- Толя, ты не видел моего платка? - спросила мама. - Ах, как жалко! Кажется, я его потеряла. Милый платочек. И память о нашем городе.
- Мама, - сказал я, - тебе письмо из Чехословакии. Лёша переслал. Оно прибыло на наш старый адрес.
- Из Чехословакии? - удивилась мама и сразу забыла про платок.
Дед поднял голову. Мама торопливо надорвала конверт - я видел: у неё дрожали руки - и вытащила письмо.
- Почерк Карпа, - сказала она. - Я не могу читать: дрожат руки и мелькает в глазах… Ничего не вижу…
- Толя, читай, - сказал дед.
Я взял из маминых рук письмо. Там было несколько пожелтевших тетрадочных страничек. А первым лежал новенький белый листок бумаги, исписанный крупными, ровными буквами.
Я начал читать:
- "Дорогой товарищ Катерина Нащокова!
Пишет Вам письмо старый чех, дед Ионек. Точнее, пишет не дед, он не знает русского языка, а его внучек Зденек.
Слава богу, наконец-то я нашёл вас. Теперь получу ответное письмо, и тогда я успокоюсь.
Пересылаю письмо вашего мужа, погибшего на чехословацкой земле. Я должен был давно отправить вам это письмо, но во время фашистской оккупации письмо у меня хранилось отдельно от конверта с адресом. И конверт пропал, когда фашисты сожгли мой дом. Несколько лет я узнавал вашу фамилию, ведь в письме её не было. Я писал много писем в Советский Союз, но по одним именам - Карпишек (так мы звали вашего мужа) и Катерина - много ли узнаешь?
Наконец я разыскал одного чеха-партизана из отряда вашего мужа. Он жил в Высоких Татрах. Я поехал к нему. Он меня отправил к другому партизану в Братиславу. В общем, я объездил десять человек. Все помнили русского, а фамилии его не знал никто. Командир партизанского отряда знал, но он погиб. Мой сын знал, но он тоже погиб. А потом, когда узнали вашу фамилию, начали искать ваш адрес. На это понадобилось немало времени.
Дорогая панна Катерина!
Приезжайте к нам в гости. Берите сына и приезжайте. Здесь у нас в селе в каждом доме примут вас, как родную. Приезжайте, будьте ласковы. До скорого свидания.
Ваш Ионек Брейхал".
Я отложил письмо деда Ионека и посмотрел на папин почерк, на листки бумаги, пожелтевшие и высохшие. Они стали как крылья бабочек в коллекции или листья и травы в гербарии. И, не поднимая головы, я начал читать папино письмо.
- "Дорогие Катя и Толя! Давно вы не получали моих писем, а это моё последнее письмо. Больше мне уже не придётся ходить по земле. На рассвете я буду в руках гестаповцев. Но сначала по порядку.
Мы возвращались с боевого задания. Бомбили тылы врага. Летели мы в одиночку. Наш самолёт получил повреждение и отстал от основной группы. Над Чехословакией самолёт загорелся, и я приказал всем прыгать. Последним прыгнул сам.
В ту минуту, когда я приземлился и погасил парашют, меня окружили фашисты. Их было человек десять. Они обыскали меня, отняли пистолет и твоё письмо. Документы в полёты мы не брали.
"Один?" - спросил офицер.
Было раннее утро, только немного начинало сереть, и фашисты не могли рассмотреть, сколько человек сбросилось на парашютах. Видимо, они засекли одного меня.
"Один, - сказал я. - Остальные погибли. Там, там", - и показал на небо.
Офицер засмеялся. Он что-то приказал солдатам и побежал с ними к рощице, которая виднелась вдали.
Двое солдат отвезли меня на мотоцикле в город, в гестапо. Там я пробыл десять дней, а потом попал в концентрационный лагерь. Русских в лагере не было. Одни чехи.
После гестапо мне было трудно работать: болели руки и ноги. Но не пойти на работу было нельзя. Больных отправляли в госпиталь. А оттуда никто не возвращался. И я работал.
