Синие звезды - Гайдар Аркадий Петрович 5 стр.


Кирюшка нахлобучил шапку и покорно побежал в гору. У пожарного сарая он остановился, настороженно оглядываясь по сторонам. Нечаянно обернулся он назад и тут увидел, что Матвей все еще стоит у двери дымной кузницы и пристально смотрит вдогонку.

Весело гикнул тогда Кирюшка и смело примчался к дому, где добрая Калюкиха навалила ему целую миску жареной картошки и налила в чашку холодного молока.

Днем Кирюшка соснул, а к вечеру, когда болтливая Калюкиха ушла к соседке, он достал чернила, бумагу и сел за письмо.

Письмо вышло бестолковое. Начал он с того, как влезли они в поезд. Но вскоре решил, что это не самое главное, и, не дожидаясь отправления поезда, он перескочил на малаховскую дорогу.

Однако путь в Малаховку от станции был не близкий, и, еще не доехав полпути, Кирюшка остановился посреди самой грязи и решил, что пусть дальше мать сама добирается как хочет. Потом он взялся описывать наводнение. Здесь дело пошло складно и споро.

Но тут, испугавшись курицы, которая сердито клюнула его в хвост, вертлявый серый котенок вскочил на стол и опрокинул чернильницу. Чернила залили и острова, и хату деда Пантелея, а вместе с ними и всю Кирюшкину охоту продолжать это неудачливое письмо.

Тогда он коротенько дописал: "До свиданья, дорогая мама. Крепко целую и кланяюсь, а скоро напишу еще".

Потом он запечатал конверт, сунул в карман и полез под стол за паршивым котенком, чтобы потыкать его мордой в пролитые чернила.

Из-под стола котенок шмыгнул под лавку. Из-под лавки скакнул за печку. Из-за печки - на печку. Но все равно не уйти бы ему от разгневанного Кирюшки, если бы в избу не забежала Любка.

Она крепко осадила Кирюшку, сбросила грязный кожух, сдернула с гвоздя чистую поддевку. И, наспех поправляя растрепанные косы, спросила, где мать.

- У соседей, - ответил Кирюшка и, надувшись, спросил: - Ты чего толкаешься? Думаешь, если здоровая, так и толкаться? Я вот скажу дяде Матвею, он тебя толкнет…

- А провались ты со своим дядей Матвеем! - огрызнулась Любка.

Зачерпнув воды, она быстро сполоснула испачканные кровью ладони, накинула поддевку и, хлопнув дверью, выскочила на улицу.

"Что это дядя Матвей долго не идет? - с тревогой подумал Кирюшка. - И Любка как ошалелая. Отчего это руки в крови? Бык ее забодал, что ли?"

Кирюшка покосился на темное окошко.

Небо в тучах. Ни вчерашних звезд, ни золотой луны не было.

"То ли дело в городе, - вспомнил Кирюшка. - Глянешь на улицу - фонари. Трамваи - трры-трыыы… Автобусы - буу…уу… А здесь темно, тихо… Хоть бы Калюкиха скорее пришла".

Хитро щурясь, с печки смотрел зеленоглазый котенок.

- Кисынька, кисынька, - жалобно поманил Кирюшка, которому очень захотелось, чтобы хоть котенок посидел с ним рядом.

Но котенок не шел. Должно быть, боялся, как бы не потыкали.

Тогда Кирюшка запустил в котенка валенком и тотчас же кинулся вытирать со стола чернила, потому что услышал приближающиеся голоса.

Вошли Калюкиха, Любка, а за ними Матвей.

Пока Матвей умывался, Любка рассказывала, и Кирюшка так ее понял:

Вышла Любка к околице, вдруг слышит - кто-то идет и охает. Подняла Любка палку и окликнула, кто такой охает? Смотрит, а это тракторист Мишка Бессонов. И голова у него вся в крови. Задрожала тогда Любка и спрашивает: "Что с тобой, Мишка? Или спьяну?" - "Нет, - говорит Мишка, - не спьяну. Беги, Любка, кликни народ. У амбара замок сбит. Два чувала зерна в грязи лежат. Да какой-то дьявол меня сзади камнем по башке двинул".

И сорвала тогда Любка платок, завязала Мишкину голову, а сама скорее побежала сзывать народ.

