Документальная повесть о Тане Савичевой, ленинградцах в блокадном городе.
Содержание:
-
От автора 1
-
Глава первая - Савичевы 1
-
Глава вторая - Война 4
-
Глава третья - Город-фронт 7
-
Глава четвертая - Зима 10
-
Глава пятая - Блокада 14
-
Глава шестая - Голодно-холодно 18
-
Глава седьмая - Ленинградская симфония 20
-
Глава восьмая - Весна 23
-
Глава девятая 25
-
Глава десятая 27
-
P.S 31
-
Таня. Вместо эпилога 33
-
Примечания 34
От автора
Она жила в Ленинграде, обыкновенная девочка из обыкновенной большой семьи. Училась в школе, любила родных, читала, дружила, ходила в кино. И вдруг началась война, враг окружил город.
Блокадный дневник девочки до сих пор волнует людей, обжег и мое сердце. Я решил рассказать о былом и отправился по следам горя, безмерных страданий, безвозвратных потерь. Но отыскались родственники, семейные фотографии, архивные бумаги, нашлись свидетели. Я держал в руках вещи, что хранили касание рук девочки, сидел за партой в классе, где она училась, смог бы с закрытыми глазами обойти ее прежнее жильё и назвать все предметы.
Порою казалось, что я рядом с той девочкой. В том блокадном, трагическом, непокорном городе. И мучало бессилие помочь, спасти. И вспомнилось пережитое лично.
…Никому не дано творить чудеса, ничто не изменить, не исправить в прошлом, но можно и должно предупредить и оградить будущее. Я расскажу, обязан рассказать.
Итак, жила-была девочка. Звали ее Таня Савичева.
Глава первая
Савичевы
Ленинград стоит на островах. Самый большой из них - Васильевский. Вдоль, как полосы на спине бурундука, тянутся проспекты с названиями, поперек - безымянные улицы. Зато каждая сторона улицы - линия имеет свой номер. На 2-й линии, в доме 13/6 жили Савичевы.
Внизу - Таня с мамой, братьями, сестрами и бабушкой, во втором этаже, прямо над их квартирой, - два одиноких брата, Танины дяди. Так что в одном подъезде жили сразу девять Савичевых.
В доме только и разговоров о скором отъезде в Дворищи. Потому, наверное, и приснилась дедовская рубленая изба-пятистенка. Будто выходит Таня из полутемных сеней на светлое крылечко. Вся такая нарядная, городская. Синее, в крупный белый горошек платье, зонтик курортный в руке, через плечо сумочка матерчатая из того же ситца и тоже мамой сшитая, белые носки с двумя голубыми полосочками и спортсменки со шнуровкой. Русые волосы прижаты обручем, пружинистой дужкой, обтянутой цветным целлулоидом.
Сошла по ступенькам на землю. Позади со стуком оконные створки распахнулись, кто-то спросил: "Ты куда навострилась?" И Таня этак по-взрослому: "На Вельское озерцо, искупаться".
Миг - и за околицей. Идет-бежит на деревенский пляж, перепархивает луговые цветы и травы. И чувствует: захочет - поднимется выше зеленых косогоров, поплывет над псковским краем.
И вот она уже в небе.
В Дворищах вся родня на улицу высыпала. Улыбаются, ахают, машут. Кто ладошкой, кто платком.
А это еще кто-что? За огородами, на солнцепеке лежит коза не коза. Голова у нее человеческая, как у египетского сфинкса. И колышек, к которому привязана, высокий, фигурный, чашей увенчан. Точь-в-точь бронзовый светильник у Невы.
"Бе-е, - зовет коза. - Бе-бе! Спускайся, молочком угощу".
"Спасибо, - отвечает Таня. - С удовольствием бы, и пить ужасно хочется, но такая красота в небе!"
В лиловой дали город, древний Гдов у знаменитого Чудского озера; вблизи - многолюдные Дворищи. Вдруг рядом бесшумно планер объявился. За прозрачным колпаком пилотской кабины сестра видна. В комбинезоне, летчицком шлеме, в больших очках - будто с запомнившейся Тане праздничной демонстрации на Дворцовой площади.
Покачала сестра дриветственно крыльями, спросила: "Нравится?" - "Прекрасно, дух захватывает! И ничуть не страшно", - восторженно кричит Таня. Нина вздыхает: "А мама запретила мне летать, заставила бросить аэроклуб…"
Таня шепчет: "Ты смелая, я горжусь тобой". Планер грустно отмахнулся крыльями. Что уж теперь говорить об этом. Ни к чему душу бередить.
