Мама крепко спала или не поняла, что ей сказали, пробормотала что-то невнятно. Пока спит, можно сбегать на рынок, тут ведь близко…
- Я скоро вернусь, - тихо попрощалась Таня, - быстро. Так я пошла, мама.
И сама себе пожелала мысленно: "Ну, с богом".
Рынок
До войны Андреевский рынок похож был на громадный аквариум. Пятьдесят лет простоял на Большом проспекте ажурный павильон из стекла и металла. Железные решетчатые рамы составляли двускатную крышу, служили стенами и фронтонами. От бомбежек и обстрелов стекла потрескались, разбились, осыпались, как черепица, как отжившие листья, еще осенью.
Весной сорок второго, в конце апреля, Васильевский остров подвергся жестокой бомбардировке и обстрелу. Разрушения и жертвы были на многих линиях, от Пятой до Двенадцатой. Сгорел Андреевский рынок, огонь уничтожил многочисленные лари на Шестой линии, доконал остов центрального павильона.
* * *
Рынок от дома в двух кварталах. Минуты ходьбы. Братья запросто бегали туда и обратно без передышки. Мама, отправляя с поручением Леку или Мишу, так и говорила: "Сына, сбегай на Андреевский".
"Бегать" - забытое, доблокадное. Люди перемещались. Брели, покачиваясь, волочились, шаркая подошвами. Плелись, как шутливо выражался дядя Вася.
Таня плелась, брела к Андреевскому рынку.
Люди толкались вокруг бывшего рынка, роились в улице и на проспекте. Неподвижная и плотная издали масса вблизи живо бурлила, тасовалась, кружила, сбивалась в группы, распадалась.
Все продавали и покупали, расставались с последним и богатели неизвестно для чего, теряли и обретали, хитрили и сами страдали от обмана. Здесь не было власти денег, они ничего или почти ничего не значили. Только натуральный обмен, вещи на продукты питания. Предлагали меха, фарфор и перстни, взамен просили еду. Сообщали, как о крайней нужде: "Нужен сахар", "Нужен хлеб", "Нужны жиры".
- Беру золото, - дохнули прямо в ухо.
Таня вздрогнула и обернулась. Человек в бекеше со смушковой оторочкой, в кубанке без звездочки; хромовые самоги. Из щелей на щекастом лице наглый и сторожкий взгляд.
Такие сытые лица встречались очень, очень редко. У людей с такими лицами было все. Разве что недоставало золота, других бесполезных вещей.
- Нужен лук, - от растерянности пролепетала Таня.
Белесая бровь чуть изогнулась, жирные губы разомкнулись криво:
- Найдем.
Сытый властно взял Таню под локоть и отвел в сторонку.
- Покажи.
- Мама… Ей живые витамины… - бессвязно объясняла Таня. Вещь застряла в кармане, никак не вытаскивалась.
- Ну, что там? - нетерпеливо наседал сытый тип. - Какой пробы?
Наконец удалось извлечь турчанку-персиянку.
- За идиота считаешь?! - оскорбился тип. Он выругался и исчез, будто испарился.
Успокоившись, Таня прижала статуэтку к груди и опять влилась в торжище.
- Нужен лук…
Долги
Турчанка-персиянка с кувшином никого не интересовала. Никто даже не остановился подле Тани, не спросил, сколько же она просит за безделушку, которой и до войны грош цена была.
Нет, подходил один человек. Седобородый, в очках с толстыми, как у покойного Леки, стеклами. Близоруко наклонился, носом почти клюнул, легким ударом ногтя вызвал пустотный звук.
- Прошу извинить великодушно. Коллекционирую только подлинное.
Таня ничего не ответила. Она так утомилась путешествием на рынок и долгим, явно безнадежным стоянием, что не было ни желания, ни сил что-то говорить сумасшедшему старику. Разве нормальный, в своем уме человек отдаст хлеб за еще одну вещицу для своего собрания.
- Нужен лук… Нужен лук.
И вдруг Таня увидела его. И сразу, конечно, узнала, хотя за тот месяц или полтора, что они не встречались, он разительно изменился. То ли прибавки Андреенко, то ли весеннее солнце, а скорее то и другое, но Серый, Иннокентий Петрович, выглядел бодрым, деловитым, в глазах его светилась жизнь. Он опять облачился в свой серый командирский плащ, но условное прозвище Серый явно не годилось.
