Справочная книга дразняще пахла рыбой и мясом, сыром и хлебом. И к чему номера телефонов? Аппарат отключен до конца войны.
Таня без сожаления подала дяде фолиант, спросила вдруг:
- А война когда-нибудь кончится?
Дядя Вася ничуть не удивился, сразу же ответил:
- Все, дружок, имеет начало и конец. В итоге итогов не штык и бомба правят бал. Шиллер писал, что миром правит Любовь и Голод. Увы, и - голод.
- И холод, - со вздохом добавила Таня. - А вот когда кончится, зимы не будет?
Извещение
Ничего подобного "Ленинградская правда" еще не печатала. 13 января появилось извещение о том, что горсовет разрешил продавать в счет месячной нормы мяса по сто граммов, круп или муки по двести. Не прошло и недели - второе извещение с доброй новостью. На этот раз уже за подписью И. А. Андреенко, заместителя председателя городского исполнительного комитета и заведующего отделом торговли.
- Дай ему бог здоровья, - сказала бабушка. Она давно не интересовалась ценами на Андреевском рынке, спрашивала дядю Лешу только про фронтовые новости, а с этого времени еще и обязательно об извещениях: "Ну, что там в газете, Андреенко ничего не пишет?"
* * *
"Андреенко" быстро стало не просто фамилией. Больше, чем фамилией. Символом надежды и веры. Андреенко мог казнить или миловать, даровать жизнь или лишать последней надежды. И делал он все открыто, гласно, в газете и по радио.
"Андреенко" печаталось в газетах, звучало по радио, склонялось на все лады в цехах и булочных, на улице и дома, хотя мало кто знал этого человека с грустным взором и добрыми губами.
* * *
Таня представляла себе Андреенко волшебником и сказочным богачом. В его тайных пещерах хранились драгоценные сокровища: хлеб, мясо, крупы, жиры. Были там и дрова штабелями, а в засекреченном от вражеских летчиков и артиллеристов месте находились, но пока не работали, водонасосная и электрическая станции. Придет час, и Андреенко запустит их - появится в городе свет и вода в кране. Андреенко добр и милосерден, но строго следит, чтобы сегодня не съели послезавтрашнее. Как мама. Разделив пайку хлеба на три части, она не позволяет в завтрак отщипнуть от обеденной порции, в обед - от ужина. И все-таки…
- А почему Андреенко… - Таня запнулась. Не справедливо упрекать его в жадности. Это грубо и неблагодарно. - А почему он так редко пишет извещения?
- Написать не мудро, подвезти трудно, - складно прошелестела бабушка.
Общими силами ее привели на кухню погреться. В соседнем дворе разобрали сарай, досталось немного топлива.
Иждивенка
Ее разбудил дразнящий, соблазнительный запах. Он проник через многослойную оболочку спального гнезда из мужского бобрикового пальто, двух одеял, ватного и байкового, через поднятый воротник, через платок и шарф. Таня спала одетой по-уличному.
Она вдохнула ржаной аромат и вспомнилось, что сегодня - 23 января. Потому и благоухало печеным и снилось удивительное. Будто на большом столе в комнате лежит красавец великан, фамильный савичевский крендель с изюмом. Мама испекла его к дню рождения. Все уже собрались, столпились вокруг стола с кренделем, у мамы в руке и нож наготове, но нет разрешения. На это почему-то требуется специальное разрешение.
"Угощайтесь, - радушно приглашает Таня. - Это же мой праздник". А мама говорит: "Ждем извещения Андреенко".
Запах кренделя объяснился просто: на печурке подсушивались ломтики хлеба. Вкуснее и не так быстро съедается.
Сон растолковала Нина. Она пришла за кое-какими вещами и заодно сестренку поздравить, угостить настоящим кусочком мяса из заводской столовой.
- Тут и разгадывать нечего, - уверенно сказала Нина. - Вот-вот Андреенко опять что-нибудь подкинет. А то хлебца прибавит.
В крупу или сахар в счет месячных норм поверить можно было, в прибавку же хлеба…
- Это уже из области фантастики, - вздохнул дядя Леша. - В газете и намека нет, предпосылок не видно.
- Разве такие вещи раскрывают в газетах? - заспорила Нина. - Вы тут сидите и ничего не знаете. Сейчас на Дороге жизни движение, как на Невском до войны. Двустороннее. Сюда - продукты, боевые припасы. Туда - грузы оборонного значения и люди. Эвакуация же возобновилась.
