Всего час работал бульдозер, один только час, а траншею вырыл побольше той, где целых два дня возилось столько студентов.
Бульдозер уехал, а я расхаживал, счастливый, по траншее. Вот сколько я им тут всего понаделал. Обедов, наверное, на пятьсот!
К восьми приехала машина с археологами. Я пошёл им навстречу приплясывая. Меня прямо распирало от гордости.
Они подошли к краю моей траншеи, постояли, переглядываясь в молчании. Я всё ждал, когда же наконец начнут меня хвалить.
Но они молчали, а главный археолог сказал хрипло и тихо, словно ему сдавило горло:
- Знаешь что, историк, мотай-ка ты поскорее отсюда, пока цел!
Я ничего не мог понять. Он меня гонит? Вместо того чтобы поблагодарить - гонит?!
Посмотрел на него, а он стоит мрачный, как вратарь после пропущенного одиннадцатиметрового, и говорит, обращаясь к своим:
- Вот, товарищи, что получается, когда хотят заработать славу чужим трудом. Мы тут каждый комок земли руками, можно сказать, прощупываем, пальцами землю роем, чтобы ничего не повредить, а приходит вот такой юный дармоед - и весь наш труд летит насмарку. Счастье ещё, сообразили участок ему дать в стороне от места раскопок…
Я бросил лопату и кинулся в степь. Бежал, бежал, пока ноги не подкосились, а потом упал ничком на траву, ничего не видя, ничего не слыша, и залился слезами, как девчонка какая-нибудь.
В лагерь я вернулся только под вечер, когда так захотелось есть, что хоть траву жуй. И твёрдо решил: начинаю новую жизнь.
Я надеялся, что семьдесят неизвестных ничего ещё не знают. Скажу, не хочу больше у археологов, отдельно ото всех. На любую другую работу согласен: хоть к поварихам в помощники, хоть в дворники. И получится вроде как красивая жертва с моей стороны.
Но они каким-то образом уже пронюхали, что я не сам ушёл, а археологи меня прогнали. И жертва моя потеряла смысл. Хорошо ещё, про бульдозер никто ничего не знал, а то совсем проходу не было бы.
На линейке Пётр Петрович начал:
- Наш новенький, Витя Коровкин, работать не хочет…
- Почему? - возразил я. - Я хочу, только никак не получается.
Он вроде и не слышал и повторил:
- Работать не хочет… А вас в лагере сейчас не семьдесят - семьдесят один. И нормы трудовые тоже на семьдесят одного. Что будем делать, давайте советоваться.
Вперёд выступил Сенька, бригадир.
- У р-ребят предложение, - сказал он. - Будем каждый день выделять пять человек. Они выполнят свои нормы, а потом норму Коровкина. И не нужен он нам совсем. Вроде его и нет.
Ну и глупо! Кто это, интересно, будет на дядю работать? Но они все развеселились почему-то, зааплодировали.
- Не только мальчишки, - предложила Валя Потапова. - Девочки тоже.
- Хорошо, лампочки-фонарики, - согласился Пётр Петрович. - На доске показателей выделим отдельную графу "Выработка Вити Коровкина" и каждый день будем отмечать, сколько он сделал.
Случись такое раньше, я бы только обрадовался. Пусть за меня вкалывают, если им охота! Но теперь… Как же моя новая жизнь?
Я разозлился и крикнул:
- Это неправильно! Я не буду работать, а на доске моя выработка? Не имеете права!
Опять они все сделали вид, что не слышали. Как будто я ничего не сказал.
И тут же у меня на глазах произошло нечто совершенно невероятное.
- Так кто же завтра будет Витей Коровкиным? - спросил Пётр Петрович.
Из строя вышли пятеро ребят.
- Мы, - сказали они дружно, хором, и я удивился, как у них хорошо получается, словно они заранее репетировали. - Мы - Витя Коровкин.
Я стоял и не знал, что делать - смеяться или шуметь. Или, может быть, опять объявить голодную забастовку?