Иннокентий Петрович, очевидно, давно уже присматривался к Тане, однако не приближался, пока она сама не обратила на него внимание, и он, в свою очередь, понял, что она узнала его. Лишь тогда Иннокентий Петрович сделал шаг и другой, спросил негромко сиплым своим, булькающим голосом:
- Что нужно?
- Нужен лук. - механически ответила Таня.
- Какой лук? - попросил он уточнить.
- Живой. Доктор…
- Хорошо, - перебил он. - Попробуем. Дайте вашу штучку.
Она, будто под гипнозом, отдала турчанку-персиянку.
- Никуда не уходите, - строго наказал он и скрылся со статуэткой.
Она приросла к месту, боясь и на полшага отойти, хотя поняла минут через десять, что совершила непростительную глупость, дала обмануть себя, как маленькую, наивную и глупую девочку. И когда прошло еще столько же. а Иннокентий Петрович так и не объявился, Таня, глотая невыплаканные слезы, понурившись от обиды и горя, стала выбираться из рыночной толпы.
Она уже вышла на Большой проспект, но там ее и догнал Иннокентий Петрович. Он хрипло, натужно дышал, почти не разобрать было его речь:
- Мы же условились… гражданка… Возьмите… - В скрученной птичьей руке был тонкий пучок зеленых, сочных, живых луковых стрелок. - Берите же…
- Спасибо…
Надо было сказать еще какие-то слова, они звучали внутри, в душе.
- Не благодарите, - велел Иннокентий Петрович. - Это я у всех в долгу, гражданка.
Она подумала, но не успела спросить его, узнал он или не узнал ее. И какая она гражданка, Таня Савичева? Она еще ученица четвертого класса. Всего лишь.
Он ушел. Им уже никогда не было суждено встретиться.
Мама
Наверное, мама все это время не просыпалась. Даже не спросила: "Где так долго была, доча?" Не спросила и откуда взялся зеленый лук, только посоветовала:
- Не сразу все… Раздели… Дня на три чтоб… Маме было очень трудно говорить. У нее перехватывало горло, а сердце обложила блокадная болезнь.
Она и от лука отказалась, от живого витамина. Иссохший желудок не принимал. Или доче все оставляла.
- Поздно, все уже поздно…
То были слова доктора Анны Семеновны.
- Так она же сама велела, - начала Таня и оборвала себя, чтобы не выдать секрет.
- Доча, когда случится, умру когда… Нащерина… Тетя Ираида все сделает… А ты к Дусе… К тете Дусе… Помнишь адрес?
- Не говори так! Такое…
- Некуда откладывать, доча. Вот, бросаю тебя, одну оставляю… Это факт.
Таня зажала уши руками, закачалась из стороны в сторону.
И еще было страшно, что мама могла не дожить до следующего дня. Куда побежишь, кого позовешь глухой ночью?
* * *
Мама в последний раз пожалела Таню, умерла при свете дня.
Грифель с одного бока исписался, острый край деревяшки оставил след на тонком листке с буквой "М":
Мама в 13 мая в 7.30 час утра 1942 г
Глава десятая
Белые лоскуты и заплаты на корабельных маскировочных сетях заменили на летние - зеленые, коричневые, голубые. На палубах выросли, как декорации в театре, дома из фанеры с измалеванными окнами, чтобы сбивать с толку вражеских летчиков. Артиллеристы, те бьют, не видя цели, рассчитывают данные для стрельбы по картам и таблицам. Редкий день на город не падали тяжелые снаряды.
А Ленинград жил привычным уже, фронтовым, блокадным укладом, радовался летнему теплу и нарождающейся зелени.
В садах и парках собирали съедобные травы для супов и каш, изучали карманные книжечки-инструкции на скорое будущее: как заваривать чай из кипрея, какие и от каких хворей спасают целебные травы, на что пригодны сурепка и одуванчики.
Во многих домах появилась вода; женщины, собираясь группами, расставляли корыта и тазы с бельем на мостовых и панелях, стирали на улицах, пользуясь дорожными стоками.
Бледные, истощенные люди часами сидели на солнце, подставляя лучам цинготные язвочки на обнаженных руках и ногах.
* * *
На ступенях парадных, на выступах фундаментов торговали вазочками, статуэтками, картинками в рамках, патефонными пластинками, настенными тарелками. Покупатели - редкость, лишнего хлеба не бывает.