- Мишке-то к ночи какое у амбара дело было? - недоверчиво спросила Калюкиха, кидая на стол полкаравая хлеба и плюхая миску с пересохшей картошкой.

- А он, маманя, с отцом вчера поругался. А сегодня, когда окончил норму, поехал на вчерашний участок - дай, думает, на самом деле посмотрю, неужели и правда, что шесть огрехов? Тут у него с трактором что-то случилось. Пока провозился, уже темно, а трактор ни тпру ни ну! Пошел Мишка пешком какой-то инструмент доставать. Проходит мимо амбара, а там вон что.

- "Ни тпру ни ну"! - передразнила Калюкиха. - Так и все у вас - ни тпру ни ну! А я вот думаю, как бы теперь отец в ответ не попал. Скажут то да се… да закрыл плохо, да замок худой…

Калюкиха помолчала, загремела по столу деревянными ложками и покосилась на Любку:

- А тебя, дуру, зачем к околице понесло? Или оттуда к дому ближе?

Но Любке не понравился такой вопрос. Любка сердито глянула на мать и, усаживаясь за стол, коротко отрезала:

- К болоту ходила - лягушек слушать. До соловьев-то, маманя, еще далеко.

* * *

Матвей молчал. Он нехотя ел картошку, и Кирюшке показалось, что он думает о чем-то своем.

Так оно и оказалось. Когда Любка исчезла, а Калюкиха вздула фонарь и пошла поить скотину, Матвей закурил и сел на край Кирюшкиной постели.

- Люди! - пробормотал он и крепко сплюнул в угол. Он повернулся к Кирюшке и спросил: - Это не ты, Кирилл, случайно, из амбара два чувала с зерном выволок?

- Нет, дядя Матвей!.. - испуганно отказался Кирюшка. - Я все время дома, я к матери письмо… я даже и не знаю, где амбар.

- Я и сам думаю, что не ты, - успокоил Матвей. - Вот подковные гвозди тоже… Как перетаскивались от воды, был мешочек, этак кило в пять. Искал, искал сегодня - нету мешочка. Вот, брат Кирилл! Доктор сказал, чтобы в поле… где покой. А сдается мне, что не туда мы с тобой заехали. Поле это - тут оно. А покоя я что-то мало вижу.

Матвей замолчал. Кирюшка молчал тоже. И вдруг показалось Кирюшке, что от Матвея чуть-чуть припахивает не то пивом, не то вином.

- А сегодня зашел я на базу, - продолжал Матвей. - Народ толкается не разбери-бери. Кто по делу, кто без дела. Вижу - умывальник. Снял я пиджак и умылся. Тут меня Федор окликнул. Подошел я к нему, поговорили. Вернулся, надел пиджак. Елки зеленые, что это карман легкий? Сунулся - бумажника нету. А в бумажнике билет профсоюзный да двадцать пять целковых денег. Вот тебе и широкое поле!

- Воры завелись, - сочувственно поддержал Кирюшка. - А ты бы, дядя Матвей, в милицию…

- Что милиция, - пробормотал Матвей. - Тут не в одной милиции дело.

Он бросил окурок в лохань и потрепал Кирюшку по плечу.

Это обрадовало Кирюшку. И ему тоже захотелось сделать Матвею что-нибудь хорошее.

- Дядя Матвей, - предложил он, - мне мать на дорогу пять рублей дала, да своих у меня рубль двадцать было. Ты возьми. На что они мне? А в город вернемся, тогда, может быть, отдашь.

Матвей встал и неожиданно рассмеялся.

- Спи, Кирюшка. Спасибо. - Он опять улыбнулся и посоветовал: - А мальчишек ты не бойся и не прячься. Кто прячется, тех всегда бьют. А ты сам напирай крепче. Все равно, мол, наша возьмет!

- Все равно наша возьмет! - на бегу размахивая палкой, гордо восклицал Кирюшка. - Врангеля разбили, Деникина разбили, Магнитострой построили, и еще кого-то разбили, и еще что-то построили. Так неужели же теперь бояться какого-то несчастного длинноухого Степашки!

Кирюшка бойко завернул к почтовому ящику и тут увидел Фигурана, который слюнявым пальцем заклеивал конверт.

