* * *
В первую телегу сели подводчик, Федор Калганов, Дитятин, а на вторую - Матвей и Кирюшка.
Только что тронулись, как из-за поворота со свистом вылетел пассажирский поезд.
- Стой! - крикнул Матвей. - Подержи-ка, Кирюшка, вожжи, а я сбегаю посмотрю: вдруг Шарабашкин подъехал.
Он прошел на платформу и остановился, вглядываясь вдоль по составу.
Слезли четверо. Слепой старик с хромой старухой, толстый мужик с узлом, которого тотчас же принялась ругать встречавшая его баба, да какой-то широкоплечий, в кожаной фуражке, с солдатским мешком за спиной. Шарабашкина не было.
- Вот балда! - выругался Матвей, забираясь на телегу. - На улице, что ли, его задавило?
И он сердито дернул вожжами, потому что первая подвода была уже далеко.
Отдохнувшие кони бойко рванули под гору, колеса зачвакали, разбрасывая грязь, и Кирюшка, который сидел на ящике спиной к Матвею, крепко ухватился за торчавший стоймя рогожный сверток.
- Матвей!.. Дядя Матвей! - закричал Кирюшка, толкая Матвея в спину и еще крепче цепляясь за рогожу. - Дядя Матвей! Да обернись ты… гляди-ка, кто-то нас догоняет!
Матвей обернулся. И точно, вслед за ними от вокзала прямо по грязи бежал человек, что-то крича и размахивая руками.
Матвей остановил коней и вскоре узнал в догонявшем того человека в кожаной фуражке, который только что слез с поезда.
- В Малаховку? - спросил, подбегая, запыхавшийся человек. - Ах, черти! Чуть было не отстал. - Он поспешно сбросил мешок, вскочил сам на телегу и спросил: - Это ты бригадир? Ну, здорово! Тебе от Бутакова записка. Заболел Шарабашкин, меня за него послали.
- Го-го! - загоготал Матвей. - Вот оно что! А я смотрю, кто это по грязи, как козел, скачет? Ах ты, Шарабашкин! Молодец Бутаков! Ну, теперь все хорошо… Трогаем!
* * *
Новому бригаднику было лет под пятьдесят. Кожаная фуражка была ему не впору: мала. От этого лысая голова его казалась еще круглее.
Но больше всего удивило Кирюшку то, что у бригадника была только одна бровь. Другой брови не было, и от этого лицо его казалось сбитым из двух разных половинок.
- С сыном едешь? - спросил бригадник, забирая у Матвея вожжи. - Сын-то ростом не в батьку… Н-н-о, хорошая! - задорно крикнул он, подстегивая шуструю буланую пристяжную. - Получай овсеца с другого конца! Тпру… дура!.. - озабоченно остановил он и, соскочив на землю, уверенно направился к лошадиной морде. - Как же это ты, бригадир, едешь, едешь, а у тебя вожжа под чересседельник пропущена?!
- Скажи ты! А мне и ни к чему! То-то, я смотрю, все вертится, проклятая, - оправдывался Матвей. И теперь уже совсем дружелюбно посмотрел на нового товарища, прикидывая, что с этим, вероятно, работа пойдет ладно.
Телега затарахтела дальше, а Кирюшка с еще большим любопытством и даже с уважением посмотрел на этого однобрового человека.
- Что смотришь? - спросил тот. - Али я знакомый?
- Отчего это? - нерешительно спросил Кирюшка, показывая на безбровый глаз.
- Это, брат, смолоду. Дитем еще был. Дед под горячую руку кипятком в лицо плеснул. Зачем, говорит, сел за стол, лба не перекрестивши. Спасибо еще, что глаз-то цел остался… Ну, хорошая! - задорно крикнул он буланой коняге. И, сжимая вожжи между коленей, он сказал, оборачиваясь к Кирюшке и подмигивая ему голым глазом: - Вот, брат, у нас какое в детстве бывало, - это тебе не с пионерами в барабан бить.
* * *
Ехали полем, ехали лесом. Перед самой Малаховкой дорога подняла круто в гору.
Первая подвода остановилась, поджидая отставшую вторую.
- Ну, доехали! - крикнул Матвею посиневший и продрогший Федор. - Все нутро растрясло. Куда останавливаться поедем?
- В контору поедем, там скажут. Далеко ли, старик, контора?