Жить!
Все в Тане обездвижело, закаменело, смерзлось, - все омертвело. Она лежала на бабушкином сундуке, одна в кухне, в квартире, на всем белом свете одна - круглая сирота.
Когда мама скончалась, Таня вписала ее в блокнот сразу же, забоялась, что позже не сумеет. Потом сходила за Ираидой Ивановной, а дальше уже Нащерины и другие соседи вызывали врача, обряжали покойницу, отправляли в грузовике на Пискаревку.
Огромный пустырь рядом с Пискаревской дорогой стал кладбищем еще в начале зимы.
Маму увезли в тот же день. Было тепло, маме никак нельзя было оставаться дома, задерживаться на земле.
Приходили и уходили люди. Таня никого не узнавала, ни с кем не разговаривала. Ее, наверное, считали бесчувственной или безнадежной дистрофичкой, а она просто не могла шевельнуть ногой, ворочать языком, издавать звуки.
В квартире было людно, как до войны. Затем вдруг и разом все исчезли. Нащерина хотела увести к себе, но Таня категорично замотала головой. Ираида Ивановна не уговаривала, обещала зайти поутру.
В коридоре кто-то - кто, Таня не определила - сказал со вздохом:
- И она не жилица.
- Ох, не жилица, - поддакнули сердобольно.
Говорили, конечно, о ней, Тане. Громко, не таясь. Что скрывать, когда человеку жить осталось всего ничего…
Долго и упорно боролась она с маминой помощью за жизнь. С маминой смертью и Танина жизнь исчерпалась.
Близилась пора белых ночей, ночи становились все короче и короче. Таня очнулась от забытья в тот неясный час, когда ночь уже обесцвечена, а заря еще не зажжена, все в природе зыбко, неопределенно.
Она совсем не ощущала себя. Попыталась выпрямить ноги, разжать скрюченные пальцы - не смогла, будто нет их вовсе. "Жива я или уже не жива, не жилица?"
Да, точно так говорили о ней: "Не жилица".
Не жилица. Не жилица!
Будто током ударило, подкинуло на жестком ложе сундука.
Почему? За что?! Измученная, страдающая душа возмутилась, восстала. Инстинкт самосохранения возродил утраченные, казалось, последние силы, остатний резерв, и, как уже случилось однажды, электрический импульс, пронизав с головы до ног, вернул способность к движению - основу основ жизни.
Нет, она будет жить. Будет! Жить!
Вещи
Никогда-никогда так не хотелось жить, как сейчас, но и никогда не было в жизни так одиноко и отчаянно худо. Таня потерянно бродила по квартире, слонялась среди вещей, знакомых и обязательных с тех пор, как она помнила себя, а теперь никчемных и никому не нужных. Все Савичевы умерли, и, значит, все, что им служило, чем они пользовались в жизни, утратило смысл и практическое значение.
Вспомнилось вдруг объявление на зимнем заборе:
За ненадобностью продается легкий гроб…
Почему - легкий? Из тонких и сухих досок? Маленький, детский? И почему оказался ненадобен? Не дождались, отвезли в простыне или одеяльце? Или чудо свершилось - вернулся кто-то с половины пути на тот свет? Поторопились с заказом, зря потратились? Живым гроб ни к чему. Как мертвым без надобности мебель, вещи…
Город еще спал, и напряжение в электрической сети было таким хорошим, что в багрово-сумрачной дымке виднелись отдельные предметы. Недавно еще взаимосвязанные, они создавали в доме тепло и уют, теперь же были разрозненные, обособленные.
Покрытые толстым слоем пыли зеркала не отражали даже свечение лампочки.
В грязном квадрате рамы утонула купальщица.
Рыцарь потускнел, исчез благородный блеск металлических доспехов.
На искалеченных дверцах буфета не различить ни фруктов, ни тетерок.
Выдворенные за ненадобностью из кухни "венские" стулья неприкаянно гнулись на случайных местах. И бабушкиного сундука предостаточно для оставшихся в живых Савичевых. Таня спала на нем и сидела.
До сознания будто лишь сейчас дошло, что она осталась одна, совсем одна. Не к кому пойти, некому рассказать. Разве что только блокнотику можно поверить свои горестные новости, скорбную хронику семьи.
Итог
Таня перелистала алфавитную часть блокнотика. Исписала-то, оказывается, всего-навсего шесть страничек. Но Савичевых до войны было девять!