Из лагеря мне помогли бежать чешские товарищи. Они переправили меня в партизанский отряд.
Отряд был маленький, всего человек двадцать, и нам приходилось туго. И вот мы взорвали железнодорожный мост, который был очень нужен фашистам. Они через него возили нефть из Румынии в Германию.
На другой день фашисты приехали в село, расположенное поблизости от моста, пришли в местную школу и арестовали целый класс ребят - двадцать мальчиков и девочек. Это было "наше" село. У нас там жили свои люди. Одним из таких был дед Ионек, отец партизана Франтишека Брейхала. Он нам и принёс эту новость.
Фашисты дали срок три дня: если в течение трёх дней не появится тот человек, который взорвал мост, дети будут расстреляны.
И тогда я решил идти к гестаповцам. Чехи меня не пускали, они сказали: "Дети наши, мы и пойдём". Но я ответил, что если пойдёт кто-нибудь из них, чехов, то фашисты из мести всё равно могут расстрелять ребят. А если придёт русский, то дети будут спасены. И я пошёл с дедом Ионеком.
Теперь ночь, а утром я пойду к фашистам. Когда ты получишь это письмо, то расскажи всем, как я погиб. Главное, найди моих товарищей по полку, пусть обо мне вспомнят.
Всё. Уже рассвет. А у меня ещё много дел. Сейчас я передам и письмо и конверт деду Ионеку. Он всё это сохранит и, когда придёт время, отправит вам.
Прощайте. Ваш Карп".
*
Весь вечер дед читал папино письмо. Потом он долго сморкался, теребил рукой колено и наконец сказал:
- Катенька, мне надо пройтись. Ты не возражаешь? - Он показал на папино письмо.
- Я возьму его с собой.
Маме надо было идти в санаторий, чтобы сделать укол больному, и я пошёл вместе с ней. Не хотелось оставаться одному. На обратном пути мы встретили Сойку, ту самую девочку, которая купалась со мной в первый день.
- У меня ваш платок. Одна тётя его нашла, а я ей сказала: "Я знаю, чей это платок"…
Сойка протянула маме платок, та развернула его и посмотрела - в какой раз! - на эту собачью выставку.
- Я дарю его тебе, - сказала мама. - Он ведь совсем детский. Собаки.
Я посмотрел на маму и понял: она не хотела, чтобы этот платок возвращался к ней и о чём-то ей напоминал. Может быть, о дяде Николае. А мне всё равно было жалко платок. И ведь не маленький я, а жалко. Привык к собакам. Но тут я перевёл глаза на Сойку. Что случилось с её лицом - просто не передать. Какие у неё были испуганные, недоверчивые, насторожённые глаза! Она не верила своему счастью. Ей эти собаки нравились, видно, ещё больше, чем мне. У меня после этого всю мою жадность как рукой сняло.
- Эту собаку зовут Джаз, - сказал я. - А вот этого маленького пёсика Подкидыш.
Остальным ты сама придумай имена.
- До свидания. - Она торопилась побыстрее уйти. - Я их уже полюбила.
Мы молча дошли до дома. Я разделся и лёг спать.
- Мне кажется, что он всё время был жив, - сказал я, - а погиб только вчера.
- Спи, Толя. Пересчитай, сколько над нами звёзд, и заснёшь.
- А ты?
- Мне не заснуть, мне звёзды уже не помогают. Я дождусь деда.
На следующее утро я встал рано и ушёл на рыбалку. Я любил ловить рыбу. Правда, я был плохой рыбак, вечно зевал, когда начинался клёв. Но я любил ловить рыбу. На море тихо. Солнце. И настроение то весёлое, то грустное. Можно додумать о маме, о дяде Косте и о дедушке. Можно поговорить с папой. Так, про себя. А сегодня я придумал написать папе письмо. Пусть многим это покажется странным, а я всё равно напишу. Мне так захотелось написать ему письмо, я ведь никогда ему не писал. Напишу и отправлю Лешке.
Лешке можно, он поймёт.
