуху?". Потом запустил пятерню в спутавшиеся волосы, попытался зачесать их назад, отчего они поднялись торчком, шмыгнул носом и спросил:
- Закурить найдется?
- Не курю, - соврал я.
- А пахнет от вас табаком, - сказал мальчишка. - Ну ладно! - и громко крикнул: - Трезор! Трезор!
Грязно-белая лохматая собака выскочила из-за ближайшего камня и помчалась к отаре. Видно она хорошо знала свое дело.
- Пойду я, - то ли извинился, то ли просто чтобы я отстал от него сказал мальчишка. Натянул на голову капюшон, перекинул через плечо герлыгу - длинную палку с крючком на конце, которой ловят овец, и направился к отаре. Там уже шел перезвон колокольцев: Трезор усердно наводил порядок.
Я выбрался из балки, снова вышел на дорогу и вдруг почувствовал, что запахло грибами. Сойдя на обочину, остановился. И тут я их увидел - целый выводок прижавшихся к кочке грибов с упругими, землистого цвета шляпками. Я присел возле них на корточки и сосчитал - девять штук. Сломал один гриб, самый большой, и унес с собой, чтобы показать бабусе. Уж она-то знает, съедобный он или нет.
***
Бабуся взяла гриб, надломила краешек, бросила кусочек в рот и сказала:
- Егорка страсть как любит эти грибы. Мы их жарим с картошкой. Жаль я плохо вижу: мне грибы собирать - только время убивать. И некому больше сходить.
- Как они называются? - спросил я.
- А кто их знает. Егорка их пятачками называет. Как у поросенка пятачок, так и у гриба. Оно и похоже: грибок ведь тоже своим пятачком землю роет.
Я засмеялся: мне понравилось, что у грибов не шляпки, а пятачки.
До вечера было еще далеко. Я взял ведро, нож и отправился снова в степь. Теперь шел не по дороге, а по целине. Грибы попадались не часто, к тому же я не сразу научился различать их среди потемневшей от дождя травы. Случалось и наступал на притаившийся под кустом или кочкой пятачок.
Балку я пересек правее скальных выступов и побрел вверх по косогору. Чаще всего грибы попадались в старых колеях, в промытых дождем канавках. Я срезал их кухонным ножом, бережно укладывал в ведро, пятачок к пятачку, и радовался тому, что ведро становится все тяжелее, а грибной дух окутывает меня, словно облаком. И еще сладко пахло дюшаном, каменным мохом. Что-то совсем-совсем позабытое шевельнулось в моем сердце, чрезвычайно далекое, чему не было ни названия, ни образа, налетело, как едва ощутимый ветерок, как слабый вздох загрустившего человека, нечаянно вспомнившего пути-дороги к забытым родным краям.