***
Когда я вернулся, Егор уже был дома. Он облапил меня, помял до хруста в костях, подержал, приподняв на вершок от пола. Затем вдавил в кресло и, упершись в мои плечи руками, сказал, усаживаясь рядом:
- Значит, начнем?
- Начнем, - сказал я.
Мы вместе чистили картошку, вместе спускались в темный погреб за соленьями, потом мылись в ванне, натирая друг другу мочалкой спины до жжения. Потом Егор принялся показывать мне свои "ценности", первым делом - сверкающий, отделанный перламутром многорегистровый аккордеон.
- Играешь? - удивился я. - Что-то новое!..
- Самую малость, - ответил Егор, и аккордеон в его руках рявкнул, потом издал шипение. Егор свесил через планку голову и, следя за собственными пальцами, сыграл нечто напоминающее вальс.
- Вальс Наполеона, - сказал на всякий случай Егор. - Уловил?
Затем он показал двустволку с голубыми отполированными стволами. На щечках замков - искусный узор, сверкающие собачки, красного дерева приклад.
- Прекрасное ружье, - хвалился Егор, - редкое. Специальный заказ. Не ружье - лазер. - Егор погладил ружье и, переломив его, зачем-то понюхал патронник. - А на свет взгляни - какие каналы… Лучи, а не каналы, лучи лазера.
Потом он демонстрировал электрогитару с верньерами для регулирования громкости и тембра. Подключил ее к радиоприемнику, рубанул по струнам. И был такой гром, что стекла в окнах задребезжали.
Жена его, Надя, всплеснула руками и сказала испуганно:
- Ты сдурел, что ли?
- Ничего, - успокоил ее Егор. - Надо, чтобы человек ощутил всю мощь инструмента. Сейчас сыграю, - сказал Егор. - Опять вальс Наполеона. - А вот, - спохватился он и сунул руку за спинку дивана. - Погляди-ка! - Он показал красную кожаную сумку и принялся извлекать из нее охотничьи ножи, топорик, вилку, ложку. Все это было добротное, тяжелое и сверкающее. - Ведь ценности, а?
- Ценности, - согласился я.
- Все это Васильку оставлю, сыну. Ты видел моего Василька? Бабуся! - позвал он громко. - Василька сюда! Где он там?
Бабуся принесла Василька. Голубоглазый, краснощекий Василек потянулся, улыбаясь к отцу.
- Ух ты, бутуз, - Егор уткнулся лицом в голый животик Василька. - Ах ты ж, бездельник!
Василек от щекотки засмеялся, замахал толстыми ручонками.
- Хорош? - спросил меня Егор.
- Герой, - сказал я.
Весь дом вскоре наполнился запахом жареных грибов. Надя позвала нас обедать. За столом собралась вся семья: бабуся с Васильком на коленях, который размахивал суповой ложкой, словно саблей, Надя, надевшая по такому случаю нарядное платье и приколовшая к ушам золотые сережки, и Егор в просторной белой рубашке, распахнутой на груди.
- Значит, решился? - спросил он, взглянув на меня.
- Решился.
- И правильно сделал. Завтра же введу тебя в курс дела, примешь свое хозяйство.
- Я вот думаю о жилье, - сказал я.
- Устроим. Поживешь с недельку у меня. Как гость, - уточнил он. - А потом... Договорился я тут с нашей комендантшей, Еленой Ивановной. Она сдаст тебе комнату. Отличная женщина, культурная. Тебе понравится. Живет вдвоем с меньшим сынишкой. Старший в армии. Муж ее помер после аварии, был шофером... А потом я дам тебе дом. Сейчас свободных нет. Но строим. Если решишь осесть - дам. К будущей осени, например, через годик. Может и женишься к тому времени, - подмигнул он. - А пока, значит, поживешь у Елены Ивановны. Работу начнешь с того, что организуешь в клубе ремонт - надо побелить, покрасить.