"Летим в Ленинград!" - Нина не предлагает, командует. Она не только внешне, но и характером в маму: добрая и решительная.
"Летим!" - с радостью соглашается Таня.
С высоты поднебесья видно далеко-далеко. Вон уже Исаакиевский собор, Адмиралтейство. Заблистали золотые…
"Бе-елые", - поправил, заикаясь, мужской голос.
"Почему - белые?" - возражает Таня. Купол храма и шпиль с корабликом - золотые.
Заспорила - сон и оборвался, кончился полет.
- Черных сама насушу, - сказала мама.
Голос мамин особенный, с улыбкой.
- Как в Дворищах говорят? "От Марии Игнатьевны без сухарей не уедешь". Так, Мишулька?
Брату уже двадцать лет, Мишулькой называли его в детстве.
- То д-давно было, когда г-голодовали, - Миша с малолетства заикается.
- В деревне и ныне не очень сытно, - говорит мама. - Прикупи сухариков, батонов белых. Да пряников с повидловой начинкой.
- Дорога сама з-знаешь какая… - продолжает упрямиться Миша.
Путь в Дворищи не очень долгий, но сложный. Поездом до Кингисеппа, затем километров десять лесом и полем. В дождь и парная упряжка застревает. А пеши, с громадным чемоданом и тяжеленным рюкзаком…
- Все руки об-борвешь.
- Надо, Михаил, - совсем уже иначе произносит мама. Человек мягкий, добрейший, но слово ее твердо. Бесполезно перечить. И непринято в семье старших не слушаться.
- Л-ладно.
Таня лежала с закрытыми глазами: жаль расставаться с полетом.
В другой комнате застрочила, как пулемет в кино, швейная машина: мама принялась за работу. В передней возился Миша, собирался идти по магазинам.
"А почему он не на заводе?" - удивилась Таня и вспомнила, что брат с сегодняшнего дня в отпуске и завтра уезжает в деревню. Через две недели поедут следом и Таня с мамой. Отпразднуют бабушкин день рождения и поедут. На все лето. А Лека, Нина и Женя прибудут в Дворищи тогда и на столько, когда и какой кому отпуск дадут на работе.
Таня приоткрыла глаза: сон все равно не вернется.
Кровать с никелированными шарами на высоких спинках отгорожена гигантским буфетом и трехстворчатой ширмой. Буфет с резными дверцами, множеством отделений и бесчисленными ящичками разделяет комнату на спальню и гостиную. Ширма красного дерева с узорчатыми стеклами - сбоку.
Из-за ширмы выглядывала бабушка. Ее давняя подруга и родственница как-то гостила здесь и рассказывала, что бабушка - тогда, конечно, еще не бабушка, совсем молодая женщина - выделялась умом и красотой. Она и сейчас такая, уверена Таня.
Умные, выразительные глаза, чистый и высокий лоб; несмотря на седые волосы, ни за что не угадать, сколько на самом деле лет. А бабушке 22 июня исполнится семьдесят четыре. Знакомые и соседи обращаются к ней почтительно, по имени и отчеству - Евдокия Григорьевна. Она старее всех Савичевых, но очень бодрая и все успевает, со всем управляется, главная кормилица…
- Пробудилась, маленькая?
Таня самая младшая в семье - но какая же она маленькая?
- Ба-абушка, я в четвертый класс перешла, мне скоро двенадцать будет!
Счастливый сон не забылся. Таня сладко потянулась, будто крылья развела, похвалилась горделиво:
- А я опять летала.
- Ну и хорошо, ну и замечательно. Стало быть, растешь, взрослеешь. Ну, поднимайся, маленькая, одна ты еще не кушала. Некогда мне, я в гости навострилась. Поедешь к тете Дусе?
Дуся - бабушкина племянница и, значит, никакая Тане не тетя, да и знают о ней всего ничего. Сюда не ездит, к себе на Лафонскую улицу не зовет. Время от времени ее навещает бабушка и берет иногда с собою Таню.
Прокатиться через половину города к Смольному заманчиво, но и упустить прогулку с дядей Васей жаль. С ним так всегда интересно!
- А можно, я останусь? - вежливо отказывается Таня.
Бабушка ничуть не обиделась:
- Оставайся.