- Контора-то? Контора-то не больно далеко. Да кто его знает, не поздно ли в контору. Я лучше вас до Калюкина свезу. Он уже все объяснит вам - и куда и что.
- К Семену, что ли, или к Якову? - неожиданно спросил у подводчика подошедший новый бригадник.
- К Семену, к Семену, - подтвердил старик, поднимая удивленные глаза на спрашивавшего. - К Якову зачем же? То Яков - он ни к чему, - а то Семен… Александр Моисеевич! - протяжно заговорил вдруг старик, уставившись на нового человека. - Александр Моисеевич! Вас ли привел господь бог встретить?
- Бог не бог, а как видишь, - ответил бригадник, здороваясь с подводчиком. - А ты, дядя Пантелей, не стареешь и не молодеешь. Ну, к Калюкину так к Калюкину. Где он? Все там же, на Овражках?
- Нету, Александр Моисеевич: он да Григорий Путятин теперь в костюховском дому живут. Давно уже живут.
- А сам Костюх где?
- Костюх? - И старик еще с большим удивлением посмотрел на спрашивавшего. - Выслали Костюха, Александр Моисеевич, - задумчиво и протяжно добавил он. - Какой там Костюх! Да у нас за эти годы делов-то, делов-то сколько переделалось! Какой там Костюх! - повторил старик и, недоуменно улыбаясь, махнул рукой.
- Бывал ты, что ли, здесь? - спросил у нового товарища Матвей, когда зашагали они рядом с подводами вдоль села.
- Бывал ли? А ты у него спроси, - улыбнувшись, ответил бригадник, кивая на старика. - Вот что, бригадир, - сказал он, останавливаясь. - Вы прямо к Калюкину ступайте, а я тут к знакомым заверну. Все равно уже скоро ночь. А я вас завтра чуть свет разыщу, тогда и за работу.
- Здешний он, что ли? - спросил у старика Матвей, когда новый товарищ, круто свернув в проулок, исчез из виду.
- Александр Моисеевич? - спросил старик. - Ба-аль-шая голова! Это он наш колхоз собрал. Вон, видишь, как раз на горке домок с радиом: это раньше он здесь жил. Как же! - все так же задумчиво повторил старик. - Как же!.. Здешний! Первый наш председатель!
Матвей хотел было расспросить подробней, но тут подводы остановились у калюкинского дома, и удивленные бригадники увидели следующее.
Возле трех порожних подвод стояли два насупившихся подводчика и толстая баба, которая крепко держала в руках два больших, еще горячих каравая хлеба. А возле этой бабы сердито и беспомощно кружился и прыгал сам маленький рыжебородый Калюкин.
- Давай, Маша, давай! - быстро говорил он, пытаясь схватить каравай хлеба. - Давай, Маша! Видишь, людям некогда. Я тебе завтра чуть свет из пекарни такие же принесу.
- Не дам! - сурово и громко отвечала баба. - У меня хлеб сеяный, а ваш пекарь норовит с отрубями испечь; у меня хлеб как хлеб, а у него то с подгаром, то с закалом. У меня чистая мука, а ему недолго и песку в квашню подвалить. На черта мне сдался ваш пекарский хлеб!
- Ты бы хоть людей постыдилась, Маша! - завопил увидавший бригадников Калюкин. - Какой песок? И как тебе не совестно?.. Давай лучше, Маша, давай! Сама видишь, людям некогда.
Но тут толстая баба и сама заметила подъехавших незнакомых людей. Она сердито плюнула в сторону отскочившего Калюкина, с сердцем швырнула оба каравая в крайнюю подводу и быстро пошла в ворота, одергивая на ходу высоко подоткнутую юбку.
Обрадованный Калюкин закричал подводчикам, чтобы они поскорей уезжали, и побежал навстречу подъехавшим.
- Это ничего, - объяснил он, здороваясь с Матвеем. - Это Маша… Жена моя… Тут, знаете, хлеб в пекарне запоздал, а людям на станцию надо - бензин подвозим. Вот она, Маша, и сердится.
- Так ты хлеб у нее своровал, что ли? - рассмеялся догадавшийся Матвей.
- Зачем своровал? Взаймы взял, - обиделся Калюкин. - Завтра отдам. А это она врет, что с песком. И подумать только - сболтнет со зла такая дура, а там и пойдет: с песком да с песком. Заходите, заходите, заходите! - опять весело зачастил Калюкин. - Вот и хорошо, что приехали.
