* * *
Дворник кого-то искал, вглядывался в закутанные фигуры. Мороз за тридцать градусов, все лица в белом кружеве. Кажется, толкнут человека - упадет, рассыплется со звоном, как сосулька.
- А где это Иннокентий Петрович? - обратился к очереди дворник. Ни Таня, никто, наверное, другой не знали такого человека. - Что он теперь пробуль-кает? Крышка всем! Нет уж!
"Вот кого он имеет в виду, Серого", - поняла наконец Таня. Конечно, у человека с искалеченной рукой были имя, отчество, фамилия. Обыкновенный человек. Может быть, он, как другие многие, выкупил хлеб на день вперед, потому и нет сегодня в очереди. Но и вчера Таня не видела его.
Мама запрещает отоваривать хлебные карточки за завтра, она и однодневную пайку не всю на стол выкладывает. Делит на три равные части: завтрак, обед, ужин. Как бабушка делит на утро, день и вечер дуранду или другую горячую жидкость, именуемую супом.
В позапрошлом месяце удалось заполучить на рыбные и мясные талоны баночку шпрот на всю семью, целую неделю блаженствовали. Бабушка, мудрая и хитрая, варила шпротики в марлевом мешочке, по одной на человека.
Обедали ухой, ужинали копчено-вареной рыбой, а в завтрак макали ломтик хлеба в оливковое консервное масло…
- Нет уж! - ликовал дворник Федор Иванович. - Нас не накроешь. Сдвинули ихнюю крышку, щель образовали. По зимнику караваны пошли. С хлебом! Отсюда и прибавка, граждане-товарищи дорогие.
Значит, и это правда. Возобновилась связь с Большой землей. Кто-то не крикнул, выдавил стоном:
- Ура-а…
Зимник
О ледовой дороге через Ладожское озеро, которую дворник назвал "зимником", поговаривали давно. Как ни засекречивай военную тайну, народ все равно до конца запретного срока узнает.
Водный путь не оправдал надежд. Малотоннажным пароходикам, баржам, тендерам, катерам, паромам не под силу штормовые волны, да еще под огнем с неба и земли. Пушки из Петрокрепости били по фарватеру южной губы прямой наводкой. Не случайно встарь Петрокрепость называлась Шлиссельбургом - ключ-городом.
Большая трасса, крюк в сто двадцать пять километров из Новой Ладоги до поселка с маяком Оси-новец, требовала перегрузки с речных волховских судов на морские. Но и морские суда горели, опрокидывались, уходили на дно.
Ранняя и суровая зима закрыла навигацию, а лед на озере-море не вдруг и не сразу обрел толщину и прочность для зимней дороги. Ее опробовали 21 ноября. С Большой земли прибыл санный обоз, груженный мукой.
Ледяной покров местами не превышал десяти сантиметров, много не повезешь. Только месяц спустя удалось доставить через поле Ладоги продовольствия больше, чем выдавалось по смертельным нормам. Тогда и решились на прибавку хлеба.
Украли…
Таня получила хлеб, прижала обеими руками к груди и выбралась из магазина. После душного полумрака и серый день показался чрезмерно ярким, слепил глаза. Таня зажмурилась, постояла так немного. Вдруг - знакомый голос. Сиплый, булькающий, тихий совсем.
- Карточку украли…
Даже не "украли", а - "укр-ра-алии".
Таня инстинктивно пощупала в варежке. Карточки были на месте.
Нет ничего ужаснее, чем остаться без хлебной карточки. На каждой напечатано грозное предупреждение: "При утере карточка не возобновляется". Лишиться карточки - гибель.
- Карточку укр-ра-алии. - Иннокентий Петрович не жаловался, не возмущался, не искал сочувствия, он просто сообщал о личной катастрофе.
В стеклянном, остановившемся взгляде не было страха, растерянности, только обреченность, смиренная покорность перед нею.
И Таня, не раздумывая, не глядя почти, отломила кусочек хлеба, вложила в скрюченную птичью лапку. Кто-то, дворник Федор Иванович, кажется, тоже отщипнул, и еще за ним кто-то. Таня быстро, как могла быстро скрылась в подъезде.
Варежка сразу промокла, когда она ломала хлеб, и мгновенно схватилась морозом. Как бы не сломались карточки…
Квартира считалась на первом этаже, но находилась выше, в бельэтаже, и надо было подниматься до выложенной кафелем площадки перед входной дверью, на тринадцать ступеней. В три приема Таня одолела высоту и присела на "завалинку".
"Завалинкой" бабушка в шутку называла приступок под лестничным маршем на верхние этажи. Очень удобное и уютное местечко. Сумку тяжелую поставить, пока замок отпираешь, с подружкой посекретничать. Гости выходили к "завалинке" на перекуры.
