Широкий ветер гудел вершинами, уставал с дороги, садился отдыхать на поляну и приносил таловый запах паводка. В лесу прибывало тепла, по вечерам жук пробовал играть на золотой струне, вода в колодце опала, и рано утром Алёша с отцом нечаянно выпугнули из него двух ласточек - спереди шильце, сзади вильце, сверху синё, снизу бело.
Глаза у отца улыбнулись.
- Теперь просо можно сеять - не ошибёшься. Теперь теплынь задний ход не даст. Нет ей нынче возвратного хода. Касатки со дна поднялись!
- Чего их только двое? - огорчился Алёша. - Раньше их вон сколько было.
Глаза у отца опять улыбнулись.
- Где двое - там и много.
А на дне колодца, там, где дубовые тесины сливались с темнотой, в неярком зеркальце воды горела звезда - большая, синяя, Алёшина добрая звезда…
СТАРАЯ ЯБЛОНЯ
Весной на выходе из леса заиграл овражек, и на слух было похоже, будто там лежит бутыль и вода денно и нощно проталкивается через её длинное стеклянное горлышко.
Нынче Алёша опоздал её послушать. Прибежал - тишина. Точится в травке безгласная вода, и деревья вокруг все зелёные.
Все, да не все. Старая яблоня с самых морозов стоит без единого листика.
- Помёрзла, голубушка…
Яблоню он знал с тех пор, как помнит себя. Какой бы год ни был - не было случая, чтобы она яблок не принесла. Оберут её всю, обтрясут прохожие люди, а придёт Алёша, в траве или на ветках, как за пазухой, найдёт яблоко, да не одно. На свет оно прозрачное, и в глубине родинкой просматривается сердечко.
- Помёрзла, голубушка!
Это уже не Алёша, а Алёшин отец сказал. Подошёл отец неслышно, в руках топор, постоял под яблоней, вздохнул и - топором на неё. Алёша поймал отцову руку:
- Не надо бы!
- Чего не надо бы?
- Рубить!
- Я, может, не рубить, - говорит отец в оправдание. - Я, может, постучать. Как она… простукивается. Вся помёрзла или не вся.
- Ты обушком стучи!
- А я обушком и стучу.
И постучал обухом по яблоне. Будто в забор постучал, в мёртвое дерево.
В весеннем лесу далеко слышно. Послышалось Алёше, что на кордоне разговаривают.
- Никак, бабушка Устинья приехала? - сказал он и впереди отца побежал домой.
Бабушка Устинья во дворе с Алёшиной мамой разжигала самовар. Она поцеловалась с отцом, хотела и Алёшу поцеловать, да он застеснялся и близко к ней не подошёл. Она не обиделась и сказала:
- Большенький какой!
- Нынче во второй класс пойдёт, - улыбнулась мать.
А отец спросил:
- Пешком, мама, шла?
- Да нет, сынок. Нынче у меня ноги не ходят. Я потому здоровая была, что к вам пешком хаживала… На буксире меня подвезли, на плоту по половодью. Я говорю: "Мужики, прогоните воробья: плот-то потонет!" Они засмеялись и говорят: "Мы от души посмеялись, и денег с тебя, баушка, не возьмём". И не взяли за проезд ни копейки. Самовар вскипел: где будем пить - в избе или на вольном воздухе?
- По мне бы так на вольном воздухе, - сказал отец.
Алёша с отцом из чулана вынесли стол, протёрли от пыли, водрузили на него самовар, вынесли стулья, и дотемна семья пила чай на дворе и разговаривала. Бабушка Устинья всё порывалась встать.
- Я чего-нибудь по дому поделаю! - говорила она.
- Сиди, мама, сиди, - успокаивали её Алёшины родители. - Какая у вас история с магазинной солью получилась?
- С магазинной солью? Это я над продавцом, над Афанасием, подшутила.
"Афанасий, - говорю, - в соседней деревне, в Тихонове, из магазина четыре тонны соли вывалили - полна червей".
