* * *
Таня переступила порог. Одной ногой, затем другой. Прищурилась от яркого солнца, постояла так, привалившись плечом к дверному косяку.
В канун войны у дома сгрузили толстую длинную трубу. Для каких целей, неизвестно. Так и осталась лежать. Теперь ею пользовались как уличной скамьей. Подкладывали теплое и мягкое под себя и сидели часами, грелись, лечились солнцем от блокадных болезней.
- Ах ты дистрофик несчастный! - прозвучало рядом.
Голос был тонкий, детский. Он и в самом деле принадлежал ребенку, девочке лет шести-семи, а может быть, еще младше. Она явно была блокадницей: личико сморщенное, дряблое, руки, как веточки, ноги-палочки с уродливо раздутыми коленями. Девочка играла засаленной куклой. Тряпичное тело непослушно заваливалось. Это и сердило хозяйку.
"Маленькая", - подумала о ней Таня снисходительно. И вспомнила имя:
- Не хорошо так, Катюша. Разве она виновата, что блокада. Больная, обидно ей такое слово слышать.
- Она еще маленькая, не понимает ничего, - оправдалась Катя. - И я же сама дистрофик.
"Я - тоже", - могла сказать Таня, но промолчала. Она, как многие-многие другие, почему-то стеснялась признаваться в этом. А тетя Дуся, как нарочно, напоминала, требовала: "Раз дистрофик, обязан в спешном порядке здоровье свое поправить".
Таня и сама знала, что надо принимать воздушные и солнечные ванны, совершать длительные пешие прогулки, добывать живые витамины.
Она намерилась обменять на лук вторую, непарную теперь, турчанку-персиянку, но тетя Дуся, узнав об этом, ужасно разозлилась и строго-настрого запретила "разбазаривать добро". С тех пор и выдворяла на всякий случай, "от греха подальше, чтоб соблазну не было", на улицу, когда уходила на фабрику или по другим делам.
Жаль, что тетя Дуся не. забрала и буфет. В правом нижнем отделении хранились игрушки всех Савиче-вых. Можно было бы подарить Катюше Анжелу, нарядную, гуттаперчевую, с закрывающимися и открывающимися глазами, сидячую и стоячую, как настоящая, живая, здоровая девочка.
Друг
После обеда начался дождь, нудный, затяжной. И - безопасный. Воздушных тревог не будет, а на улицу все равно не выйти.
Таня устроилась на ступеньке короткой лестницы, оперлась о стену подъезда, зашарканную, с облупившейся масляной покраской, исцарапанную гвоздями и ножичками. Надписи сообщали новости и секреты жильцам и всем свету: "Зина дура", "Коля + Аля = любов".
Так и было написано, без мягкого знака.
Жесткая и жестокая, видно, была любовь у Али и Коли накануне войны. Там и дата была вырезана-24.1 V.41 г.
"А какой сегодня день?" - задумалась Таня и долго никак не могла вычислить или вспомнить. Месяц знала, позавчера карточки новые получили, на июль 1942 года…
Дни тянулись уныло и однообразно. Утренний чай, очереди, отоваривание карточек…
После булочной и, редко, других магазинов - стояние за обедом в столовой. Потом делай, что хочешь, пока тетя Дуся не появится, не впустит в дом.
Так невыясненным и осталось, какое сегодня число. Задремала Таня. Раньше, давным-давно, когда-то, виделись прекрасные и волшебные сны. Цветные, с полетами. Теперь - провалилась в безжизненную темноту. И никого, никого-никого не встречала во сне. Даже маму.
А тут вдруг увидела Васю Крылова. Изменился, но все равно можно узнать. Дорогой, свой, надежный. Таня ужасно обрадовалась, а Вася очень удивился, обнаружив ее на лестнице.
- Что ты тут делаешь? - и за плечо потормошил.
- Привет, - Таня постаралась улыбнуться, но спросила обиженно: - Где ты был так долго, почему не приходил к нам?
- Сыро тут, нельзя тебе, - сказал Вася и поднял на ноги.
Живой, настоящий Вася Крылов.