Поздно! Конфеты и печенье я уже съел…
И пошло! Каждый вечер на доску заносили мои показатели: сто процентов, сто десять процентов, сто три процента. Не мои - что я говорю! - Вити Коровкина. Того Вити Коровкина, которым были попеременно то одни, то другие ребята и девчонки.
А я ничего не делал. Слонялся как тень по лагерю, и временами мне начинало казаться, что я и в самом деле тень. Со мной никто не разговаривал, все проходили мимо, словно я невидимка. Но самым невыносимым моментом за весь длинный и нудный день была вечерняя линейка, когда в ответ на вопрос Петра Петровича: "Кто завтра Витя Коровкин?" - выходили всё новые и новые пятёрки неизвестных.
Уж лучше бы они меня отлупили!
Что же мне делать? Что?
Вскоре Пётр Петрович объявил, что, возможно, на днях в лагерь приедет космонавт, наш земляк.
Все обрадовались, один я испугался.
- Можно сказать? - Я поднял руку.
- Дадим ему слово? - спросил Пётр Петрович у ребят.
- Нет! - завопили они. - Кто не работает, тот пусть молчит.
- Ну, пожалуйста! - взмолился я. - Мне очень надо.
- Проголосуем…
Голоса неизвестных разделились поровну. Тогда Пётр Петрович проголосовал "за", и большинством в один голос решили дать мне слово.
Я сказал:
- Вдруг космонавт приедет завтра, а в графу показателей Вити Коровкина вы сегодня записали семьдесят процентов.
- Тебе-то что? - кричат.
- Как то есть что? Космонавт ведь на меня подумает.
Тут такой шум поднялся.
- Мы ему разъясним, кто ты такой есть, - не бойся.
- Ребята! Ну, пожалуйста!.. Вы меня до конца ещё не выслушали… Сегодня днём повара Петру Петровичу говорили, что надо большую яму для кухни вырыть. Если я её сейчас вырою, исправите процент на доске показателей? Чтобы на ней хотя бы сто было.
Опять долго спорили, наконец решили: пусть роет.
Я с этой ямой, наверное, до трёх часов ночи провозился. Но вырыл. И своею собственной рукой на доске показателей цифру семьдесят на сто исправил.
А на следующий день - здрасте пожалуйста! - шестьдесят процентов. Я так расстроился, не выдержал - побежал к Петру Петровичу.
- Да что это такое, Пётр Петрович! Ведь стыдно мне, стыдно!
- Что делать, лампочки-фонарики? Ты же знаешь, десять старшеклассников мы отправили на лесозаготовки для школы. Теперь за Витю Коровкина только четверо вместо пяти работают.
- Можно, я ещё одну яму вырою?
- Ям больше не нужно.
- А что тогда? - чуть не плачу.
- Даже не знаю… Впрочем, один выход есть. Хочешь завтра к тем четверым пятым пойти? Поможешь им…
Как-то странно: к самому себе пятым идти. Но я пошёл. И Витя Коровкин в тот день сто сорок процентов сделал. Из них я один, минимум, пятьдесят. Больше бы мог, но боялся - опять не ту травку вырву в спешке.
А потом сто пятьдесят. А потом сто шестьдесят пять…
Когда у Вити Коровкина выработка перевалила за двести процентов и стала чуть не самой высокой по лагерю, ребята вдруг взбунтовались:
- Не хотим больше за Витю Коровкина вкалывать! Пусть сам. Он и так уже больше ста тянет.
А ведь космонавт к нам не приехал!.. Я крепился, крепился, а потом всё-таки не выдержал и спросил у Петра Петровича с подковырочкой:
- Где же всё-таки, интересно, космонавт задержался?
Он посмотрел на меня как-то странно, исподлобья, сторожко:
- Ну, значит, нашлись у него дела поважней… А что, лампочки-фонарики, наскучило самому за себя работать? Может, опять к тебе ребят подкинуть? Или там бульдозер, чтобы нормы твои потянул.
Бульдозер?.. Выходит, он знал! И всё-таки молчал, не сказал ребятам.
- Не нужно, Пётр Петрович. Я сам.