Тихо на море. Солнце искрится в воде. И никто тебе не мешает - что хочешь, то и придумывай. "Хорошо, что мы с дядей Костей любим море, подумал я. - И хорошо, что есть такой дядя Костя". Но папе я тоже не могу изменить, и я придумал: буду морским лётчиком.
Когда я возвращался, то увидал маму, она шла к пристани.
"В Ялту едет, - догадался я. - В горвоенкомат. Искать папиных товарищей".
Мама была в белом платье, которое давным-давно не надевала, и в белых туфлях на высоком каблуке.
У причала стоял теплоход дяди Кости. Мама поднялась на пирс, и ей навстречу вышел дядя Костя. Мне очень хотелось подойти к ним, но, я почему-то не подошёл.
Я спрятался за будку билетной кассы и смотрел за ними. Я почти ничего не видел, только широкую спину дяди Кости в белом кителе.
Потом теплоход отчалил.
Я долго смотрел вслед теплоходу, пока он не превратился в маленькую белую точку, сверкающую на солнце.
На верхней набережной я встретил отряд артековцев. Они шли строем. В белых рубашках с красными галстуками и в коротких синих трусах. Загорелые. У них был настоящий крымский загар - светло-коричневый. Такого загара нигде не встретишь.
Почему-то, когда артековцы появлялись на улицах Гурзуфа, прохожие останавливались и смотрели на них. И сейчас все остановились, и я тоже остановился. А вожатый артековцев скомандовал, и они громко крикнули: "Всем-всем - доброе утро!"
Мне очень нравилось, что они так кричали.
После встречи с артековцами настроение у меня стало совсем хорошее. Спокойное такое и чуть-чуть грустное, но хорошее.
ОСЛИК И ПЯТЫЙ ОКЕАН
Мы ехали автобусом в аэропорт. Я и мама. Мама сидела на первом сиденье, я - на втором. Мы так устроились потому, что мама сказала, что я слишком ёрзаю и обязательно помну ей платье.
Рядом с мамой разместился толстый и большой лётчик. Он занимал много места, и мама оказалась у самой стенки. Я смотрел, как погибает новое, замечательно отглаженное мамино платье, и наконец сказал лётчику:
- Может быть, вы пересядете ко мне, а то вам тесно.
Мама покраснела, а лётчик стал извиняться.
- Простите, - говорит, - действительно, вам неудобно.
- Ничего, ничего, - ответила мама. - Это я должна перед вами извиниться за своего сына.
"Вот здорово! Я же ещё оказался виноватым! - подумал я. - Удивительно, до чего взрослые любят извиняться!"
Все пассажиры в автобусе посмотрели на нас. Им очень, конечно, хотелось узнать, почему покраснела мама, и они с нетерпением ждали, что будет дальше. Но лётчик просто пересел ко мне.
Наше сиденье покривилось, и я начал скатываться на лётчика.
- Ты, я вижу, легче пуха, - заметил он.
Теперь покраснел я, взглянул на него и подумал:
"Ну как я могу перевесить такую гору?" А вслух ответил:
- Я не самый лёгкий, у нас в классе есть полегче меня. Например… - Но кого назвать, я не знал и ловко перевёл разговор: - Погода нелётная, сплошная облачность.
- Облачность есть. Ты верно заметил. - Лётчик сощурил глаза и посмотрел на небо.
- Но это не опасно? - спросила мама.
- Какая же опасность? - ответил лётчик. - Пока облачность низкая, ваш самолёт никуда не полетит.
Я промолчал. Мне очень хотелось, чтобы лётчик подумал, что мы тоже летим. А мама взяла и сказала:
Что вы, мы не летим! Разве можно с детьми летать? Муж возвращается из командировки. Иркутским самолётом.
Я прилип к оконному стеклу и сделал вид, что не слышу маминых слов про детей.
- Иркутским? - переспросил лётчик. - Можете не волноваться. Там пилот - мой старый друг. Надёжный товарищ.
Автобус остановился у здания аэропорта. Мы попрощались с лётчиком и пошли к справочному бюро.