И вот на следующий же день - вторая прибавка хлеба!
Верующая старушка воскликнула дрожащим ликующим голосом:
- Это же Христово воскресенье! Иннокентий Петрович, он дотянул, выжил, про…
Нет, не пробулькал. Проворковал, как голубь за окном.
Раньше, когда в городе еще летали птицы, на ящик-холодильник, что сейчас без пользы висел за кухонным окном, часто садились дикие голуби.
- Какое воскресенье, бабушка, - проворковал Иннокентий Петрович, - суббота, двадцать четвертое января.
Покинув булочную, Таня встретила Борьку Воронца. С ним, конечно же, был Коля Маленький. На этот раз они не стали спрашивать, слышала ли Таня радио.
- Здорово, а! - сказал Борька. - На целых пятьдесят граммов больше!
- А служащим даже на сто, - уточнил Коля. - Был бы я служащим…
- И не пустили бы в детскую столовую, - осадил Борька.
Девятнадцатого числа вышло постановление открыть столовые для школьников, ребят от восьми до двенадцати лет. Борьке еще прошлым летом исполнилось двенадцать, а Колин день рождения впереди, в мае.
- Тебе двенадцать уже стукнуло? - спросил Борька.
Таня кивнула:
- Вчера.
- Ух ты, поздравляю, - Борька протянул руку в рукавице, мороз очень уж сильный. - Теперь, значит, и ты уже взрослая, иждевенка.
- Иждивенка, - поправила Таня.
По меркам блокадного города в семье Савичевых детей не стало.
- Ничего, - успокоил Борька, - хлеба нам все равно столько же дают, а если детям кое-что и больше перепадет, так они же наше будущее.
И он дружески толкнул плечом Колю Маленького.
Неясность
- Арктический холод, - дядя Леша никак не мог согреться. - Сорок градусов, представляете?
- И ты в такой морозище за газеткой пошел, - укоризненно сказала мама.
- Не один я. На проспекте ни души, а у киоска - очередь. И - впустую. Так и не подвезли.
- Зря вымораживались.
- Не могу я без прессы. И радио не работает, полная неясность.
- Может быть, Андреенко опять что-нибудь дал? - включилась в разговор Таня.
- Дал - получим, - резонно ответила мама. Голос у нее усталый, без тепла и улыбки. - Факт.
- Мария, - помолчав, спросил дядя Леша. - Не передумала?
Мама через плечо выразительно глянула на Таню и перешла на утайный язык, но все равно легко было догадаться, о ком и о чем речь. Опять об эвакуации.
- Как же мы оставим ее? Лека и Нина неделями дома не появляются, воды подать некому будет.
- А мы с Васей - не в счет?
- Спасибо, что сами себя обихаживаете.
- Ладно, - временно отступил дядя, - вернемся к данному вопросу в другой раз. Потом, после.
Мама по-своему истолковала последние слова.
- Как же я могу о таком наперед думать? Леша?!
Таня слезла с сундука и зажгла переносную, с подставкой, коптилку.
- Ты куда, доча?
- К бабушке.
Ее вдруг охватил страх, что бабушка уже умерла.
Таня, как и все, знала, что бабушка обречёна, безнадежна, никто и ничто уже не может восстановить в ней жизнь, даже прибавка хлеба. Анна Семеновна, участковый врач, еще третьего дня предупредила: "Это может случиться в любую минуту".
Бабушка
В первой комнате было совсем темно, а во второй, где лежала бабушка, чадила маленькая лампадка. Коптилка в сравнении с ней - яркий факел.
- Это я, - негромко произнесла Таня. - Нужно что?
Ввалившийся, обезображенный цингой рот расклеился, просочился невнятный звук. Таня сдвинула платок, наклонилась к самому лицу.
- Что, бабушка? Повтори.
- Как… като…
- Карточки? - подсказала Таня.
- Да… Ты, Маня?
- Нет, это я, маленькая. Бабушка все равно не узнала ее.
- Ма-ня… не сда-вай…
- Что ты, что ты, бабушка! - все в Тане восстало против того чудовищного, что свершалось на ее глазах и чему бабушка, родная, любимая, самая добрая и умная на свете, даже не помышляла противиться.