Он сразу отмяк, заулыбался:
- Смотри, лампочки-фонарики!
- Смотрю, - сказал я твёрдо.
И в самом деле, зачем бульдозер, когда меня уже и без него вытянули? Семьдесят человеческих сил, семьдесят неизвестных, которых я теперь знаю как свои пять пальцев.
Ещё бы не знать! Ведь каждый из них был Витей Коровкиным. А Витька Коровкин - это как-никак я!
Чёрствость
Шофёр всю дорогу непробиваемо молчал. Лишь один раз, в самом начале пути, когда Нина спросила его о чём-то, сказал, не глядя на неё и хмурясь:
- Однако ты, девка, мотай туда, к своим подружкам, если потрепаться охота.
Туда - значило в крытый кузов, откуда сквозь натужное гудение мотора доносились песни, а когда машина подскакивала на ухабе - дружный визг.
Шофёр принял её за одну из старшеклассниц. Нина невольно улыбнулась, вспомнив, как неделю назад, когда она только приехала в школу, вихрастый парень из десятого класса небольно, по-дружески стукнул её по плечу и спросил: "Ты откуда, новенькая?" Двадцать два года ей, двадцать два, и институт за плечами, а выглядит до сих пор как девчонка.
Стало совсем темно. Жиденький свет единственной фары едва освещал раскисшую апрельскую колею с бесчисленными озёрцами на ней, маленькими и большими. Машина, жалобно подвывая, тяжело переваливалась с боку на бок. Шофёр всё чаще останавливался, проходил вперёд, словно протаптывая грузовичку путь своими обросшими пудовыми комьями грязи сапожищами.
Нина отодвинула край кожаной рукавицы и посмотрела на руку. Стрелки уютно светились в темноте. Уже целых три часа по этим лужам и ухабам. А говорили, до Гусиной Ляги всего двадцать пять с гаком. Пожалуй, сибирский гак не уступит украинскому.
Сибирь. Она в Сибири… Нина втайне гордилась собой. Да, в эту затерянную на краю света районную школу её назначили после окончания института. Но потом она заболела, пролежала с ногой всю осень и зиму. А весной, когда она наконец поднялась, вполне можно было остаться в Ленинграде - стоило только захотеть. Но она сама, сама добровольно решила поехать сюда, в глухомань. Кому-то же надо. И почему этим "кем-то" должен быть другой, а не она?
Конечно, Нина не ожидала, что её встретят здесь с оркестром. Но всё-таки было немного обидно, когда директор школы в пропахшей свежей масляной краской комнате, равнодушно моргнув набрякшими веками, сунул в ящик стола её документы, и пресно заговорил о будущей нагрузке, зарплате, о том, что дома готовить куда выгоднее, чем ходить в столовую… У неё сразу отпала охота делиться с этим сухарём своими планами преподавания музыки в школе - учась на факультете истории, она одновременно посещала Консерваторию.
И школьницы, с которыми она вызвалась ехать на производственную практику, её тоже разочаровали. Какие-то все серенькие, скучные, в одинаковых стёганках, лыжных брюках и тёмных старушечьих платках…
Девочки всё ещё пели - даже такая жуткая дорога не смогла их вымотать. Надо было сесть в кузов - всё повеселее, чем здесь, с этим бирюком. Она и хотела вместе с девочками, но та, чёрненькая, с бойкими глазами - кажется, её Асей звать, да-да, Ася, - та чёрненькая взяла и поставила её сумку к шофёру, словно само собой разумелось, что учительница должна ехать в кабине.
Машину сильно тряхнуло на очередном ухабе. Нина подскочила на мягком пружинном сиденье, больно стукнулась головой. Шофёр мельком посмотрел на неё. Во взгляде промелькнуло насмешливое сочувствие. Пожалуй, заговори с ним сейчас, он бы ответил. Но она промолчала.