- Скажите, - спросила мама как можно вежливее, - иркутский прибывает вовремя?
- Опаздывает, - ответили из окошка. - Подойдите через полчасика.
У мамы сразу испортилось настроение. Я стал смотреть по сторонам, чтобы придумать, как её развлечь, и увидел лётчика - нашего автобусного попутчика.
"Сейчас я всё узнаю", - подумал я и пустился догонять лётчика. По он шёл очень быстро и ни на кого не налетал, а я всё время с кем-нибудь сталкивался.
Лётчик открыл какую-то дверь и скрылся. Я прошмыгнул следом за ним и попал в длинный пустой коридор. Где искать теперь лётчика, я не знал, потому что дверей было много и все плотно прикрыты. Только в одной в узенькую щель пробивалась полоска света.
Я медленно подошёл и услышал знакомый голос:
- И давно потеряна связь?
- Больше часа, - ответила женщина.
Я слышал, как лётчик стал ходить по комнате.
В дверную щель мне видна была карта, вдоль и поперёк пересечённая разноцветным пунктиром. И по каждому пунктиру двигалась маленькая фигурка самолёта.
- Позвони-ка ещё разок, - сказал лётчик.
Женщина, которую я не видел, спросила по телефону:
- Иркутский не появлялся?
И тут я догадался: "Иркутский! Это самолёт, на котором летит папа".
Я открыл дверь и просунул голову. За столом сидела женщина. Она была в синем форменном кителе с тремя золотыми нашивками на рукаве. Лётчик стоял спиной ко мне и смотрел в окно на аэродромное поле.
- Мальчик, ты откуда здесь? - строго спросила женщина.
Лётчик оглянулся. Он совсем не удивился, что увидел меня, а только сказал:
- Это мой знакомый. Тоже иркутский встречает. Ты что, всё слышал?
Я кивнул.
- Слышал и, может, даже испугался, хотя пугаться совсем нечего. Подумаешь, связь потеряли! Восстановят. Вон лучше посмотри, какая карта. Это, брат, хитрая карта.
Видишь, по ней игрушечные самолёты двигаются, они на наш аэродром летят. Можно сказать, говорящая карта. Посмотрел на неё - и сразу знаешь, где самолёт находится.
Лётчик говорил, но я плохо его слушал, а всё шарил глазами по карте.
- Скажите, а где иркутский самолёт?
- Иркутский? Вот он. - И лётчик показал на маленький самолётик, который неподвижно стоял на зелёной пунктирной линии.
- Ну, я пошёл. Мне к маме надо, - сказал я и вышел в зал ожидания.
Мама сидела в стороне от всех и читала газету.
- Ты где был? - спросила она.
- Да так, гулял, - соврал я.
Прошёл ещё час, а в справочной по-прежнему ничего не знали про иркутский самолёт. Какие-то самолёты прилетали и улетали, а нашего всё не было.
Мы сидели с мамой и не разговаривали. Тогда я незаметно сполз со стула и пошёл в диспетчерскую. Я тихонько приоткрыл её дверь и отыскал зелёную пунктирную линию.
Иркутский самолёт стоял на прежнем месте.
Я вернулся к маме. И тут снова появился лётчик, он шёл не торопясь.
- Товарищ, товарищ! - крикнула мама.
Он оглянулся и подошёл.
- Я очень волнуюсь и поэтому решилась вас окликнуть. Почему-то до сих пор нет нашего самолёта.
Лётчик посмотрел на меня, и я отвернулся. Я боялся, что он сейчас всё расскажет маме.
- Не волнуйтесь. Плохая погода. Где-нибудь сидит или сбился с курса. На нём, знаете, какой пилот бывалый! - Лётчик сел рядом с мамой. - Отличный парень! Я его ещё с войны знаю. Тогда он мальчишкой был. Если хотите, могу про него историю рассказан., всё равно ведь нам ждать.