Должно быть, я сделал большие глаза, услыхав о ремонте, потому что Егор поспешил меня успокоить:
- Дело простое. Я тебе помогу. Главное, чтоб ты проявил свой вкус, где чего подмалевать, как что расположить - картины там, портреты, наглядную, значит, агитацию... Уловил?
- Уловил, - ответил я.
- Ну вот и хорошо, - сказал Егор и положил мне руку на плечо. - Не бойся, не жалей голоса - и все пойдет. То есть, ты извини, - спохватился он, - что я про голос… Просто к слову пришлось. Просто многое придется брать горлом. А вообще-то, как оно у тебя?
- Нормально, - сказал я. - Пока…
- Тогда давай попоем. Наденька, принеси гитару, - попросил он жену. - Ген-Геныч большой мастер играть, я тебе говорил про это. А сейчас услышишь… Эх, вспомним, как, бывало, певали в институте, в объединенном хоре. Там мы с тобой, Ген-Геныч, кажется и познакомились?
- Да, - ответил я.
3
Ремонт клуба длился почти месяц. И это меня едва не доконало. То не было извести, то краски, потом гвоздей и досок, и еще целую неделю я искал человека, который взялся бы оборудовать сцену кое-какими простыми приспособлениями: чтобы занавес раздвигать не шестами, чтобы задники не прибивались всякий раз гвоздями к стене - хотя задников еще никаких не было, чтобы суфлерская будка могла убираться со сцены в случае необходимости, и чтобы кулисы можно было снимать и чистить, а не выколачивать из них пыль метлой. В конце концов все уладилось, и я вздохнул с облегчением. Теперь предстояло самое важное - сколотить коллектив художественной самодеятельности. Я вывесил на дверях клуба красочное объявление с призывом записываться в кружки - драматический, танцевальный и хоровой. Спустя неделю записались пять человек - четыре девушки и киномеханик Лука по прозвищу Консул, который заявил мне, что желает быть членом всех трех кружков.
Рыжий, горбоносый, нескладный Лука утверждал, что похож на древнего римлянина и что именно поэтому ему дали такое прозвище - Консул.
- Почему ты хочешь записаться непременно во все три кружка? - спросил я его.
- Видите ли, я ищу невесту, - ответил он, показав крупные белые зубы.
Лука оказался настоящей находкой: он играл на баяне, исполнял пантомиму "Жил-был у бабушки серенький козлик" и пел баритоном. Я был просто счастлив, что киномехаником в Васильках оказался Лука Филатов, бывший матрос Черноморского флота, человек с "возвышенным" образованием - Лука закончил десятилетку, - музыкант, танцор, певец и холостяк. Правда последнее его не устраивало, и он упорно искал невесту.
Вторым артистом мужского пола стал Сережа, сын Елены Ивановны, или просто Серый, как стал звать его я. Познакомились мы с Серым в тот же день, когда я, поблагодарив за гостеприимство Егора, его жену и бабусю, перекочевал со своим чемоданом в дом Елены Ивановны и занял одну из четырех комнат - как выяснилось, комнату Серого. За день до моего появления в доме Серый перетащил в другую комнату свои учебники, ящик с инструментом и запчастями к мопеду. Рыболовные снасти, которые хранились в ящике стола, Серый сложил в коробку из-под ботинок и вынес в кладовку. Он уступил мне также свой письменный стол, изрядно залитый чернилами, поцарапанный, с глубокими, прожженными паяльником и оловом ямками. Диван мы вынесли в соседнюю комнату, а на его место поставили металлическую кровать с никелированными спинками, взятую напрокат в совхозном общежитии.
В моей комнате одно окно - в северную сторону. За окном стоит вишня, а дальше - бывшая времянка. За ней забор с воротами, за воротами степь.
Я положил на тумбочку электрическую бритву, зубную щетку, пасту и мыло, повесил на вешалку полотенце, плащ и шляпу, затолкал под кровать чемодан и сел за стол.