"А у меня соли-то немного - четыре мешка".
"Много не много, а всё деньги".
"И не говори!"
"Я у тебя один мешок соли возьму".
"А три куда девать?"
"Ты скажи народу: беда, скоро на соль цены повысят".
Афанасий сказал народу, у него сразу всю соль и раскупили. Он мне - спасибо, а я ему - не за что.
"Как не за что? Разве в Тихонове соль не вывалили?"
"Зачем вываливать-то?"
"Ты же сама говорила: соль в Тихонове полна червей".
"Что ты, Афанасий, в самом деле! Где видано, чтобы в соли черви заводились!"
Обиделся он на меня и неделю со мной не разговаривал. А что я могу сделать, если он всё помалу продаёт, экономит и соль тоже. А мне тогда надо было много соли, на всю зиму засолку сделать!
Алёше за чаем хвоинка попала в рот, а он сидел и не выплёвывал её, горькую, - боялся пропустить хоть одно бабушкино слово. Много весёлых историй рассказывала она, а сама смотрела на Алёшу и на его родителей печальными глазами-. Алёша смеялся, где надо, и думал:
"Почему у неё глаза невесёлые?"
В избе он не заметил, когда уснул. Приснилась ему гроза. За окном мигало огненное око, отчего гром прокатывался от неба до земли, и гремела посуда в посуднике, и озарялась изба. Отец-мать сидели на одной кровати, бабушка Устинья рядом с Алёшей на другой. Она крестилась и говорила:
"Это большой гром, а это подгромовники, его дети".
Алёша прижимался к бабушке, к её тёплому боку и спрашивал шёпотом:
"Бабушка, зачем грому дети?"
"От них новые грозы пойдут".
"Самовар-то со двора убрали?" - в который раз спрашивала мать.
"Убрали, убрали! - отвечал отец. - В сенях стоит".
Утром проснулся Алёша и - сразу с постели. Бабушку бы не проспать, её истории. В избе ни души. Выбежал он на крыльцо. А оно чистое, белое. И стол посреди двора вымыт добела: ночью и вправду гроза была!
Загремела калитка: отец-мать идут.
- Проводили бабушку, - говорит отец. - Мало погостила. Кланялась она тебе, Алёша.
У Алёши губы прыгают:
- Зачем она приезжала?
- На нас на всех посмотреть. "Вдруг, говорит, помру и вас больше не увижу". - Отец посмотрел на небо и прибавил: - Никак, опять гроза собирается?
Вся эта неделя была с грозами, громами и подгромовниками, и Алёша сидел дома. Притихло - он босиком пробежался до овражка. В стеклянном горлышке пела грозовая вода, и по голосу её было понятно, что уходит она на убыль и недолго так пропоёт.
И вспомнил Алёша бабушку Устинью. Это она научила его слушать стеклянное горлышко - давно ещё рассказала про мужика-громовика. Весною или летом перед дождями ходит весёлый мужик по логам, по оврагам и в каждый самый малый ложок не забудет положить бутыль. Пусть поёт вода, людей веселит… Вот так, слово в слово, рассказывала бабушка Устинья. Как она сейчас? Увидится ли он ещё с ней?
А старая яблоня блестела, как новая, и одна ветвь её из трёх главных оделась листьями. Грозы ли разбудили её, или правду говорят люди, что после холодов нельзя рубить яблони: они не все, да отходят.
Дома Алёша рассказал об этом родителям. Мать с удивлением спросила отца:
- Ты её разве не срубил?
Отец обнял Алёшу:
- Он отвёл, заступник!
Ближе к осени, к школе, Алёша стал хуже спать. Не терпелось ему скорее сесть за парту, не мог дождаться первого урока. Накануне занятий он долго ворочался в кровати, ночью вышел на крыльцо и обмер.