Фигуран торопливо сунул письмо в щель и молча уставился на Кирюшку.

Это смутило Кирюшку. Он неловко затолкал письмо в щель и тоже остановился, не зная, как же теперь начать разговор.

- Что ты за человек? - совсем не обращая внимания на Кирюшкину палку, хладнокровно спросил Фигуран. - Вор ты или честный человек? По делу приехал или без дела? Умный ты или дурак? Говори смелее и не бойся.

Кирюшка обиделся:

- Разве дураки такие бывают? Это сам ты ночью как полоумный козел скачешь да орешь. Вот они какие бывают. А Степашке твоему дядя Матвей уши нарвет. Он кузнец. Он как грохнет кувалдой по наковальне, только огонь сверкнет. У меня отец тоже кузнецом был и мать - ударница. А у тебя отец кто? Пьяница! Сам я видел, как он пьяный ворочался. Я к тебе не лезу, и ты ко мне не лезь.

Фигуран дернул плечом, скривился и с издевкой спросил:

- Какой еще отец? Когда ты его видел? Да у меня и отца-то никогда не было.

- Так не бывает, - твердо возразил Кирюшка. - Бывает, что каких-нибудь дядей или тетей не бывает. А отец и мать у каждого человека обязательно бывают.

- Нет у меня отца, - упрямо повторил Фигуран и сплюнув на носок своего рыжего башмака, со злорадством добавил: - И отца нет и матери нет. А есть у меня только один дед, да и тот кулак.

- Значит, и сам ты кулак! - зло отрезал Кирюшка.

- Значит, и сам я кулак! - громко повторил Фигуран и, насвистывая какой-то несуразный, озорной мотив, отошел прочь.

* * *

Однако, когда за обедом Кирюшка рассказал о своей встрече, Калюкиха неожиданно вступилась за Фигурана:

- Врет он, какой там кулак! Мальчишке двенадцатый год, отец его пастухом был. Отца нет, мать в больнице лежит. Ну вот и закрутился. Дед этот, правда, раньше в кулаках ходил, а мальчишка горбатый, слабосильный, жрать надо. Вот он возле деда вроде как бы за работника и пристроился - колодки ему строгает, дратву сучит. Только дед он ему не родной.

- Он меня убить хотел, - пожаловался Кирюшка. - "Бейте его, говорит, до самой смерти".

- Что ты, что ты! - ахнула Калюкиха. - Ну и озорник! Да ты ему не верь, парнишка. Он такой выдумщик… Он здоровых мужиков иной раз так на смех поднимет, что дальше некуда. Всюду вертится, крутится. Чуть что заметит, раз-два - составит песню. А ее ребятишки перехватят… Глядишь, и нет человеку прохода… Ах ты негодник! - продолжала волноваться Калюкиха. - Нет, обязательно надо деду сказать. Пусть отдерет хорошенько. Убить… Разве же этакими словами шутят?

Сначала Кирюшка обрадовался. Но вдруг он заворочался, поперхнулся кашей и, запинаясь, отказался есть.

- Не надо деду… Вот еще! - Тут он покраснел еще больше, замотал головой и, отвернув лицо к окошку, сердито добавил: - Не надо деду…. Вот еще!.. Не хватало, чтобы за нас кулаки заступаться стали. - Он вытер рукавом показавшиеся от кашля слезы и виновато объяснил: - Что мне дед? Я и сам пионер. Он, Фигуран, горбатый, а у меня мускулы… во!..

Тут к воротам подкатила телега, и обрадованная Калюкиха бросилась к печке, потому что во двор вошел только что вернувшийся из Каштымова Калюкин.

Он был встревожен и неразговорчив.

Наскоро похлебав горячего, он отказался от гречневой каши и побежал разыскивать Мишку Бессонова.

Кирюшка был мастер. Он достал стамеску, ножик и принялся выстругивать водяную мельницу-вертушку. Мельница вышла что надо.

Он замел веником щепки, стружки и через дверку коровника, через вишневый сад, мимо старой бани, сквозь дыру забора выбрался к овражку, по которому протекал уже знакомый ему ручей.

Весело закрутилась и загудела Кирюшкина мельница. А Кирюшка-мельник притащил доску и стал налаживать плотину.