Жидкой грязью занесло всю фару. Пока шофёр, чавкая сапогами, возил по ней тряпкой, Нина вспомнила с досадой, что не взяла с собой фонарик, чудесный никелированный карманный фонарик с ярким столбиком света, купленный специально для того, чтобы выручать её в этой самой Гусиной Ляге. Она укладывалась, когда почтальон принёс извещение на сто рублей из Ленинграда - первая ласточка материнской заботы. Пришлось бежать на почту получать эти пока ещё совсем не нужные деньги, а про фонарик она забыла. Так и остался на столе в её комнате вместе с двумя комплектами круглых, толстеньких, как маленькие бочонки, батареек…
- Гусиная Ляга, - громко объявил шофёр, и Нина вздрогнула от неожиданности.
Сколько она ни всматривалась, ничего не видела ни впереди, ни с боков.
- Где?
Но шофёр снова погрузился в молчание.
Через минуту машина остановилась. Сейчас шофёр вылезет, пойдёт на разведку - как там, впереди?
Но он сидел не шевелясь, с закрытыми глазами.
- Что случилось? - встревожилась Нина.
Он не ответил.
- Товарищ водитель! - Она схватила его за плечо. - Эй, товарищ, товарищ!
В ответ он вдруг всхрапнул и стал валиться на бок в её сторону. Она, по-настоящему испугавшись, принялась трясти его обеими руками, без всякого, впрочем, результата. И, только когда отворилась с лязгом дверца кабины и она скорее угадала, чем увидела в темноте оживлённые лица девочек, до неё наконец дошло: шофёр спит, просто-напросто спит. Он доставил их в Гусиную Лягу и, умученный за целый день, а скорее всего, и не за один день, со спокойной совестью уснул.
…Директор школы говорил ей перед отъездом:
- Колхоз предупреждён, помещение выделено, кровати приготовлены, ужин сварен. Приедете вечером, поедите и ляжете спать. Ну, если только какие-нибудь мелочи.
Мелочи…
В Гусиной Ляге никто ничего не знал о предстоящем приезде школьников. Ни помещений, ни кроватей, ни, разумеется, ужина. Нина стояла посреди грязной деревенской улицы, окружённая девочками, не зная, что делать, что предпринять.
- Безобразие! Какое безобразие! - повторяла она.
Но всё обошлось. Девочки были здесь на производственной практике в прошлом году, жили тогда в старом помещении школы. Оно оказалось неподалёку. Перетащили туда сумки, чемоданы. Оля Кондина, спокойная, рассудительная девушка с постоянной доброжелательной улыбкой на лице, ушла в темноту и вскоре вернулась с бригадиром - он жил по соседству.
- Не знали, ничего не знали. - Бригадир беспрестанно зевал: Оля подняла его прямо с постели. - Что приедете - говорил председатель, само собой. Что сегодня приедете - ничего не говорил.
- Как же теперь быть? - растерянно спрашивала Нина.
- Где у вас матрацы? Матрацы где? - допытывалась Оля. - На которых мы в прошлом году спали?
Бригадир громко чихнул и покачал головой, стряхивая остатки сна.
- Да где им быть? В новой школе, в кладовке, само собой.
- Девчонки! За мной!..
Девочки исчезли, за ними и бригадир. Нина присела на чей-то чемодан, зябко ёжась, - отсыревшее, давно не топленное помещение после душной кабины казалось особенно холодным.
Через час старая школа приобрела жилой вид. Из одного класса выволокли верстаки - здесь теперь помещалась школьная столярная мастерская, - вдоль двух стен уложили матрацы. В печке уютно гудело пламя, красные блики бестолково метались по полу.
Бригадир, после того как окончательно проснулся, быстро организовал ужин, примитивный, но обильный. Узнав, кто "старшой", и заметно удивившись, что им оказалась не Оля, таинственно поманил Нину пальцем на улицу.
- Как насчёт того? - шепнул он, заговорщицки подмигивая.
- Вы что! - отшатнулась Нина.
- По стаканчику оно бы не вредно с дороги. Пивко ведь, не белое, само собой.
- Всё равно. Они ученицы.
Бригадир, недоумевая, ушёл, пожелав спокойной ночи. Нина постояла, улыбаясь, в тёмном коридоре. Забавный разговор.