Поляна и кордон были в лунном свете, как в снегу, и тень от стола посреди темнела темнее тёмного. И подумал Алёша, что после бабушки Устиньи они ни разу не собирались за этим столом, не пили за ним чай. Как вынесли его из чулана, так он и стоит тут. Постоял Алёша и пошёл досыпать остаток ночи: в школу ходят со свежей головой.
Вместе со школой пришли к Алёше новые заботы.
Однажды после уроков он возвращался домой и отдохнуть сел под старой яблоней. Сухо было и тихо, овражек не играл, и только Алёша собрался уходить, как рядом с ним с подскоком упало что-то тяжёлое. Яблоко! Алёша подобрал его, потёр о рукав, посмотрел на свет и в прозрачной мякоти его увидел сердечко - тёмную родинку.
Насобирал он яблок - полный подол рубахи, пришёл домой, а дома бабушка Устинья сидит с отцом-матерью и чай пьёт. Увидела Алёшу, обрадовалась:
- Иди-ка поближе, к свету.
Алёша тоже обрадовался.
- Бабушка, - сказал он. - Я тебе яблок принёс! Только ты гости дольше и не умирай.
И высыпал на стол все яблоки, какие у него были. Они запрыгали по столешнице, между чайными чашками, загрохотали весело, как подгромовники, и успокоились.
ЛЕДОХОД
Ночью на Каме дрогнул лёд и звёзды было густо высыпали над ней. Но ближе к полночи Кама задвигалась, задышала, звёзды померкли, как в банном пару, и в воскресенье собралось на её берегах много народу - ледоход смотреть.
В воскресенье Алёша с матерью были в прикамском городе - покупали обувь на лето и ледохода не слышали: в городе, пусть небольшом, своего шума хватает.
На главной улице они встретили знакомого грибника Андрея Ивановича Заиконникова, что бывал у них на кордоне. Шёл он в брезентовом плаще с балахоном и нёс длинный шест на плече.
Он узнал Алёшу с матерью, поздоровался и пожаловался:
- Ни одной рыбы не поймал. Сак из рук вырывает.
- Кто? - спросил Алёша.
- Кама! На Каме ледоход. Народу собралось, как на демонстрацию.
Мать спросила:
- Иваныч, урожай нынче будет?
Старик Заиконников поставил шест на землю, опёрся о него, как древний воин о копьё, и ненадолго задумался.
- Честно тебе скажу, Александровна, - ответил он, - урожай будет.
Помолчал и прибавил:
- Старухи будут обижаться.
Алёша знал, что старик Заиконников по своим приметам погоду предсказывает правильно, но для пущей важности к предсказаниям погоды всегда прибавляет неопределённые пророчества. Сбываются они или нет - проверить никак нельзя. Вроде того что: "Железо будет ржаветь". Или как на этот раз: "Старухи будут обижаться". Как это понимать и как это проверить?
Заиконников взвалил шест на плечо и пошёл домой, а Алёша и мать с покупками в руках пошли на реку.
По берегу Камы стояло много людей, и гул голосов и гул льдин были одним весенним гулом половодья.
- Трескоток есть, а льдины еле шевелятся, - сказала мать.
Гражданин в шляпе объяснил:
- Затор. Сейчас лёд взрывать будут.
У Алёши заныли уши от предчувствия грохота, и он потащил мать вперёд, чтобы получше видеть и слышать, как всё это будет.
Затор виделся широким, с пол-Камы бугром, как бы ледовым полуостровом. Течение к нему прибивало льдины, и они, подминая друг друга, лезли вперёд, становились на ребро и крошились, и далеко слышался весёлый домовитый треск. Будто бабушка Устинья большим косарём щепала лучину на самовар, да не на один, а с запасом: на два, а то и на три праздничных самовара - гостей будет много, и гости уважительные, разговорчивые, одним самоваром не отделаешься!
На ледяной бугор вышли четыре солдата в зелёных стёганках. Над ухом Алёши, так что мальчуган вздрогнул, громовой голос объявил:
- Товарищи, здесь оставаться опасно: сейчас будут лёд взрывать. Прошу отойти к старым ивам!