Надо было собраться с силами и духом. Все получилось вдруг, в слепящем порыве жалости и сострадания. Нет, Таня не раскаивалась, что дала хлеб Иннокентию Петровичу. Для него каждая крошка - спасение. Ему одну неделю выстоять, вытянуть. В январе новые карточки дадут.
Таня не жалела, что помогла человеку, но имела ли она право, честно ли распоряжаться без спроса общим, всехним хлебом? Она ведь отломила от семейной пайки.
- Мама, бабушка, - заявила с порога. - Я ему кусочек нашего хлеба дала. У него карточки украли.
Смерть
Мама вернулась ужасно расстроенная. Она застала Женю в постели, в берлоге из одеял и верхних теплых вещей. Отекшую, бессильную, равнодушную ко всему.
Мама изломала последний стул, затопила "буржуйку", вскипятила чай. Женя вроде бы воскресла, ожила и тогда-то и напугала.
- Как дите стала бумажки рвать.
Малые дети, не умевшие ни читать, ни писать, маялись сильнее взрослых. Молча, сосредоточенно рвали или стригли ножницами бумагу, словно талончики от карточки отрезали, отоваривались.
- Ты что это делаешь? - спросила я, а Женечка не отвечает, продолжает свое безумное дело. Потом вдруг говорит: "С Юрой свяжитесь, он поможет. Не хочу без гроба, земля в глаза набьется".
- Страсти какие, помолчи лучше, - запретила рассказывать дальше бабушка, показав на Таню: при маленькой не надо про такое.
- Да, да-да, - сразу подчинилась мама. Ее заколотило, как от холода, хотя на кухне было тепло.
На другой день, в субботу, разбушевалась пурга, добираться до Моховой несколько километров - ни у кого сил не хватит. Ни у мамы, ни у бабушки, а Лека и Нина давно на казарменном положении, не отлучиться с завода без разрешения.
На воскресенье, после ночной смены, Нину отпустили с работы.
Она подоспела к последнему вздоху, к бестелесному шелесту:
- Юре… С Юрой свяжи…
- Хорошо, хорошо, - перебила Нина, успокаивая сестру, и даже взглянула деловито на часы: мол, сию минуту бегу исполнять твою волю.
Когда она опять наклонилась к Жене, ее уже не было на земле.
Блокнот
Часы в доме такие же, как у Жени. Настенные, в дубовом корпусе с окошками. Через верхнее, круглое, видны циферблат и стрелки, за нижним, прямоугольным, качается, поблескивая, бляха маятника. Часы с боем, завод двухнедельный.
Сейчас стрелки показывали то самое время, когда умерла Женя, - 12.30. Совпадение, незначительная, казалось бы, подробность вывели наконец Таню из душевного оцепенения.
Вчера, когда на семью обрушилось горе, Таня не уронила ни слезинки. Не потому, что каждодневные ужасы и трагедии ожесточили сердце, породили безразличие к страданиям других, равнодушие ко всем и всему.
Тане едва исполнилось шесть лет, когда умер папа. Она плакала, дома и на кладбище, не осознавая, что уже никогда, никогда-никогда не увидит его, родного, единственного. Сейчас все было иначе: она понимала, что Жени нет больше на свете, но боль не пронизала сердце. Быть может, потому так получилось, что Таня еще не видела Женю совсем и навсегда не живой.
12.30.
Вчера и сегодня, до двенадцати часов тридцати минут, Таня думала неотступно об одном и том же. Прибавили хлеба, хлеба прибавили! Вместо ста двадцати пяти граммов - целых двести. Двести граммов хлеба на одного! А Женя взяла и умерла.
"Женя, Женечка, дорогая, милая, родненькая! Как же так: хлеба прибавили. В полтора раза, даже больше! А ты умерла…"
Женя умерла в 12.30.
На дубовых часах 12.30. Взгляд застрял на стрелках. Нет, сами стрелки замерли. Сколько времени не меняется Время.
12.30. 12.30. 12.30…
Таня сдвинула платок и шапочку, прислушалась. Тикают, идут. А стрелки на прежних местах - 12.30.
Внезапный и безотчетный страх скатился ледяной струйкой между лопаток. Таня, пятясь, вышла из комнаты, укрылась на кухне.
На часах-ходиках тоже было 12.30.
12.30. 12.30. 12.30…
Вдруг большая стрелка дернулась, судорожно перескочила на одно деление, как на школьных электрических часах. И в самой Тане что-то сдвинулось, изменилось, растормозилось. Полились слезы. Тихие, безутешные, облегчающие.