Ах да, да-да, с Мишей и Ниной ведь неизвестно что, ну и она, Таня, девятая. И с нею неизвестно, как будет. А случится и с нею это, страничка с буквой "Т" все равно останется чистой, некому будет заполнить.
Она и в этот, последний раз не изменила своему правилу, строго придерживалась алфавита. Кто обнаружит блокнот, догадается, в какой последовательности надо читать. А начать следует с буквы "С":
Савичевы умерли
Потом - "У":
Умерли все
Наконец, "О":
Осталась одна
Таня
Она еще раз - мысленно или вслух, сама не поняла - прочла-повторила:
Савичевы умерли. Умерли все. Осталась одна
Таня
Невеста
Она уложила блокнотик на самое дно шкатулки, но крышку не закрыла, взгляд задержался на венчальных свечах и фате.
После бомбового взрыва в студенческом общежитии, когда рухнул порядок вещей, не вернулась на свое постоянное место над комодом и фотография папы с мамой, сделанная в свадебный день. Фотография эта в ореховой рамке (уже без стекла) лежала теперь лицевой стороной вниз на бархатном покрытии трельяжного столика.
Таня перевернула рамку и приставила ее к зеркалу.
Со старого снимка немигающе и строго глядел отец, а мама, в кисейной дымке фаты, молодая-молодая, очень похожая на Нину, но без косы, ободряюще улыбалась.
"На кого я все-таки больше похожа?" - Таня взглянула на себя в зеркало, но ничего не увидела.
Тряпкой, подвернувшейся под руку, сделала несколько круговых движений. В закопченной и пропыленной непроницаемости, как промоина во льду, открылась живая глубина зеркала. Из нее пристально смотрело безвозрастное существо в нелепом одеянии - зимнее пальто поверх летнего платья и вязаной кофты.
Окна по-прежнему были зашторены и заколочены фанерой, солнце больше полугода не проникало сюда; в комнатах, как в ледниках и после очистки от прошлогоднего льда и снега, держался зимний холод.
Таня зажгла от коптилки венчальные свечи, пристроила их справа и слева на столике трельяжа. Сбросила пальто на кресло и накинула на голову фату. Зеркало моментально отразило нечто прекрасное, воздушное…
Таня по-старушечьи вздохнула, спрятала свечи и фату в ларец и убрала его подальше, в комод.
Страшно
За трагические месяцы блокады она видела и вынесла, казалось, все: бомбежки, обстрелы, голод и холод, кровь и стоны, смерть самых дорогих и любимых.
Что еще должно случиться, чтобы причинить живую боль сердцу, зажатому невыносимым горем? Что после всего нечеловеческого и чудовищного, выпавшего на ее долю, могло возродить в детской душе отчаяние и страх?
Ее повергла в страх безысходность одиночества. Самая младшая в большой семье, Таня сделалась и младшей, и старшей - единственной, одна из всех Савичевых.
Страстное желание жить, готовность бороться не исключали, а, напротив, усиливали этот страх. Одиночество было невыносимым для девочки, выросшей в нежном и добром окружении взрослых, а теперь обреченной на вечное сиротство. Правда, есть, должна быть, если не эвакуировалась, не умерла от голода, не замерзла в лютую зиму, в общем, выжила если, тетя Дуся, бабушкина племянница. Таня помнила предсмертный мамин наказ, но откладывала поездку на Лафонскую улицу, пока не обрушился страх, страх одиночества.
Громко и четко пульсировал метроном, но слух почти не воспринимал его привычный стук, отчего кажущаяся полная тишина могла с ума свести. Таня отщелкнула крышку дяди Васиных часов, сверила время с кухонными ходиками, подтянула латунную цепочку с грузом. Затем пошла в комнату, трудно вскарабкалась на "венский" стул и завела ключиком пружину настенных часов в дубовом футляре. Когда переводила стрелки, игральный механизм пытался отбомкать положенное, но не поспевал за насильственно быстрым бегом стрелок.
Слабый, дребезжащий и прерывистый звонок послышался как еще один часовой сигнал. Так отсчитывается время в школе. (Какое веселье, какое ликование было, когда впервые за долгие-долгие месяцы опять заработал школьный электрический звонок!)
Таня не сразу поняла, что звонят в дверь. Со страху, очевидно, накинула вчера запорный крючок.
Пришлось идти открывать.