Евдокия Григорьевна больше не в силах была бороться, смерть обещала избавление от болезни и голода, от мук блокадной жизни. Или сама приближала конец, чтобы оставить своим детям, большим и маленьким, хлебную карточку с талончиками на целую неделю.
- Не… не… - Она собрала все, без остатка, силы и замедленно, однако без запинок и четко наказала: - Не сдавайте карточки. Я тут полежу.
- Что ты, что ты! - опять воспротивилась Таня, но бабушка уже умерла.
Когда Таня увидела это и поняла, она не испугалась, не заплакала. Просто все в груди смерзлось и окаменело. Всю неделю, пока бабушка тихо и спокойно лежала одна в холодной-прехолодной комнате, Таня не плакала. В доме не было слез, стенаний, крика.
С бабушкиными документами ходила в райсобес мама. Она выстояла длинную очередь и получила бумагу со штампом и печатью, свидетельство о смерти гражданки Федоровой (девичья фамилия Арсеньева) Евдокии Григорьевны, родившейся в Ленинграде в 1867 году, умершей 1 февраля 1942 года и захороненной в Ленинграде.
Точное место захоронения указано не было, да эти сведения и не требовали- невозможно.
Когда Таня увидела, что бабушка умерла, она минуту или две постояла у деревянной кровати с высокими спинками, а затем лишь вернулась на кухню. И хотя в глазах ее не было слез и она еще ничего не успела сказать, мама вскрикнула и бросилась в комнату, а за ней дядя Леша.
Таня посмотрела на часы. Медные еловые шишки и дополнительный грузик висели почти у самого пола. Она подтянула цепочку ходиков, проверила, не остановилось ли время. Часы тикали, и стрелки показывали 3.05.
Бабушка скончалась минут пять назад, и Таня написала в блокноте на странице с буквой "Б":
Бабушка умерла 25 янв. 3 ч. дня 1942 г
Глава шестая
Голодно-холодно
И Волховский фронт не смог разомкнуть блокадное кольцо, январское наступление захлебнулось. Защитники города остались на прежних, осенних, рубежах.
На Дороге жизни уходили в ледовую глубь автомобили, гибли люди, солдаты и несолдаты, но запасы продовольствия в Ленинграде исчислялись уже не днями, а неделями.
Третья прибавка хлеба 11 февраля подняла блокадную норму до всеобщей, военного времени: рабочим - 500, служащим - 400, иждивенцам и детям - 300. Триста граммов хлеба на одни сутки - только жить да радоваться!
Увы, алиментарным дистрофикам уже никакая прибавка не могла помочь. Они без жалоб и стонов лежали в промерзших комнатах, ожидая своего часа в последней очереди.
Ленинградцы делали все, что могли, спасая живых, пока еще живых сограждан. Открывались стационары для ослабевших, были созданы комсомольские бытовые отряды. Девушки обходили дом за домом, квартиру за квартирой, топили печи, отоваривали карточки, поили и кормили больных, уносили осиротевших детей в детские дома. О, сколько жизней спасли они, бескорыстные , самоотверженные, милосердные, сами голодные и страждущие героини!
Йомфру
В узорно окованном белой жестью бабушкином сундуке никакого клада не оказалось. Когда дяде Васе удалось отпереть заржавевший замок и с хрустом поднять крышку, Таня увидела женскую рубаху из отбеленного холста, что-то еще из одежды. Вот и все, что много лет берегла бабушка для своего смертного часа.
На память пришла загадочная фраза, которую дядя Вася уже не раз бормотал, как бы про себя и для себя.
- А что такое йомфру? - тихо и доверительно спросила Таня.
Дядя не сразу понял вопрос, наверное, мысли его были заняты другим или очень далеким.
- Ну, это - "у йомфру Андерсен, в подворотне направо, можно приобрести самый лучший саван".
- "Йомфру" по-норвежски - "незамужняя дама". Понятно?
Таня согласно кивнула.
- Объявление из романа Гамсуна "Голод", - дополнительно пояснил дядя Вася.
Мама унесла погребальную одежду в спальню, к бабушке.
Потом, когда ее, переодетую во все чистое и закутанную с головой, привязали к дворницким саням, Таня подумала, что бабушка стала ужасно похожа на тонкое березовое бревнышко, и потому, наверное, не заплакала, так и не заплакала.