- Маша! - вскоре как ни в чем не бывало распоряжался он в избе. - Вздуй-ка, дорогая Маша, для гостей самовар.
- Самовар! - спокойно и укоризненно отвечала толстая баба. - И сколько раз я тебе говорила: отдай, Семен, в кузницу. Долго ли кран починить? А теперь - самовар! Эх, ты! - с досадой добавила она насмешливо и добродушно. - Эх, ты! И правда, что одно слово - актиф.
И, опять подтыкая юбку, она сердито закричала высокой чернобровой девке Любке, чтобы та вздула огонь и поставила чайник.
Матвей и Кирюшка ночевали у Калюкина.
Перед тем как лечь спать, Матвей вспомнил о записке от Бутакова. Бутаков писал: "Посылаю тебе кузнеца из утильцеха - Александра Моисеевича Сулина. Работает он у нас недавно, но человек, кажется, толковый. Спасибо, что выручил и вызвался поехать взамен Шарабашкина".
Кирюшке постлали на сундуке, на печке. Сквозь окно виднелась лунная пустая улица. В темной избе пахло теплым хлебом, березовыми вениками. Где-то в головах стрекотал сверчок, а за стеною ворочалась и постукивала скотина.
Проснулся Кирюшка оттого, что в окошко громко застучали. Сквозь зеленое стекло он разглядел лошадиную морду и голову человека в мохнатой папахе.
Калюкин вышел. Вскоре Кирюшка увидел, как в избе напротив зажегся огонь, а по улице пробежали двое или трое.
- Уж не пожар ли? - с тревогой спросила толстая Калюкиха и, проворно соскочив с постели, вздула лампу.
Проснулся и Матвей. В сенях застучало - упала метла, и в избу вошел Калюкин.
- Вот беда, - заговорил он, поспешно натягивая сапоги. - Дай-ка, Маша, шапку. Вот беда, - объяснил он Матвею. - Возле Куракина - это восемь верст повыше по реке нашей, по Согве, - затор. Льду поперек набило - прорва. Вода вширь пошла. Спасибо еще, куракинский председатель нарочного верхового прислал.
- А вам что за беда? - спросил Матвей.
- А то беда: кабы не затор, то прошла бы вода мимо. А теперь вот-вот прорвет, и двинет вода поверх берегов. У нас этак уже годов шесть тому назад было.
- И что, затопит? - затягивая штаны, спросил Матвей.
- А то затопит, что как раз вашу кузницу затопит, да и амбары с зерном как бы не захватило.
Оба они, и Матвей и Калюкин, сейчас же ушли. Толстая Калюкиха вскоре погасила лампу. По улице пробежало еще несколько человек. Протарахтели колеса. И наконец, тяжело громыхая и заставив задрожать всю избу, протарахтел мимо трактор с прицепом. Потом все стихло.
Кирюшка уже почти засыпал, как услышал что-то такое, отчего он насторожился и повернул голову к окну. Кто-то быстро шел по улице, подпрыгивая и подпевая:
Тари-тира-та,
Всюду темнота;
Тари-тири-ри,
Ээй… смотри…
Голос напевавшего этот не ко времени веселый мотив был чист и звонок. И удивленный Кирюшка сразу же угадал, что поет это не взрослый, а кто-то из ребят - вероятно, мальчуган.
- Любка! А Любка! - сонным голосом позвала Калюкиха дочку. - А никак, это Фигуран?
- А то кто же? - равнодушно ответила девка. - Фигуран… Фигуран и есть.
- И скажи, что за паршивец! - зевая и почесываясь, удивилась Калюкиха. - Ни свет ни заря, а он вон что. Был бы отец, он бы показал ему хворостиной ти-ра-ра.
- Драли уже, да что толку-то, - неохотно ответила Любка. - Спите, маманя. Мне утром на скотном и за себя и за Соньку работать. Да и арифметику я нынче из-за гостей что-то вовсе плохо выучила.
* * *
Было уже солнечно, когда раскрасневшаяся у печки Калюкиха разбудила Кирюшку.
- Вставай, парнишка! - сказала она. - Сбегай к речке, спроси у мужиков, придут чай пить или нет. Я уж и так чайник два раза доливала.
Кирюшка оделся, сунул в карман теплую лепешку и выбежал во двор. Но во дворе, у самой калитки, стояла сильная черная собака. И, насторожив уши, она смотрела на него зелеными злыми глазами.