Скоро у него захолодали руки. Он натаскал сухих щепочек, немножко соломы, огляделся, достал спички и вздул костер.

Никогда раньше в городе не приходилось ему вздувать костер, и теперь Кирюшка рад был безмерно.

То он грел руки, то поправлял мельницу, то укреплял плотину, то рыскал, подбирая топливо.

Но вот костер зачадил, затих и затух. Бросившись на колени, Кирюшка изо всех сил принялся дуть на оставшиеся угольки. Лицо его разгорелось и рот был полон дыма, когда костер затрещал и пламя вспыхнуло снова. Кирюшка поднялся, протирая обкуренные дымом мокрые глаза. Тер он долго, и когда наконец глаза открылись, он увидел, что наверху овражка, рядом с дырой в заборе сада, стоит все тот же Фигуран и смотрит вниз, на Кирюшкину работу.

Фигуран постоял, ничего не сказал и юркнул в дыру калюкинского сада.

- Черт его туда понес! - выругался испуганный Кирюшка. - Уж конечно, ябедничать за костер побежал. То-то теперь Калюкиха ругаться будет. Да и Матвей опять рассердится.

Он затоптал костер, двинул ногой плотину так здорово, что с шумом рванувшаяся вода свалила мельницу и бурливый ручей, покачивая на гребнях пены, унес ее навеки от печального Кирюшки в неведомые реки и моря.

Вернулся домой Кирюшка не скоро - все боялся, как бы не заругали. Вошел он потихоньку и очень обрадовался, что ни самого Калюкина, ни Матвея не было дома.

Но Калюкиха спросила его, не промочил ли он ноги и не хочет ли хлеба с молоком. И это показалось Кирюшке странным, потому что никогда не бывает так, чтобы сначала давали поесть, а ругаться начинали потом, а всегда сначала отругают, а потом уже дают поесть.

"Значит, Фигуран не нажаловался. Молодец Фигуран!"- похвалил Кирюшка, позабыв о том, что только недавно он и сам наябедничал на Фигурана Калюкихе.

Было уже совсем темно. Мужики еще не приходили.

Вдруг черная собака во дворе громко зарычала и зазвенела цепью.

- Это кого еще несет? - с неудовольствием спросила прилегшая отдохнуть Калюкиха.

Собака залаяла еще громче, но с улицы в окошко никто не стучал и хозяев не вызывали.

- Кого еще принесло? - уже с тревогой пробормотала Калюкиха, соскакивая с постели и торопливо распахивая окошко во двор.

Во дворе, заливаясь озлобленным лаем, черная собака яростно рвалась с цепи, но не к улице, не к калитке, а в сторону темного сада.

Калюкиха прикрикнула на собаку и захлопнула окошко.

- Зря брешет. Должно быть, чужой пес в сад забежал. Летом - тогда мальчишки за вишнями лазят. А сейчас кому там надо?

Собака притихла. Калюкиха улеглась. Кирюшка спрятался на свое место, за печку. Вскоре пришли Матвей и Калюкин. Калюкин был веселее, чем за обедом.

- Все цело, - рассказывал он, - даже два порожних мешка в прибытке. Я эти мешки от грязи вымыл и высушил. Мешки крепкие, новые. Не иначе, как тоже где-либо сворованы.

- Воры-то не на примете? - спросил Матвей. - У меня на заводе папиросный окурок не пропадал. А тут… на-ка, бумажник сперли!

- Вот народ! Вот народишко! - рассердился Калюкин. - У своих прут, у чужих воруют. А не думаю я на наших… Обязательно это кто-либо из городских.

- Из каких городских? - не понял Матвей. - Городских-то у вас на селе, кроме нас, много ли?

- Что ты… Что вы! - смутился и обиделся Калюкин. - Разве я про таких? Я про тех, что когда стали у нас с трудоднями нажимать: кто, мол, не работает, тому и нет ничего, - так мало ли, думаешь, лодырей в город утекло. А в городе - сам знаешь… Туда он сунется, сюда. Там паек урвет, там спецовку, здесь задаток. А вот нынче, когда стали заводить паспорта, то и спрашивают: "Где работаешь? Сколько работаешь? Ах, и там и тут без году неделю?" Да как турнут их всех обратно, по домам. Москва, говорят, хотя город и богатый, а дармоедов крепко не любит… Разбуди-ка ты меня, Маша, пораньше, - попросил он Калюкиху. - Мне завтра опять в Каштымово. Там хлопот, надо думать, на целую неделю. А дорога плохая. Сегодня у Куракинской рощи два ямщика чуть в ручей не угодили.