Елена Ивановна и Серый стояли в дверях.
- Курить можно? - спросил я.
- Можно, - ответила Елена Ивановна и почему-то вздохнула.
Серый принес и поставил передо мной на стол керамическую пепельницу.
- Старший мой курил. В армии сейчас, весной вернется… - Она присела у другого конца стола.
Мы обсудили все наши взаимные обязанности и права: пищу я готовлю себе сам; топлю, в порядке очередности, печь; участвую во всех тяжелых работах в доме и во дворе. Беспрепятственно пользуюсь всей имеющейся в доме посудой, утюгом и другим хозяйственным инвентарем, включаю и смотрю, когда мне заблагорассудится телевизор, привожу в дом без предварительных консультаций с Еленой Ивановной гостей, обращаюсь к ней с любыми просьбами и выполняю по возможности ее просьбы. В отношениях с Серым должен быть требовательным, не давать никаких поблажек, имею право отчитывать и наставлять на путь истины, по праву старшего и мужчины, конечно; прогоняю его из комнаты, как только он начинает мне мешать, даю ему всевозможные поручения и , если есть время, проверяю, как он выполняет домашние уроки. Этот устный контракт мы скрепили ужином, приготовленным Еленой Ивановной, и долгим сидением перед телевизором.
Я предложил Серому записаться в драматический кружок, так как в пьеске, которую решил поставить, была роль мальчика. Сначала я хотел поручить эту роль голубоглазой толстушке Соне Замятиной, продавщице мясного ларька, но на первой репетиции стало ясно, что в Соне, как ее не наряжай, без труда угадывается девушка, и что по этой причине зрители будут наверняка хохотать, хотя роль и не рассчитана на такую реакцию.
С моим мнением был не согласен только Консул, потому что ему досталась роль отца мальчика. По ходу действия он обнимал сына и целовал в глаза. Понятно, ему хотелось видеть перед собой голубые глаза Сони, которые, как он уверял меня, освещали его бронзовый римский профиль. Но слово режиссера - закон для артиста. Я пригласил на роль Серого, и на следующей репетиции Консул обнимал уже его.
И все же нам недоставало мужчин. Хор мы собрали женский, танцевальный ансамбль - тоже женский. Лука лишь солировал как певец и как танцор. Он пел две песни про любовь и исполнял свою пантомиму "Жил был у бабушки серенький козлик", изображая по ходу действия то бабушку, то козлика, то волка. А драматический кружок без мужчин существовать попросту не мог. Мы это знали и всеми силами старались привлечь в кружок парней. И вот в один из вечеров Соня Замятина привела в клуб тракториста Григория Шура - флегматичного, неповоротливого парня. А Серый - соседского мальчишку Петю Якушева, такого нескладного и долговязого, что на него без улыбки нельзя было смотреть. Петю мы нарядили во фрак и цилиндр и заставили читать меланхолические стихи. У него это получалось настолько смешно, что я сам хохотал до колик в груди - режиссеру так вести себя не полагается - а потом облобызал его и сказал, что он гений.
Совсем иначе обстояло дело с Сониным протеже Григорием Шуром. У него решительно ничего не получалось. Едва мы приступили с ним к очередной пробе, как у Сони глаза из голубых становились черными, и лицо приобретало выражение глубоко несчастного человека. С мольбой она поглядывала на меня, надеясь, что на этот раз мне удастся нащупать в Григории и открыть миру хоть какой-нибудь артистический дар, хоть кроху, хоть песчинку таланта. Но Шур никак не проявлялся. Он забывал и путал слова, у него была ужасная дикция, но зато совершенно обворожительная улыбка, которая обескураживала меня и не позволяла сказать решительное "нет". К тому же мне было очень жаль Соню и очень не нравилось то, что Лука принимался злорадно хохотать, едва Григорий появлялся на сцене. Я несколько раз просил Луку удалиться. Он уходил в свою кинобудку и хохотал там. В конце концов мы нашли для Григория подходящую роль. В пьесе, которая называлась "Обед на четыре персоны" - речь в ней шла о полевом стане, о четырех трактористах, - мы поручили Григорию роль тракториста-лежебоки, который, лежа на боку и время от времени зевая, произносил либо: "о-хо-хо", либо "у-ху-ху". На самом же деле, не по пьесе, Григорий был хорошим трактористом, о чем я не раз читал в районной газете.