Ей и прежде случалось оставаться одной дома, но сейчас одиночество было непереносимым. Мама с бабушкой чуть свет отправились на Моховую, собирать Женю в последнюю дорогу. Нина ушла еще вчера, она должна была предупредить обо всем Леку. Брат может в любой момент появиться, нельзя отлучаться, даже сходить на второй этаж, к дядям.
Таня опасливо подняла глаза. На часах 13.46. Уже 13.46! Побежало, понеслось время. Таня испугалась, что пройдет еще столько и забудется день и час, когда не стало Жени. Надо, непременно надо записать точно, до минуты. Но - где, куда? Все тетрадки в портфеле начаты, а новых в этом году так и не купили: не было. Тут и вспомнился Нинин блокнотик - подарок Леки. Прекрасный, чудный блокнотик. Его и подержать приятно: маленький, легкий, шелковистый, весь на ладошке умещается. Как хлебная пайка. Обложка выклеена золотистым крепдешином и серо-голубым шелком. На внутренней стороне, где на фоне бледного желто-зеленого орнамента повисли кедровые шишечки, Лека расписался за Нину - Н. Савичева.
Сестра сделала из него справочник чертежника-конструктора, рабочий блокнот для себя. Половину, сорок шесть страничек, аккуратно черной тушью заполнила данными задвижек, вентилей, клапанов, трубопроводов, всякой другой арматуры для котлов. А другая половина, с алфавитом, осталась чистой. Очень удобно, когда с алфавитом: сразу отыщешь, что надо.
Таня еще поколебалась, можно ли без спросу, но решила, что Нина не обидится. Это ведь и для нее, для всех Савичевых. А Нине блокнотик сейчас без надобности. Завод выпускает другую, боевую продукцию. Все равно блокнотику лежать в столе до конца войны.
В том же ящике письменного стола отыскался толстый синий карандаш. Нина иногда глаза им подкрашивала. Чуть-чуть.
Карандаш истерся или сразу был плохо заточен, но идти на кухню за другим не хотелось. И Таня ясным ученическим почерком написала синим грифелем на странице с буквой "Ж":
Женя умерла 28 дек в 12.30 час утра 1941 г
Посмотрела, подумала немного и подчеркнула имя - Женя.
Похороны
Выяснилось, что на ближнее, Серафимовское, кладбище нельзя рассчитывать: все подступы к воротам завалены трупами. Надо везти Женю на остров Декабристов.
- Там и в могилку опустить удается, на Голодае, так сведущие люди говорят.
Бабушка называла остров по-старинному, и дядя Вася сказал:
- Какие провидцы на Руси были, в позапрошлом еще веке высчитали, что будет война и блокада, что на островном кладбище будут хоронить тысячи и тысячи погибших голодной смертью.
Были и другие кладбища, на меньшем расстоянии от Моховой, чем Голодай, но мама отвергала их:
- Или на Смоленском, где отец лежит и братик с двумя сестричками, или, как бабушка советует, на Голодае.
Она имела в виду малолетних детей, умерших от скарлатины в девятнадцатом году. В одну неделю сгорели. Эпидемия в городе свирепствовала, а медицина - какая тогда медицина! Вражьи армии со всех сторон обложили Петроград. Вот как сейчас…
- И не дам без гроба везти, - твердо заявила мама.
На Моховой не удалось договориться. За ящик из горбыля заломили триста рублей и полтора килограмма хлеба. Мама обратилась к своему дворнику, Федору Ивановичу. Тот посочувствовал соседке, обругал коллегу с Моховой: "Креста на нем нет, грабителе!"
- Сделаю почти задаром, Мария Игнатьевна. Из уважения к вам - две сотни и кило. А с меня в придачу сани напрокат.
- Откуда ж я хлеба столько возьму? - спросила не дворника, себя спросила мама.
- Так Евгения Николаевна сама ж припасла, можно сказать. Она когда преставилась? Двадцать восьмого. До конца месяца три дня, по рабочей карточке да при нынешней прибавке кило с довеском.
Карточки умерших полагалось сдавать вместе с другими документами, иначе не выдавали свидетельства о смерти. Нина такое свидетельство получила еще во вторник.
- Вот уж напрасно, - осудил как неразумность Федор Иванович.
В иных семьях и по две недели скрывали покойников. Потому, кстати, и ввели перерегистрацию в середине месяца, чтоб ограничить незаконное пользование продовольственными карточками.
- Хлеб для усопших вроде выходного пособия от самого господа бога.
Мама кивнула, соглашаясь с блокадным, разумным мнением дворника, и повернулась уходить.
- Ладно уж, только из уважения… Но грамм двести хоть дадите? Силы ж нужны гроб сработать.