- Вася, Вася, Вася, - будто заведенная повторяла Таня, прижимаясь к старому другу, и опять, уже громче и настойчиво, спросила: - Где же ты был так долго? Все Савичевы умерли. Я одна осталась, одна, одна!
Конец.
P.S
Вот и завершился мой печальный рассказ, трагическая история ленинградской девочки. Много лет считалось, что и она, последняя из большой семьи, умерла в блокадном городе, что запись в дневничке 13 мая 1942 года - горестный конец. Даже четверть века после войны не было достоверных сведений. Версии выдвигались разные, но ни одна не подтверждалась документами.
Впрочем, и поныне мало кто знает, что произошло на самом деле. Потому и возникла необходимость дописать еще одну главу. P. S. - постскриптум - обозначает в переводе с латинского - "после написанного".
* * *
Уже не вспомнить название железнодорожной станции, но время знаю со всей определенностью - последняя декада июля 1942-го. Ибо 2 августа наш полк уже развернулся в боевой порядок.
Нас везли с Урала на фронт без роздыха: ни бани, ни горячей пищи. Менялись лишь паровозы. И вдруг застряли на целый час в паутине сортировочной, вклинились между двумя другими товарняками. В одном - эвакуированные детдомовцы из Ленинграда, в другом - военнопленные.
Охрана не боялась, что подопечные убегут, разрешила выходить из вагонов.
Немецкие солдаты клянчили или выменивали у детей хлеб. Торговля шла плохо, но милостыня перепадала.
Ленинградцы бросились к маленьким, родным, несчастным землякам. Спрашивали, выкрикивали, называли имена своих братишек и сестренок; детей, родственников. Искали соседей по дому, улице, по району хотя бы. И раздавали ржаные сухари, консервы, сахар - весь дорожный наш паек. И делились махоркой с воспитателями ленинградского детского дома.
Может быть, то был дом № 48 Смольнинского района? Может быть, я видел, говорил с Таней Савичевой?
Не знаю, не помню. Полвека минуло почти…
Весточка
- Тимофеевна! - позвала от калитки письмоносица. - Воскресла жиличка твоя?
- Вчерась из больнички приплелась, бог миловал.
- Депеша ей, толстущая! Как ее коса-то?
- Нету больше косы, отрезали. При тифе завсегда стригут.
Бойкая письмоносица примолкла, отдала письмо и поспешила дальше.
Нина слышала каждое слово, бросилась к двери и пошатнулась, привалилась к косяку.
- Не донесу, что ли, сама, - проворчала хозяйка. - Лежала бы.
Наконец-то пришел ответ! Первый ответ на десятки открыток и писем, отправленных в Ленинград по разным адресам.
Черные вычерки военной цензуры траурно бросались в глаза. Строчки приплясывали, расплывались буквы… Нина заставила себя унять дрожь. Скомандовала себе, как перед взлетом: "От винта!"
Дорогая Ниночка!
Какое счастье, что ты нашлась. Меня ведь, как и тебя, внезапно, прямо из цеха отправили -
Оказывается, мы совсем рядом трудились. - Потом нашу бригаду откомандировали в -
В общем, вернулся не скоро, мои уже не надеялись, что живой.
Получив твое письмо, сразу пошел к вам и узнал от соседей, что все Савичевы - а Таню забрала к себе со всеми вещами Арсеньева Евдокия Петровна. Наведя справки, пошел на Лафонскую. Квартира в бельэтаже. Танюша спала прямо на лестнице. Тетка, уходя на работу, запирает комнату, боится за барахло.
Танюша здорово вытянулась, но очень худая и неухоженная, больная. Очень обрадовалась, что ты жива-здорова и хорошо устроилась в колхозе. Рассказала, как вся ваша семья - один за другим. Я, как назло, забыл дома твой адрес, договорились, что принесу в другой раз, но выбраться скоро не - и хотелось поднакопить хлеба, продуктов каких-нибудь. У нас с этим, -
Нина? Прости, но больше я Танюшу не видел. Десятого или одиннадцатого июля тетка сдала ее в детдом, сложив с себя опекунство. Очень что-то недолго оно продолжалось… Детдом срочно был - на Большую землю. Куда точно, узнать не удалось. Арсеньева Е. П. и на порог не пустила. Разговаривала так, будто я ее грабить пришел.