Как только мы нашли роль для Григория, Соня Замятина успокоилась, а Консул перестал хохотать и загрустил.
- Как успехи? - спросил я его однажды. - В каком кружке невеста?
Лука улыбнулся, сощурил глаза и сказал:
- Кое-кто уже освещает зеленым светом мой бронзовый римский профиль. Ведь талант, как вы знаете, манит…
Зеленые глаза были только у одной нашей хористки. Они принадлежали молодой учительнице совхозной начальной школы Зинаиде Петровне.
***
Силами нашей художественной самодеятельности в канун Нового года был дан трехчасовой праздничный концерт. Под конец у меня пропал голос - я вел конферанс, - но на этот раз, как выяснилось, от холодного шампанского, которым угостил меня в антракте Егор.
- Ну, брат, - хвалил он меня, сжимая ручищей мое плечо, - ну, брат… Такого и по телевизору не показывают. Это ж хорошо, а? Хорошо! Молодец! Я дам тебе дом, обязательно. Если к тому времени не удерешь, - добавил он смеясь. - Не удерешь?
- Если ты запишешься в драмкружок, не удеру, - ответил я.
- Смеешься, Ген-Геныч. Директор совхоза играет на сцене… Как по-твоему это можно назвать?
- Нерон был императором, однако не гнушался сцены, - сказал я.
- Мне бы с ролью директора справиться, - вздохнул Егор.
- А что такое?
- Да разное, - махнул он рукой. - Газету вчера видел? Областную. Там нас изрядно поругали… За дело, - поспешил он добавить. - Но это только цветочки. После праздника на бюро райкома приглашают. Обвиняют в нетребовательности… Мягкое у меня сердце, Ген-Геныч. Не научился бить кулаком по столу, а надо.
- Надо ли?
- Иногда надо. Урожайность зерновых у меня самая низкая в области - на этих камнях ни черта не растет, виноград не уродил, кормов для птицы и скота заготовили мало... А ты - в артисты. Только этого мне не хватало... Но ничего, переживем. Поколотят, крепче станем. Такая диалектика. А концерт - великолепный, душа тает... Жми и дальше в таком же духе. Награда за мной.
- Какая? - поинтересовался я.
- Да дом, целый, понимаешь, дом тебе дам. Только ведь удерешь, а? Многие уже удрали, - вздохнул он сокрушенно. - А хорошие были люди, деловые, - и он налил мне бокал того самого шампанского, из-за которого я потерял голос. Третье отделение концерта по этой причине вел Лука. И хорошо вел. Да что там хорошо - превосходно! Он выдал все шутки и побасенки из моего репертуара - запомнил, бестия! Я от всей души пожелал Луке, чтобы его бронзовый римский профиль освещался зеленым светом все ярче.
4
После новогоднего концерта наши клубные кружки пополнились. Записались новые девчата и парни. Вот что значит агитация делом! - сказал я себе. Драматический кружок пришлось разделить надвое. Во вторую группу вошли новички и те из прежних кружковцев, которые сами пожелали оказаться под началом Луки. Там же, после некоторых колебаний стала заниматься и зеленоглазая Зинаида Петровна. Соня Замятина, ее жених Григорий Шур, мой друг Серый, Петя Якушев и еще десять человек остались в моей группе. Хоровой ансамбль я тоже оставил за собой. А танцевальный уступил все тому же Луке. Разделение это я произвел с умыслом. Если вдруг случится мне покинуть Васильки, думал я, меня заменит Лука.