*
Было это в 1941 году…
Пилот считал раненых, которые входили в самолёт. Одни опирались на автоматы, как на палку, некоторых несли на носилках. Он считал вслух: "Раз, два, три, четыре…" Все напряжённо прислушивались к размеренному счёту. "Пять, шесть, семь…"
Раненые стояли в очереди к самолёту молча, но каждый из них с трепетом ждал, когда этот счёт прекратится.
В очереди среди раненых был здоровый мужчина. Он держал за руку мальчика лет одиннадцати, бледненького, худенького, одетого в гражданское платье, неизвестно как сохранившееся в этих партизанских лесах.
Пилот считал: "Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать". Потом он замолчал, и в самолёт влезло ещё несколько раненых.
- Всё! - сказал он. - Больше нельзя!
Мальчик вырвался и отошёл в сторону. К нему подошёл его попутчик и начал что-то говорить. Мальчик слушал, опустив голову, потом снова вложил свою руку в его руку и стал в конец очереди.
В очереди, кроме них, осталось всего три человека. Двое совсем молодых парней, один с перебинтованными руками, другой с перевязанным лицом, на котором виднелись только удивительно голубые глаза. И третий постарше, бородатый.
Но пилот всё равно сказал:
- Всё, больше не могу! А то не взлетим.
Трое молчали. Они знали: раз нельзя, то нельзя, хотя если они останутся в лесу, без врача, то умрут от ран. Но они молчали. Их суровые лица, огрубелые от войны и невзгод, были мрачны.
И человек с мальчиком тоже молчал.
Пилот оглянулся. Эти трое поворачивались, чтобы уйти. Тогда он открыл люк самолёта и крикнул:
- Сдать всем оружие и лишние вещи! Быстро!
Обычно, когда самолёты летели из этих далёких партизанских лесов в Москву, то все раненые брали с собой оружие. Дорога была трудная, нередко случалось, что самолёт в пути сбивали фашисты и раненым приходилось сражаться, чтобы не сдаваться в плен.
Скоро у самолёта выросла горка автоматов, запасных обойм, гранат, пистолетов разных марок.
Пилот посмотрел на эту горку оружия, потом перевёл взгляд на раненых. Они стояли теперь рядом, и мальчика из-за них не было видно. И крикнул:
- Ещё!
Из самолёта полетели шинели, вещевые мешки, фляги с водой, чья-то рука выбросила несколько пар сапог. Тогда двое из этих, голубоглазый парень и бородатый, сели на землю и тоже скинули сапоги. Потом бородатый помог присесть третьему, у которого обе руки были перевязаны, и стащил с него сапоги.
- Ну, входите, - сказал пилот.
И трое, ступая босыми ногами по железным ступеням лесенки, скрылись в самолёте.
Пилот уже хотел убрать лесенку, но мужчина с мальчиком сказал:
- Товарищ, паренька ещё захвати. Необходимо… - Он что-то хотел добавить, но посмотрел на мальчика и не стал.
Пилот нехотя отстегнул кобуру с пистолетом, сбросил кожаное пальто и кивнул мальчику:
- Входи.
Самолёт дрогнул. Рёв мотора разорвал ночную напряжённую тишину. Машина медленно побежала, переваливаясь на кочках, но всё же набрала положенную скорость и взлетела.
Была осенняя ночь. Тихая и звёздная. В самолёте сидели и лежали люди.
Прислушивались к шуму мотора. Они летели в тёмном небе, как слепые, ничего не видя, а где-то далеко-далеко под ними лежала земля. II вдруг они точно прозрели: самолёт попал в луч вражеского прожектора. Все ждали, что в следующий момент прожектор погаснет, но он горел неярким светом, точно кто-то повесил в самолёте обыкновенную электрическую лампочку.
Пассажиры самолёта, и молодые и старые, поняли, что стоят на краю страшной пропасти. Они могли каждую секунду погибнуть, но никто не шелохнулся, потому что, если бы у них под ногами была земля, то они кричали бы и дрались, а тут они были в небе. Их привязывал к земле только острый луч прожектора, который готовил им гибель.
А мальчик думал об отце и плакал. Отец его погиб несколько дней назад. Он ничего не боялся, он только плакал.