Ниночка, не переживай особенно! Это хорошо, что Танюшу вывезли. Сейчас идет - Кроме того, - Но мы все равно выстоим! Думал обрадовать тебя, а вышло наоборот. Прости.
Жду в Ленинграде!
12. VI/.42 г. Твой верный…
Тетрадочный лист с письмом Васи Крылова выпорхнул из пальцев; потолочные бревна с облезлой побелкой рухнули вниз.
- Ой, что ты, что с тобою?! - кинулась на помощь Тимофеевна.
Михаил
В Дворищах и ахнуть не успели, как очутились на оккупированной территории, в германском тылу. Михаил Савичев при первом удобном случае ушел с верными товарищами-односельчанами в лес, к партизанам. Сражался в бригаде Светлова, в тяжелом зимнем бою был ранен. К счастью, после прорыва блокады в январе 44-го Михаила переправили самолетом в Ленинград. Долго лечился, вышел из госпиталя в июле, на костылях, инвалидом. Куда деваться без жилья, без родных? Уехал на Гдовщину, к тете Капе, маминой сестре. Муж ее, Иосиф Андреевич Конопельке, был сельским доктором.
В том же году и там же Михаил встретился после трехлетнего неведения и разлуки с Ниной.
Еще лежа в госпитале, Михаил пытался отыскать Таню. Выяснил, что она эвакуировалась в Горьковскую область с детским домом № 48. Разослал письма и телеграммы во все районные центры области. Откликнулась одна добрая душа.
Ленинград, 9 П/Я 445, палата 20, Савичеву Михаилу
Уважаемый товарищ Савичев. Получив Ваше письмо, я спешу ответить о Вашей сестре. Тани у нас нет. Она в соседнем детском инвалидном доме. Я ее бывшая воспитательница и опишу о ней. Она приехала дистрофиком. Затем постепенно поправилась. 9 месяцев не вставала. Но затем у нее получилось нервное потрясение всего организма. И эта болезнь у нее прогрессировала. У нее потеряно зрение, она уже не могла почти читать, тряслись руки и ноги. А потому ей нужно было лечение, но в наших условиях это невозможно.
Ваше письмо и телеграмму я посылаю ей. Ее адрес: Горьковская область, Шатковский р-н, Поне-таевский д/инв. С приветом!
А. Карпова
Открытка Карповой пришла весной. От Тани не получили ни строки. Ни весной, ни летом - никогда.
Командировка
Вырваться из блокадного города сложно, вернуться в него еще сложней. Въезд по специальным пропускам. Нина обращалась на свой завод, ей не ответили.
И вдруг предложение.
- Савичева, - сказал начальник овощной базы, - ты же коренная ленинградка, все ходы-выходы знаешь. Съезди, проверни одно дело в большом штабе. Тут солдатики за картошкой приехали, подбросят тебя до самого Питера.
Ее высадили на Загородном проспекте, у пяти углов. Пять улиц, пять сторон - в какую идти? "На Васильевском нечего делать, - предупредил Михаил. - Побывал там, когда в госпитале лежал. Пустота и разгром. Окна выбиты, хлам, запустенье, щепки от нашего буфета. А мы думали, его и снаряд не возьмет". Нина вспомнила, что буфет пострадал от бомбы, которая угодила в общежитие художников в ноябре сорок первого. Тогда же осколки попортили и картину. "Ничего из вещей не жалко, а "Купальщицу" любил", - признался брат.
Сейчас в квартире на Второй линии жили другие люди.
Вася Крылов сообщил, еще он писал, что случайно встретил Беллу Велину… Вот куда идти надо, на Литейный, в Дом офицеров. Белла по-прежнему жила и работала там.
Нина и Белла проговорили до полуночи. Утром их разбудил, решительно и вежливо, майор. Высокий, видный, светлоглазый.
- Прошу извинить, Белла Александровна, очередная делегация ждет нас в Смольном.
- Через десять минут буду готова, Лев Львович! - заверила своим низким, с хрипотой, голосом Белла.