Со стихами у меня никогда не ладилось, но здесь, в Васильках, я впервые, кажется, пожалел об этом. Нам нужны были частушки на местные темы. И не только стихи нам были нужны. Я мечтал о пьесе, которая называлась бы, к примеру, так: "Это было в Васильках" и в которой рассказывалось бы о красных партизанах девятнадцатого года. В Васильках и поныне живут двое партизан из отряда "Стальная каска": старик Селиванов и его жена Евдокия Марковна. Партизанский отряд "Стальная каска" базировался в каменоломнях, недалеко от Васильков. Селиванов обещал съездить со мной по хорошей погоде к катакомбам и подробно рассказать о том, как все тогда было.
И еще мне мечталось о том вечере, когда на клубной сцене зазвучат наши песни, когда мои артисты заговорят языком своих земляков - грубоватым, сочным, и когда зрители, собравшиеся в клубе, увидят занимательную комедию, чем-то похожую на то, что они не раз наблюдали в собственной жизни.
Еще я мечтал о декорациях, выполненных мастером...
И все же иногда меня одолевали хандра и желание уехать. Я отправлялся тогда в город, к железнодорожным кассам, тщательно изучал расписание поездов и убеждался в том, что могу покинуть Васильки в любой день.
Серый уже успел привязаться ко мне, улавливал колебания моего настроения как барометр. Вечно он терся возле меня с каким-нибудь вопросом, замечанием или просьбой. Временами меня это раздражало, и я откровенно говорил:
- Серый, отстань! Не липни как смола к пятке. Займись чем-нибудь.
Серый исчезал, но вскоре появлялся снова, морщил нос, словно ждал щелчка, поднимал брови и, часто мигая пушистыми ресницами, за которыми улыбались большие карие глаза, говорил что-нибудь в этом роде:
- Ген-Геныч, а что это там такое?
- Где? - спрашивал я?
- А на стенке. За кулисами.
- И что же ты там увидел?
- Написано карандашом: "Гриша плюс Соня равняется любовь".
- И что? - хмурился я.
- Стереть? - спрашивал он.
- Сотри, - махал я рукой.
Серый замолкал, а потом вдруг признавался:
- А я двойку по истории получил.
- Странно, - говорил я. - Почему?
- Так, - снова морщил нос Серый. - Было дело. А бухгалтер опять голубей выбраковывает. Непонятный человек.
- Что же в нем непонятного?
- А вот: голубей вроде любит, а выбраковывает. Но это только слово такое - выбраковывает. А по-простому - головы сворачивает и выбрасывает.
- Зачем же он это делает? - удивился я.
- В том-то и дело - зачем? Одни голуби болеют, у других порода не кажется, некрасивые, значит, по его понятиям. Вот он им и сворачивает головы, чтобы не засоряли стаю. Пацаны их с радостью взяли бы. А то деньги на завтраках экономят, чтоб голубя купить. И вот что непонятно - он воробьев со своим Шурком из рогатки лупит.
- Будто ты никогда не лупил?
- Лупил, сознался Серый. - Так то когда было? Еще до пионеров. А потом у нас постановление вышло: не убивать воробьев. И других птиц тоже.
- Ну, а бухгалтеру ты когда-нибудь говорил про голубей, дескать, Никита Григорьевич, не сворачивайте голубям головы, раздавайте выбракованных пацанам?
- Шурку говорил.
- А он?
- Говорит: не суй носа в чужое просо. Мы, говорит, раздадим вам выбракованных, а они потом снова к нам вернуться.
- А ты?
- Я ничего, дал ему по шее. Он отцу пожаловался, отец к нам приходил, с мамкой беседовал, мамка мне ухо накрутила, я снова дал Шурку по шее...