- Сулин когда вернется? - спросил Матвей. - Мне без него не с руки. Вы бы его поскорей оттуда…

- Нельзя поскорей. Он человек хитрый, напористый, - быстро раздевшись и шмыгнув под одеяло, ответил Калюкин. - Дня через три, надо думать, вернется.

И Калюкин проворно повернулся к стене, укрылся с головой и почти тотчас же захрапел. В избу с корзиной вошел дед Пантелей.

- Спит, что ли? - спросил он, кивая бородой на Калюкина. - Ну пускай спит. Корзину я оставлю. Встанет, пусть посмотрит, такая ли. А то наплетешь, ан и задаром.

- Отдохни, - предложил Матвей, - садись, старик. Куда торопишься?

- Мне не время, - присаживаясь на лавку, ответил дед Пантелей. - Мне на караул идти. Ночью я керосин караулю. Паек мне за это, тридцать пять рублей да зимой тулуп с валенками. Посидишь в избушке, выйдешь - хорошо, тихо. Обошел - опять в избушку. Керосин - не хлеб: тут воров бояться нечего. Как затарахтят колеса, выйдешь к подводчикам: "Эй, ребята!.. Гляди, с куревом потише!" Те, конечно, цигарки в рукав, коней кнутом. А там кури в поле сколько душе мило. Я и сам раньше потихоньку этим делом баловался. Да как-то старуха табак нашла, чуть из хаты не выгнала. Крепко сердитая она в тот год ходила.

Дед Пантелей тихо рассмеялся и поднялся с лавки.

- А в нынешнем году подобрела она, что ли? - спросил улыбнувшийся Матвей.

- Как не подобреть? И теперь год, да, гляди, не тот. На сытой жизни всяк подобреет. Хлеба заработали, свинью завели, козу. Старуха - а восемнадцать трудодней заработала. Жизнь теперь у нас кругом тихая, мирная.

- А замок у амбара отбили!.. Это что же, мирная?

- Что замок, - не задумываясь, ответил дед Пантелей, - так это озорство. Должно быть, парни спьяну покуражились. Кабы теперь голод! А то давай работай - пуза не нарастишь, а сыт, одет будешь… Так спроси, милый человек, про корзины. Я тогда скоренько наплету. Гривен, думаю, по семи положит. Семь на двадцать - это четырнадцать… Да козу продам, да еще как-нибудь - вот тебе и телка. Коза, сколько ее ни корми, все козой останется. А из телки, глядишь, и корова.

- Душевный старик, - сказала Калюкиха, когда дед Пантелей вышел. - Все-то ему хорошо, всему-то радуется. И то сказать, - заваливаясь в постель, добавила она, - работников у них нет: он да старуха. Мы-то еще, может, как-нибудь, а ему, если как бы по-старому, то одна дорога: срубил две клюки, сшил две сумы, да и пошел со старухой по миру… Вот чертова девка Любка! - неожиданно рассердилась Калюкиха. - И где-то ее каждый вечер носит?

- Дело молодое, пусть гуляет, - снимая сапог, объяснил Матвей.

- Замуж, боюсь, не выскочила бы, - помолчав немного, ответила Калюкиха.

- Ну и пусть выходит. Тебе-то что?

- Жалко, - созналась Калюкиха. - Кабы за хорошего человека, это еще туда-сюда. А то ведь сама атаманка да приведет еще, как это говорится, с черного крыльца веселого молодца! Куда я тогда с ними, с такими, денусь?

- Она девка толковая, - успокоил Матвей. И, раздумав ложиться, он опять обулся.

- Это что и говорить, - согласилась довольная Калюкиха. - Девка - огонь… Умница. На скотном дворе у нас - первая ударница.

Спать Матвею не хотелось никак. Он вышел на улицу и пошел наугад. Кое-где еще в окнах блестели огоньки. Где-то очень далеко играла гармошка. Лаяли собаки. А черное небо сверкало неисчислимым множеством удивительно ясных звезд.

Назад Дальше