- Собачка… - робким и ласковым голосом позвал ее Кирюшка. - Собачка… Шарик… Уу, ты, моя хорошая!..
Собака стояла, не шелохнувшись, и не спускала глаз с незнакомого мальчугана.
- Собачка… - еще ласковее позвал струсивший Кирюшка. - Фю… фю… Хочешь, я тебе лепешечки дам. На, возьми!
Собака тихонько подошла, осторожно обнюхала кусок лепешки, и вдруг, вместо того чтобы сожрать кусок и дать Кирюшке дорогу, она с рычаньем отбросила лапой лепешку и злобно оскалила страшные белые зубы.
- Я тебя! Я тебя! Ах ты негодник! - распахивая окно, закричала на собаку Калюкиха. - Иди, сынок, не бойся. Ты только не кидай ему ничего. Его это в прошлом году чуть было не отравили; так он с той поры от чужих и крошки не возьмет.
"Вот проклятая собака! Это тебе не то что Жарька. Той что ни кинь, все сожрет", - подумал Кирюшка, проскочив сквозь калитку. Он сунул в рот оставшийся кусок лепешки и быстренько побежал под гору - туда, где чуть виднелись суетившиеся у берега люди.
Матвея он нашел у кузницы.
- Чай пить иди. Тетка зовет, - позвал его Кирюшка.
- Уйди, Кирька… зашибу, - ответил Матвей, нагибаясь и принимая на спину большой кузнечный мех.
Повертевшись около кузницы, Кирюшка пошел к амбару, где стояли подводы. Тут он наткнулся на Калюкина.
- Чай пить иди, твоя тетка зовет, - передал ему Кирюшка, - а то, говорит, она и так два раза чайник доливала.
- Ты куда кладешь? Ты как мешок кладешь? - бросаясь к телеге, писклявым голосом заорал Калюкин. - Клади дырой вверх. Куда зерно в грязь сыплешь!
И, сдернув с головы шапку, он поставил ее под желтую струйку высыпающегося из прорехи овса.
- Что за чай? - сердито ответил он Кирюшке. - Какой тут чай?!
Он обернулся, прикидывая, куда бы это высыпать из шапки овес, но в это время его крикнули, и, сунув шапку с зерном Кирюшке, он исчез среди народа, толпившегося у амбаров.
Кирюшка постоял, постоял, но вскоре стоять ему надоело, и он прошел на пригорок, где в толпе увидел ссутулившегося Федора Калганова.
Отсюда, с пригорка, хорошо было видно, как в четырех крайних избах поспешно выволакивали все пожитки.
Седая и очень кроткая с виду старуха тяжело поднималась в гору. В одной руке она бережно несла старую, разбитую икону, а другой цепко держала рыжего, злобно мяукавшего кота.
Позади старухи две бойкие девчонки тянули за рога упиравшуюся козу. А за ними, пушистой вербовой хворостиной подгоняя пару гусей, шагал уже знакомый Кирюшке подводчик дед Пантелей.
Поравнявшись с Федором, дед остановился и поздоровался.
- Твоя хата? - спросил Федор, показывая на самую крайнюю избенку. - А ведь недолго, пока и затопит.
- Затопит, - беззлобно согласился старик. - Нас это со старухой годов шесть назад уже топило. И как затопило - ночью. Сами еле выбрались. Лошадь вывести не успели. Телка пропала… Поросенок да две, что ли, курицы… Ариша, - виновато спросил он у отпустившей кота старухи, - что у нас тогда, две или три курицы потопло?
- Три курицы, старый дурак! - неожиданно очень злым голосом ответила старуха. - Три курицы да один петух, чтоб на твою голову хвороба села! Говорила я тебе, не трогай икону - сама сниму. Так нет. Полез. Разбил стекло, раскокал лампадку. Вот погоди… - злорадно пригрозила она, - погоди, снесет избу в реку - пойдешь по миру, тогда узнаешь, как за иконы браться.
- Все от бога, - смущенно пробормотал дед Пантелей, оборачиваясь к Федору. - А я что же…
- Зря сердишься, старая, - успокоил Федор. - Как так - по миру? Нынче нет такого закона, чтобы колхозник да вдруг - по миру!