На том и условились, а дома уже мама вспомнила о Юре. Только как его найти, как связаться с Кронштадтом?
- Через Беллу Велину, - уверенно подсказала Нина. - Беру на себя. Человек она хороший, а Юра сам же говорил Жене, что, в случае чего, готов, как пионер.
Велина, вторая жена Юрия, работала переводчицей в штабе и жила, как многие другие военные и вольнонаемные, на Литейном проспекте, в Доме Красной Армии.
И свершилось чудо. Юрий прибыл на машине, привез две буханки хлеба и три пачки "Красной звезды". Папиросы ценились почти как хлеб.
Все моментально уладилось, организовалось.
На кладбище, у могилы, низко склонившись над гробом, мама спросила:
- Вот мы тебя хороним, Женя. А кто и как нас хоронить будет?
Глава пятая
Блокада
Дорога жизни набирала темпы, но и мощный транспортный конвейер ледовой трассы не мог обеспечить нормальное снабжение. А на 1 января 1942 года мирных жителей было около двух миллионов.
Ежедневно умирало до четырех тысяч. Экскаваторы не успевали выгрызать котлованы для братских могил; в ход, как в районах вечной мерзлоты, пошел динамит.
Артобстрелы продолжались, но воздушные налеты временно кончились. Последний раз бомбили в начале декабря. Полутонная бомба вонзилась в землю во дворе университета, но не сработала. Саперы огородили воронку, повесили таблички. Это спасло многих, когда через несколько дней прогремел взрыв.
Врачи называли дистрофию бомбой замедленного действия. Человеку кажется, что все страшное позади, а он обречен…
Снег, мороз.
В искрящейся дымке заиндевелые призраки домов с черными провалами разбомбленных квартир. Над крышами - багряное облако: где-то никак не потушат очередной пожар.
Горе
Теперь, когда Жени не стало, Таня думала о ней чаще, чем прежде. Люди почему-то становятся ближе и дороже, когда уходят навсегда. И воспоминания о них только светлые.
Давно, еще в первом классе, Таня получила строгое замечание от Жени. Не то или не так сделала, но такое, что для взрослых обыкновение. Таня обиделась: "Большим все можно!" Женя погрустнела: "Увы, сестричка, увы. Дорастешь до моих лет, поймешь". А бабушка улыбнулась и примирила обеих: "Доспорите, когда с мое поживете".
"Бабушкой я еще буду, - подумала Таня, - а Женя - никогда…"
Горе в доме.
- Стало быть, вызнала смерть дорожку к нам. Скоро и за мной придет, - просто и безбоязненно сказала бабушка.
Она сидела, одетая по-уличному и завернувшись в клетчатый шерстяной платок, хотя "буржуйка" топилась и в кухне было вполне терпимо. Последнее время бабушка сильно мерзла, лицо потемнело и сморщилось, будто холод скукожил.
- Спасибо Юре, - благодарно вспомнила бывшего зятя мама, - так выручил. Женечке помог и нас топливом недели на две обеспечил. Это факт.
- Вы мои карточки сразу не сдавайте, - продолжала свое бабушка. - Ты меня не пугайся, маленькая, я тихонько полежу.
- Ба-абушка, - врастяжку начала Таня, и вдруг голос сорвался до крика: - Что ты такое говоришь!
Крик получился слабым, со слезой, и Таня попросила жалобно:
- Не смей так думать.
- Яйца курицу учить будут, - фыркнула привычно бабушка, но и у нее ничего не вышло по-старому. Внезапная, безвременная смерть Жени вышибла семью из естественной жизненной колеи, столкнула на другую - жестокую и непредсказуемую.
- У йомфру Андерсен, в подворотне направо, можно приобрести самый лучший саван, - повторил загадочную фразу дядя Вася, и опять никто не выяснил, что это значит.
Он тяжело поднялся, опираясь на трость, с которой теперь не расставался, извлек откуда-то из пальто книгу и подал Тане:
- Новогодний тебе подарок. Негоже хвалить свои дары, но это, дружок, раритет, особая ценность. "Мифы Древней Греции". В блокадном городе выпущены, нашим детским издательством. - Дядя Вася раскрыл книгу и прочел вслух из предисловия: - "Слушайте, добрые люди, про то, что свершилось когда-то! Каждый, кто в мире родился, свой долг исполнить обязан!"
Засыпая, проваливаясь в тяжелый блокадный сон, Таня мысленно выбирала для себя долг, который обязана исполнить, но так и не выбрала. Будь она старше, записалась бы добровольцем на фронт или в санитарную дружину, а то стала бы донором, как Женя…
Она уснула задолго до полуночи и пробудилась уже в новом, 1942 году.