Громовой голос принадлежал обыкновенному человеку с короткой трубой-усилителем, и Алёша про себя так и назвал этого человека "Громовой Голос".
- Товарищи, здесь оставаться опасно. Прошу отойти к старым ивам.
Первыми пошли Алёша с матерью, а за ними остальные. И всё равно Громовому Голосу пришлось много раз объяснять, что к чему, сердиться и даже махать трубой, пока народ, все до одного человека, не откатился к старым ивам, посаженным вдоль дамбы сто с лишним лет назад купцом-пароходчиком Стахеевым. Не им самим, конечно, а его работниками.
Отсюда солдаты гляделись маленькими. Они долбили лёд, протягивали провода и встряхивали ими, чтобы провода не перепутались.
- Эх, ты! - охнул Алёша.
По открытому пространству к взрывникам бежал маленький мальчик в красном костюмчике, и фигурка его была особенно красной на белом льду.
Толпа закричала на разные голоса, и, перекрывая их, грянул Громовой Голос:
- Мальчик в красном, вернись сейчас же!
Беглец только прибавил шагу. Громовой Голос побежал за ним, поймал его на бегу, привёл за руку к народу и спросил:
- Чей мальчик?
Никто не ответил, и Громовой Голос удивился:
- Не признаёте?
- Это бакенщицы сын, - припомнил кто-то. - Она зубы дёргать ушла, а он не пошёл с ней, здесь бегает.
- Присмотрите за ним, - попросил Громовой Голос и повернулся к Каме.
На ледяном бугре остался один солдат. Он нагнулся здесь, нагнулся там и вдруг, не оглядываясь, что есть духу побежал со льда на берег. На берегу он перешёл на быстрый шаг, а потом пошёл спокойнее…
За его спиной на ледовом бугре беззвучно выросло высокое ледяное дерево. Оно заиграло светом в прозрачных ветвях своих, стало опадать, и взрыв, от которого пошатнулась земля под ногами Алёши, потряс окрестности. От него ходуном ходило эхо и звенели осколки, большие и малые.
Народ подался к реке, и за общим шумом невозможно было разобрать, что говорит Громовой Голос.
Алёша с матерью к реке подошли последними. Народ ходил по берегу и по прибрежным льдинам, и Алёше страсть как захотелось посмотреть на воду, на затор после взрыва поближе. Он ступил на льдину - она не покачнулась под башмаками и только холодом отдалась в ногах.
- На земле стоим, и ладно, - сказала мать и вслед за сыном боязливо вступила на льдину.
На реке после взрыва прослушивалось роение, будто в улье весной ожили пчёлы. Это течение относило от затора льдины и даже целые острова. Весь он словно поворачивался набок, и гуще и сильнее пахло в воздухе открытой камской водой. Ещё бы к ней сенного горячего запаха - и вот оно лето, плыви, Алёша, на лодке, лежи на возу и слушай, как сочится с берегов запах роз - шиповник цветёт!
- Ну вот, - сказал человек в шляпе, который невесть как оказался опять рядом с Алёшей. - Путь расчистили, теперь скоро пароходы пойдут!
На краю льдины у самой воды Алёша увидел мальчика в красном. Он смотрел, что там, в глубине. Алёша подошёл и тоже стал смотреть. Вода была с парком и сверху светлая. Светлынь её скоро переходила в темноту, и эта темнота была не дном, а водой глубинной, и смотреть на неё после зимы можно долго.
- Эх, ты, - огорчился человек в шляпе. - Подлещика оглушило. Не туда смотрите! А ты, мальчик в красном костюме, отойди от воды.
В воде, на границе с темнотой, колебался, поблёскивая, широкий рыбий бок.
- Мама, вон он! - радостно закричал Алёша.
В это время красный мальчик оступился и без всплеска с головой ушёл под воду - никто и охнуть не успел.
Алёша как стоял в оцепенении, так и остался стоять, и только крепче зажал в пальцах верёвку, которой была завязана покупка - коробка с летней обувью.