Родословная
Таня ела без охоты. На завтрак яичница, булочка с маслом и чай.
- Молока в Дворищах вволю попьешь. Козье. Оно вкусное, целебное, врачами тебе прописанное.
- Не люблю козье, - поморщилась Таня. - Жирное, сладкое.
- Любишь не любишь, а надо. Для здоровья твоего требуется. Ну, кушай, кушай.
- Ба-абушка, "кушай" говорят маленьким. Евдокия Григорьевна сдвинула брови:
- Яйца курицу учить будут!
Строгое выражение лица тотчас и пропало, сменилось обычной веселой ласковостью.
- Все вы для меня маленькие, все мои дети. Вообще, усадить рядышком бабушку, маму, Леку,
Нину, Мишу, Таню - сразу признаешь близких родственников. Все темно-русые, сероглазые. А вот у Жени черные, жгучие глаза и волосы черные почти. Она вся в папу, в Николая Родионовича. Он в конце жизни, конечно, иначе выглядел. Облысел, в усах и бороде клинышком густая проседь…
- О чем размечталась? Ешь, не отвлекайся на фантазии.
Таня послушалась, но вилка опять замерла в руке.
- Ты - Федорова, и мама была Федорова, пока папа не женился на ней.
- В тех самых Дворищах и поженились, - с удовольствием подхватила историческую семейную хронику бабушка. - Мы с твоим дедом были направлены туда из Петербурга. Так назывался тогда Ленинград. Дед твой - рабочий-металлист, участник революционного подполья… А с чего ты вдруг в родословную ударилась?
- Так все мы на тебя похожи, какой ты на старой карточке снята.
- Порода, стало быть, такая, в Арсеньевых-Федоровых пошли, - не без удовлетворения подтвердила бабушка. Девичья фамилия ее была Арсеньева.
- Но Женя…
- Она брюнетка, в Савичевых.
- А тогда почему у дяди Васи и дяди Леши глаза тоже серые и волосы…
- Ешь! На часы погляди своими серыми глазами: сколько над тарелкой сидишь?
Настенные часы-ходики показывали без пяти десять.
- Через минуту чтоб ни крошки, ни капли! - приказала бабушка и ушла переодеваться.
Таня посмотрела в окно. Напротив кухни глухая стена другого дома, слева арка - проход во второй внутренний двор. Ничего интересного.
- Кушаешь или опять в облаках витаешь? - донеслось из глубины квартиры.
- Ем! - И Таня, чтоб не огорчать бабушку, совладала наконец с несчастной глазуньей.
- Ну и молодец. Убери за собой, а я поехала.
- Маня! - крикнула уже из передней. - Я поехала к Дусе!
- Счастливо, мама, - отозвалась Мария Игнатьевна.
И Таня пожелала доброго пути.
- Ну, с богом. Бабушка рассмеялась:
- "Богомолка"! А еще в пионерки готовишься. Таня надула припухлые губы:
- Сама же так говоришь всегда.
Кто и куда ни уходил бы из дому, обязательно докладывал: "Я пошел", "Я пошла, бабушка". А та неизменно напутствовала: "Ну, с богом".
- Ну говорю, ну привычка такая, - оправдалась бабушка. - Я же когда родилась и росла? В прошлом столетии! И в церкви венчалась. Тогда иначе нельзя было, незаконно. Да и мама твоя еще в старое время замуж выходила.
Таня знала, что в лакированной шкатулке с красивой палехской росписью хранятся как фамильные драгоценности мамины свадебная фата и свечи. А еще там лежит небольшой листок с безысходным названием "Свидетельство о смерти", где написано, что Савичев Николай Родионович умер 5 марта 1936 года.
Жара
Такого жаркого лета не помнила и бабушка, уроженка Ленинграда. Коренная жительница, она считанные годы была в разлуке с родным городом. И Танины родители, поженившись, еще в начале века переселились в северную столицу. Так что, как полагала Таня, Савичевы жили в Ленинграде всегда. Правда, она и большинство ее братьев и сестер появлялись на свет в Дворищах, ныне Псковской области.
С маминых слов выходило, что она специально ездила туда за своими детьми: "Природа там красивая, молоко парное и дышать легко. Зимой не холодно, летом не жарко".
* * *
Ленинградский климат от Псковского мало чем отличается, но в том, тысяча девятьсот сорок первом году лето в городе было действительно тяжелым.