С тех пор как Миша неизвестно где, а Лека и Нина на казарменном заводском положении, в квартире гнетущая пустота. Со смертью бабушки дом и вовсе обезлюдел, будто ни одной души живой не осталось. Радио и то молчит, остановилось метрономное сердце.
Мама ушла на поиски топлива. У нее с собою крепкая веревка и гвоздь. Если повезет и найдется доска или поленце, можно забить гвоздь, привязать к нему веревку и тащить волоком. Такой способ придумал Лека.
Брат до войны разгружал баржи, играючи перекидывал на берег двухметровые бревна. И мама была очень сильной…
А вот, если по-норвежски, ее можно называть йомфру? Она же безмужняя, и дверь в квартиру в подъезде направо от подворотни.
Обход
Ужасно одиноко в пустой квартире. Таня взяла коптилку и отправилась в обход. За долгие блокадные месяцы глаза отвыкли от яркого света, зато обострился слух, и все находилось на ощупь.
Таня начала осмотр с дальней комнаты. Половина семьи раньше здесь спала. И Женя, пока не переехала на Моховую.
В противоположном от окон углу стояла дубовая кровать бабушки, рядом - железная койка Нины. Трехстворчатая ширма с пейзажами и женщиной с распущенными рыжими волосами отгораживала их от кожаного дивана с высокой спинкой, на котором спал Миша. Еще в комнате были книжный шкаф, столик с выдвижными ящиками и другой, для рукоделия, с ограждением из черного дерева. Не настоящего, конечно, не африканского, а зачерненного.
При хилом, колеблющемся свете фитиля даже знакомое с детства выглядит таинственно и непривычно. Пугающие тени на безразмерных стенах, мрачные провалы углов, бездонная чернота над головой. Вдруг что-то тускло блеснет или возникнет странное видение - смутный облик в матовой дымке. То зеркально откликнулся на огонь коптилки белый мраморно-холодный кафель.
Высокая печь, облицованная белыми изразцовыми плитками, целиком заполняла один угол. Где-то, справа и слева от печи, были когда-то двери, что вели в пекарню и в булочную.
Подумать только: здесь, сразу за этой стеной полки с хлебом… Тане даже почудился ржаной запах. Она перешла в другую комнату и дверь за собою прикрыла.
И тут был книжный шкаф, а еще платяной шифоньер и зеркальный трельяж, высоченный, почти до потолка, и кровати за ширмой, громадный, как аэродром, раздвижной стол, два кресла, полубуфет в углу, комод. Но центральным, главенствующим над всем, был, конечно же, буфет. Красного дерева, с зеркалами и художественной резьбой - средь роскошных фруктовых натюрмортов токовали сытые тетерки. Жареные, они, наверное, вкусные и сочные, как утки…
Буфет можно было сравнить с многоэтажным и многокомнатным домом. Отделения, открытые и закрытые, делились на полки, ящики, ящички, потаенные пеналы и секретные ниши. В первые месяцы блокады мама то и дело производила тщательные досмотры и находила в необъятном чреве буфета крупы, специи, забытую баночку с вареньем неизвестно какого года.
Возможно, что-то еще могло отыскаться в пока не исследованных тайниках буфета, но слишком большие усилия нужны для открывания дверей, выдвигания ящиков и пеналов. Некоторые намертво заело. Взрыв бомбы напротив покалечил буфет, убил тетерок.
Над пианино висит большая картина в золоченом багете. Рама квадратная, а собственно картина, ее изобразительная часть, круглая. Полуобнаженная красавица смотрится как в зеркале. Она сидит на берегу моря, в укромной бухте, собралась купаться и, обернувшись к кому-то, грозит кокетливо пальчиком: "Не подглядывай".
Досталось от бомбы и "Купальщице". Она обращена к рыцарю. Полуметровой высоты, отлитый из тяжелого сплава, он стоит напротив, на комоде, опершись на длинный жезл. Быть может, то не жезл, а копье, и рыцарь не рыцарь. На нем боевые доспехи римского легионера или греческого воина. Скорее всего греческого. Римляне не отпускали бороды, а в книге "Мифы Древней Греции" есть на картинках такие. На шлеме какие-то украшения, на поясе широкая лента с бантом.
Кто этот древний воин?
Думать не хочется, лень навалилась, полежать бы…