Рассказать им? А будет ли правильно? Неизбежная в этом случае фамильярность вряд ли уместна для педагога, особенно в первый же день знакомства. Ещё подумают - заискивает.
Нет, не стоит!
Она вернулась к девочкам…
Ели сало с хлебом, заедали кислой капустой. Вместо чая была холодная как лёд колодезная вода - не нашли, в чём вскипятить.
- Теперь спать! - Нина посмотрела на ряды матрацев. - Где моё место, девочки?
- Рядом, в соседней комнате, - сказала Оля.
- Почему не здесь, не с вами?
- Не знаю… Мы думали… В прошлом году Вера Ардальоновна сама туда попросилась.
Сказать, чтобы переставили?.. Они устали.
- Вам же лучше будет - у них там учительская прежде была, - с чуть заметной ехидцей стала уговаривать остроглазая Ася. - И кроватку мы для вас тоже подходящую раздобыли.
- Шик-модерн! - рассмеялись девочки.
Подумают ещё, новая учительница из капризных… Ладно, пусть так!
Пошли все вместе смотреть "шик-модерн". Действительно, такой кровати Нине никогда ещё не приходилось видеть. По длине на ней свободно могли уместиться двое. Но зато она была узкой, как половица.
- Прокрустово ложе! - покачала головой Нина.
Оля спросила:
- А почему так говорят, Нина Павловна?
- Это из древнегреческих мифов.
Нина обрадовалась: вопрос давал наконец возможность проявить своё превосходство хоть с какой-нибудь стороны. До сих пор у неё такой возможности не было; наоборот, беспомощная и как-то растерявшаяся в незнакомой обстановке, она целиком зависела от девочек.
- "Прокруст" - по-гречески означает "растягивающий". Был такой разбойник Полипемон. Он укладывал свои жертвы на кровать. Вроде этой. Кому она была мала - того укорачивал. Кому велика - растягивал.
- Ну, от вас бы одна ниточка осталась! - Рослая Ася оглядела её с головы до ног.
Это было чуть-чуть дерзко по отношению к преподавателю, и Нина посмотрела на Асю строго; впрочем, та вряд ли заметила в темноте.
Лёжа на своей неудобной постели и ворочаясь беспокойно с боку на бок, Нина пришла к выводу, что всё-таки не следовало уходить от девочек в другую комнату, так же как и садиться в шофёрскую кабину. Ведь она могла и не ехать с группой на практику, сама предложила директору, и то только для того, чтобы ближе познакомиться со старшеклассницами, сдружиться с ними. А много ли так узнаешь?
Через тонкую стенку явственно доносились голоса. Там не спали, переговаривались. Мечтают девочки, делятся сокровенным.
Нина прислушалась. Шёл спор о заработках доярок.
Сразу стало досадно. Она повернулась на другой бок, подложила кисти рук под голову.
А всё-таки странно. Очень странно! Ленинград - и какая-то Гусиная Ляга, даже без электричества. И она, уже не Нина, а Нина Павловна, на этой разбойничьей кровати…
Странно… Просто не верится!
Утром пошли на ферму. Девочки наперебой рассказывали про достопримечательности деревни.
- Вон в поле, за комбайном, колок… ну, рощица… Видите? Прошлой зимой там тракторист замёрз.
- Как - замёрз? - ужаснулась Нина.
- Обыкновенно! Заблудился в буран и замёрз… А вот тёти Маруси дом, со скворечником. Мы у неё кормиться будем.
- Не в столовой разве?
- Какая здесь столовая!
Фермы стояли на самой окраине, с наполовину ободранными соломенными крышами. Дальше шла степь - чёрная, пустая, пугающая. Коровы, тощие, с выпирающими боками, тщетно пытались достать губами малюсенькие зелёные стрелки, затерявшиеся среди густой путаницы прилизанных талыми ручьями прошлогодних стеблей.
- Худущие! - вырвалось у Нины.
- Зима трудная, - сказала Оля. - Прошлым летом неурожай, кормов не было. Видите, крышу чуть не всю съели.