* * *
Запотевший стакан с "газировкой" приятно холодил руку. В подкрашенной лимонным сиропом воде метались пузырьки, выскакивали на поверхность, лопались в пене, щипали в носу.
- Еще? - щедро предложил Миша. Таня отрицательно качнула головой:
- Колется.
- Тогда все, с-спасибо.
Продавщица, женщина средних лет с бородавкой на щеке, толстая, жирная - весь халат в буграх и складках, - выудила из тарелки мокрые медяки.
Миша ссыпал сдачу в кошелек и заглянул в бумажку.
- Та-ак, мука пшеничная - два пакета, макароны для Дворищ… Ладно, м-макароны легкие, они с дырками.
Таня не поняла шутки, спросила:
- А как в них дырочки делают?
Брат посмотрел на нее сверху вниз, улыбнулся:
- На расточных с-станках или дрелью, вручную.
- Каждую макаронину?!
- Персонально! - И не выдержал, заулыбался: - Какая ты еще маленькая!
Миша давно окончил фабрично-заводское училище и работал слесарем-сборщиком на заводе. Таня надула губы: "Большой, а обманывает".
- Ладно, не обижайся. Не спец я в м-макаронной технологии. Спроси чего полегче.
- А почему в этому году лето такое жаркое?
- Много будешь знать, скоро состаришься, - выкрутился Миша.
- А я про все хочу знать. И не состарюсь никогда! - с вызовом заявила Таня.
- Фантазерка ты, верно бабушка говорит. Все люди в стариков и старух обращаются, а ты, з-значит, будешь вечно молодой?
- А вот и не состарюсь!
- Л-ладно, - уступил милостиво брат, - живи вечно!
* * *
Поезд Ленинград - Кингисепп отправлялся вечером. Жара к тому времени отступила, хотя солнце висело еще высоко, как и должно в разгар белых ночей.
На вокзал Мишу провожал только Лека. Таня с Василием Родионовичем дошли до трамвайной остановки у моста Лейтенанта Шмидта.
Трамвай шестого маршрута "Кондратьевский проспект - Балтийский вокзал" подошел почти сразу же. И поговорить на прощание не успели. Брат уже с площадки прокричал:
- Танечка, жду тебя с мамой через две недельки!
Скрежеща и тренькая, вагон укатил по мосту через Неву.
Сфинксы
Попрощались на две недели, а расстались будто навсегда, так стало тяжко. Обратно шли молча, по набережной, вдоль каменной береговой ограды.
У гранитного спуска несли караульную службу сфинксы.
Дядя Вася изумленно поднял мохнатые брови, словно впервые увидел сказочные фигуры:
- Эт-то еще что и откуда?
Таня сперва неохотно вступила в излюбленную игру:
- "Сфинкс из древних Фив в Египте перевезен в град Святого Петра в 1832 году", - ответила словами русской надписи на постаменте.
- А что за фигуры и значки? - выводя Таню из грустного состояния, спросил дядя, показав на иероглифы, и она "расшифровала" древние письмена:
- "Сын Ра Аменхотеп, правитель Фив, строитель памятников, восходящих до неба, подобно четырем столпам, несущим небесный свод".
Царь Египта, сын Солнца Аменхотеп, высеченный из камня сиенита в образе человека-льва, бесстрастно и незряче глядел вдаль. Высокий двухъярусный головной убор немее и гофрированный воротник, ниспадающий гладкими латами на грудь с многорядным ожерельем, придавали фараону божественность; туго сплетенная бородка, подвязанная ремешком, означала жизненный опыт и мудрость.
У левого сфинкса бородка и губы с отколами. Раны, нанесенные завоевателями Фив, или дорожные увечья. Путь от места археологических раскопок до Европы неблизок.
"Ему, наверное, до сих пор больно", - думала с состраданием Таня. Сфинксы для нее были как живые.
Дядя Вася рассказывал, что эти самые сфинксы несколько тысячелетий назад стояли у священного храма в древней столице Египта. Они считались самыми надежными стражами, но, увы, не спасли от разрушения ни храм, ни город. Завоеватели снесли Фивы с лица земли, похоронили под обломками грозных сфинксов. "Нашествия врагов, - заключал Василий Родионович, - не могут отразить ни божества, ни фараоны".
Он знал, что говорил, сам на фронте сражался в мировую. И дядя Леша, Алексей Родионович, солдатом был.