- Я ведь тоже понимаю, что зря, - приободрившись от хорошего слова, заговорил старик. - Мне шестьдесят годов, а у меня семьдесят трудодней на колхоз выработано, да по ночам - сторожем - керосин при тракторах стерегу. Да у старухи восемнадцать дён - овец стерегла. А она, глупая баба, что понимает… Весна, - добавил он, улыбнувшись и показывая на голубой сверкающий горизонт. - И до чего же хорошее времечко это - весна!
- А никак, пошла.
- Пошла, пошла, - послышались вокруг Кирюшки озабоченные голоса.
И точно, из-за реки с раскиданными по ней островками дунул холодный ветер. Льду еще не было видно, но вода поперла с большой, все увеличивающейся силой.
В течение нескольких минут она заняла двор крайней избенки и, взметнув мусор, остатки дров и соломы, хлынула дальше, подбираясь к амбару, от которого только что отъехали последние, груженные зерном подводы.
- Кирюшка, - спросил потный и красный Матвей, - ты что это шапку держишь? А тебя Калюкин ищет.
- А зерно куда? - спросил Кирюшка. - Я, дядя Матвей, пересыплю зерно в карманы, а то у меня и так на холоду все руки занемели.
- Сыпь да беги скорей.
Набив зерном карманы, Кирюшка побежал разыскивать Калюкина. Но вскоре он остановился возле кучки мужиков, баб и ребятишек, обступивших какого-то лохматого и горбатого мальчугана.
Этот лохматый и горбатый, воткнув посреди круга кривую палку и притопывая возле нее, спокойно и гордо распевал такую песню:
Дело было на заре
У Семена во дворе,
Он лопатою копал,
Что-то по земле искал.
Дружный и непонятный для Кирюшки хохот раздался при этих словах вокруг певца. А он, спокойный и уверенный, прошелся с вывертом вокруг палки, топнул ногою, как заправский танцор, и продолжал:
Если б солнышко не грело,
Не просохла бы вода.
Отчего изба сгорела?…
…Тири-ри да тара-та.
И хотя опять Кирюшка не нашел в словах этой песни никакого смысла, кругом зашумели и засмеялись.
- Ишь ты! Фигуран фигуряет, - услышал Кирюшка снисходительно-насмешливый голос. - И скажи, что за человек!
Вспомнив ночной случай, Кирюшка с любопытством сунулся поближе. Но, не глядя под ноги, он споткнулся и упал, растянувшись почти посередине крута. При этом из всех карманов его потекло пересыпанное с Калюкиной шапки зерно.
- Вор, - спокойно и почти торжественно изрек Фигуран, показывая пальцем на смущенно поднявшегося Кирюшку. - Вор и расхититель колхозного имущества. Начнемте же, колхозники, суд над расхитителем.
Он подошел к Кирюшке и молча потянул его за рукав, вытаскивая на середину круга.
Но тут, не дожидаясь суда, испуганный и озлобленный Кирюшка рванул руку и со всего размаху съездил Фигурана кулаком по голове. Фигуран покачнулся. Он покачнулся и снова выпрямился, насколько позволял ему горб, и с молчаливым удивлением посмотрел на приготовившегося защищаться Кирюшку.
- Дерни ему палкой по башке.
- Ишь ты, какой выискался! - заорали вокруг Кирюшки незнакомые и поэтому враждебные к нему ребята.
Фигуран подумал, схватил за рукав одного из кричавших и, подтолкнув его к Кирюшке, сказал равнодушно:
- Дай ему за меня, Степашка. И бей в мою голову до самой смерти.
Услыхав такое, Кирюшка побелел, еще крепче сжал кулаки и губы; но теперь уже совсем непонятно было ему, отчего загоготали и засмеялись ребята.
- Лодку давай! - внезапно гаркнул от берега чей-то могучий встревоженный бас.
- Лодку давай!.. Лодку! - суматошно и визгливо заорали другие голоса.
- Льдом-то, льдом-то дернет, вот тебе и будет лодка….
- Эге-ей! - громко заорал бас, пытаясь перекричать шум ветра и треск надвигавшегося льда.
Почуяв что-то неладное, окружавшая Фигурана толпа кинулась к берегу. Сам не зная как, очутился на берегу и Кирюшка.
Сначала, еще не остыв от гнева и обиды, Кирюшка не мог ни рассмотреть, ни понять, почему тревога, шум и крики. Но вскоре понял и он.
С шумом и яростной быстротой вода заливала островки, подминая густой мелкий кустарник. Позади, сдерживая еще больший водяной вал, надвигалась широкая полоса льда.