А рядом в светлой воде неглубоко брезжило и расплывалось красное облачко.
Алёшина мать охнула, нагнулась, обеими руками поймала под водой красное облачко и вытащила его на лёд. Мальчик часто моргал, но реветь не собирался, с удивлением прислушивался, как по лицу, по губам стекает влага, и улыбался, оттого что столько людей сразу смотрело на него.
Советы посыпались, как горох:
- В тепло его!
- Горячим молоком напоить с мёдом.
- Чугун картошки сварить и над паром его держать.
Мальчик всё улыбался и вдруг, никто пошевелиться не успел, юркнул в толпу, в ноги, как в лес, пропал, и вот уже он карабкается по дамбе, домой бежит, к бакенке.
- Мать увидел, - сказал кто-то. - Вон она идёт.
- Не увидел, - поправили его, - а почуял. Как он её увидеть-то мог?
- Попадёт ему на орехи…
- Алёша, - спросила Алёшина мама, - ты у меня коробку с обувью не видел?
- Вот она, - сказал Алёша. - В этой руке у меня моя коробка, в этой твоя. Когда ты его вытаскивала, я твою коробку подобрал…
Они потихоньку выбрались из толпы.
- Рукава-то у тебя мокрёшеньки, - говорил Алёша.
- Мы их за ивами выжмем.
Они зашли за старую, с полым, обожжённым нутром иву, за оба конца выкрутили рукава маминого пальто, расправили их, чтобы не морщились, и мать похвалила Алёшу:
- Сильный!
- Хорошо кормишь, - ответил он солидно.
Мать улыбнулась:
- Стараемся.
Отсюда хорошо была видна Кама, льдины шли по ней ровно, а посредине просматривалась тёмная полоса стрежня - любой пароход пройдёт, ничего ему не сделается.
В автобусе впереди себя Алёша услышал разговор двух старух:
- Там, говорят, какая-то женщина ребёнка из воды вытащила. Нырнула, говорят, в чём была, и со дна его достала. Награждать её будут.
- Молодая женщина-то?
- Да, не старая…
Тут вмешался полный мужчина.
- Не женщина это, - на весь автобус авторитетно сказал он, - а Виктор Васильич Крутиков, пожарный. - И прибавил, скромно понижая голос: - Племянник мой.
Алёша посмотрел на мать. Она приложила палец к губам: не говори, мол, ничего, ради бога, что было, то прошло, да, ничего такого не было, рукава даже просохли.
- Кем он работает? - спросил кто-то полного мужчину. - Племянник-то твой?
- Я же сказал, - ответил тот. - Пожарник он, пожары тушит.
Автобус оживился:
- Ах, пожарник!
- Тогда понятно… Пожарники - они и в огонь и в воду…
Автобус ехал ходко, за окном плыл крутосклон с оврагами, и в них дотаивал серый снег. Алёша держал на коленях коробку с новой обувью, и ему очень хотелось сказать людям, что ребёнка спасла его мама, вот она сидит. Не верите - рукава ещё влажные. Но он не сказал: мать не велела, да и стеснялся он громко говорить на людях. А потом - кто знает! - может, пожарник какого-нибудь другого ребёнка спас?
Автобус заговорил о другом, о том, кто что купил в городе, и Алёша стал думать о другом - о коробке, что лежит у него на коленях. Собственно, он о ней постоянно думал, даже тогда, когда по льду ходил, но сейчас он с наслаждением думал только о ней и ни о чём ином. Обувь-то, конечно, летняя, коричневые туфли. Но уж больно они красивые! Жалко, что летом не учимся, некому будет на них смотреть. Как бы маму уговорить, чтобы она разрешила их надеть сейчас? Ну не сегодня, не завтра, а, скажем, на Первое мая?
Вот было бы хорошо на Первое мая прийти в новых туфлях тридцать первого размера. А чего? Праздновать так праздновать, гулять так гулять, чтобы и тебе было хорошо и людям приятно.