Майор бросил взгляд на часы и мягко уточнил:
- Через восемь, Белла Александровна. Машина у подъезда.
Белла поторопила Нину:
- Одевайся, подкинем тебя до Лафонской.
- Кто это? - Майор произвел на Нину впечатление.
- Ученый, историк, ополченец, политработник, организатор и директор выставки "Героическая оборона Ленинграда". Сходи непременно, тут близко, в Соляном городке. Потрясающий музей! Иностранцы восхищаются и плачут. Ты готова? Пошли! Майор Раков - человек точный.
Находка
Дверь долго не открывали, Нина уже собралась уходить.
- Кого? - настороженно спросили.
Нина почему-то никогда не могла вспомнить лицо тети Дуси, а голос сразу узнала.
- Это я, Нина, Нина Савичева.
Металлически щелкнуло, проскрежетало, в узкой щели показалось заспанное лицо женщины лет тридцати пяти.
- За вещами явилась?
- Какие вещи? - не поняла Нина. - Я о Танечке. В комнате в несколько ярусов громоздилось имущество с Васильевского острова, из квартиры Савичевых и комнаты дядей. Швейная машина "Singer" стояла на пианино. Из-за инструмента выглядывала рама "Купальщицы".
- Все в сохранности, - с некоторой гордостью отметила тетя Дуся. - И документ есть, копия.
- Какая копия? - Нина никак не могла постичь ее мысли.
- Описи на имущество. Таней написано. Когда опекунство расторгали, было велено опись составить, чтоб когда вернется или родственники какие объявятся… - Она поджала в нитку губы и обиженно закончила: - И я не чужая.
- Что, о Танечке что известно?
- А ничего. Вакуировалась с деУ домом. Ей тут не выжить было. Зачем мне на душу грех брать? Потом ведь каждому за все воздастся. Насовсем вернулась?
- Завтра уезжаю, в командировке я, - успокоила Нина. Она так и стояла в двух шагах от двери.
Часы в дубовом корпусе отбомкали семь.
- Пойду еду греть, на работу пора, - сказала тетя и ушла.
Нина разглядывала знакомые с детства вещи и предметы.
Взгляд зацепился за небольшой черный ящичек. Палехская шкатулка! Мама хранила в ней свечи и фату. И свидетельства о смерти.
Рука машинально потянулась к крышке с лихой тройкой на черном лаковом поле. Так и есть: фата, свечи, бумаги. И… Он-то как сюда попал, блокнотик, подарок Леки? Самодельный справочник по котловой арматуре. "Возьму, пригодится еще, может быть…"
Нина сунула блокнотик и документы в карман. Сердце заколотилось, как метроном во время боевой тревоги.
Вернулась хозяйка. Мгновенно, в один взгляд, проверила, все ли на прежних местах.
- Кипяточку не желаешь?
- Спасибо, - Нина попятилась к двери. Она спешила выбраться из этого дома, словно тетя Дуся могла учинить допрос и обыск.
Экспонат
Нина и Белла сидели, обнявшись, на солдатской койке, заплаканные, подавленные.
- Нельзя так, милые, - пытался утешить майор Раков. - Надо держаться.
Нина подала блокнотик.
- Вот все, что осталось от нашей семьи. Майор рассеянно полистал записи тушью.
- Проклятая война…
И вдруг наткнулся на синие карандашные строчки.
- Да это же!..
Скорбная хроника Савичевых произвела на Льва Львовича ошеломляющее впечатление.
- Этому дневнику место в нашем музее! Сорок одна строка, написанная девочкой-школьницей, вместила в себя трагедию великого блокадного города!
Нина долго не соглашалась отдать блокнотик:
- Ведь это все, что осталось от нашей семьи…
Возвращение
В сентябре 1944 года боевые друзья перетащили Михаила в шахтерский городок, устроили на почту. "Работа как раз по тебе: сидячая, а связь со всей страной".
Никак не предполагал тогда Михаил Николаевич Савичев, что дело это станет главным и единственным в его жизни, что в городе Сланцы отработает он почти четверть века, до роковой болезни…